К.Н. БАТЮШКОВ

      СОЧИНЕНИЯ

      ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
      МОСКВА
      1955

Л. А. ОЗЕРОВ

Константин Николаевич 
БАТЮШКОВ

      Сочинения Батюшкова относятся к числу больших и неоспоримых ценностей русской поэтической культуры. Старший современник Пушкина и поэтов его поры, их предтеча и спутник, Батюшков находится в одном ряду с лучшими мастерами отечественной поэзии.
      В стихах, прозе, письмах поэта запечатлена его богатая событиями и исполненная духовных терзаний жизнь. До тяжелой болезни, постигшей Батюшкова, жизнь его была бурной, кипучей, деятельной. Это частые переезды (Вологда, Москва, Петербург, Париж, Нижний Новгород, Дрезден, Веймар, Стокгольм, Каменец-Подольск, Варшава, Вена, Рим, Неаполь, Симферополь). Это участие в боях и походах. Это служба – военная, гражданская, дипломатическая. Это знакомство и сотрудничество с видными писателями, художниками, общественными деятелями. Это работа над стихами, прозой, переводами из античных, французских, итальянских, немецких, английских авторов. *
      Тридцать три года жизни Батюшкова отняты болезнью. Впрочем, и прежде у Батюшкова молодое кипение сил перемежалось борьбой с физическими и душевными недугами, которые в конце концов победили поэта и определили нетворческий характер последних десятилетий его жизни, оборвавшейся сто лет назад.
      Константин Николаевич Батюшков родился в Вологде 18 (29) мая 1787 года. Раннее детство он проводит в родовом имении отца в Даниловском, вблизи г. Бежецка, бывшей Тверской губернии. Мать поэта вскоре после его рождения сошла с ума (умерла в 1795 году).
      Десятилетнего Батюшкова отдают в петербургский пансион француза Жакино, а затем в пансион итальянца Триполи. Здесь будущий поэт изучает европейские языки, с упоением читает классиков XVII и XVIII веков, начинает писать. В эту пору большое влияние на Батюшкова оказал его дальний родственник и друг отца, известный тогда писатель М. Н. Муравьев. Первое литературное произведение четырнадцатилетнего Батюшкова было напечатано отдельной брошюрой (перевод на французский язык Слова митрополита Платона по случаю коронации Александра I).
      В 1802 году Батюшков зачисляется на службу в министерство народного просвещения. Служба тяготит поэта, но обстоятельства не позволяют оставить ее. Старинный дворянский род Батюшковых обеднел. Имение пришло в упадок. «Могу умереть с голоду», «ни гроша нет» – это даже не жалобы, а констатация печального факта.
      Высокопоставленных покровителей и меценатов, какие бывали у некоторых поэтов того времени, Батюшков не имел, да и не хотел искать их сочувствия и внимания: «Просить и кланяться в Петербурге не буду, пока будет у меня кусок хлеба».
      «Я писал о независимости в стихах, о свободе в стихах», – говорил впоследствии поэт о своем творчестве, которое он противопоставлял писаниям многих угодливых пиитов той поры.
      «Не чиновен, не знатен и не богат» – в такой краткой, но внятной характеристике Батюшковым своего положения в современном ему обществе много правды. Занятие литературой (по крайней мере первые два десятилетия XIX века) не сулило никаких выгод, никаких заработков. Сочинитель довольствовался, должен был довольствоваться, благодарностью издателя. В силу всего этого поэт и вынужден был поступить на службу с тем, чтобы только свободное от службы время посвящать работе над своими сочинениями.
      В начальную творческую пору Батюшков сближается с литераторами, членами «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств» (Н. А. Радищевым – сыном автора «Путешествие из Петербурга в Москву», И. П. Пниным). Он встречается с Державиным, Озеровым, Капнистом и другими известными писателями и общественными деятелями. Завязывается крепкая и длящаяся многие годы дружба с Н. И. Гнедичем, поэтом и переводчиком, впоследствии составителем и издателем сочинений Батюшкова. К этому времени (1802 – 1805) относятся первые дошедшие до нас оригинальные стихи поэта. Начало творческой деятельности Батюшкова почти совпадает с началом царствования Александра I, взошедшего на престол в 1801 году. Внешняя политика Александра I и войны, которые он вел с Наполеоном в 1805 – 1807 гг., не были удачными, и Тильзитский мир с Францией, который ставил условием разрыв торговых сношений с Англией, был для России очень тяжел. Самое слово «Тильзит», как замечает Пушкин, было для русских «обидным звуком».
      Для того, чтобы отвлечь внимание русского общества от неудач во внешне-политических делах, Александр I прибегает к составлению проектов разного рода реформ. Проекты о смягчении крепостного права писались тогда многими, вплоть до самых жестоких и закоренелых крепостников. Проекты писались, в них не было недостатка, а суть дела оставалась неизменной.
      В России в эту пору, в борьбе с разлагавшимся феодальным строем, возникал и развивался строй капиталистический. Батюшков жил на рубеже эпох, и творчество его носит явно переходный, переломный характер. Ему не хватает цельности, монолитности, законченности. Промежуточность положения Батюшкова, который, по меткому определению Белинского, «не принадлежал ни тому, ни другому веку», видна во всем его творчестве.
      В 1807 году, когда войска Наполеона угрожают России, поэт оставляет гражданскую службу и записывается в народное ополчение. Со своей частью он отправляется в Пруссию, участвует в походе. В сражении под Гейльсбергом он был ранен в ногу. Уже в следующем, 1808 году Батюшков участвует в войне со Швецией, в походе в Финляндию. Во время похода им написано несколько стихотворений и начат перевод поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим».
      В 1809 году Батюшков участвует в походе по льду на Аландские острова. В начале лета он получает отпуск, после короткого пребывания в Петербурге едет в имение Хантоново, где пишет среди прочего – стихотворный памфлет «Видение на берегах Леты», разошедшийся в списках и напечатанный в искаженном виде лишь через тридцать два года после его создания. Один из списков стихотворения, которое по существу является маленькой сатирической поэмой, был назван «Страшный суд русских пиитов или видение на берегах Леты дон ИпЛаса де Ротти». Этот боевой памфлет был подхвачен всей передовой Россией. Имя Батюшкова как поэта становится широко известным. Осмеянные им шишковисты неистовствовали – поэт попал не в бровь, а в глаз. Не могли быть в восторге от «Видения на берегах Леты» и сентименталисты, они (за исключением Карамзина, весьма почитаемого поэтом) также подверглись осмеянию. Остроту и боевой дух сатиры Батюшкова высоко ценил Пушкин, назвавший в ряду произведений, «презревших печать» того времени, и «Видение на берегах Леты».
      С декабря 1809 года поэт живет в Москве. Он намерен выйти в отставку, служить в дипломатической миссии, мечтает путешествовать по Европе. В Москве в 1810 году Батюшков знакомится с Карамзиным и входит в круг близких ему литераторов. Получив отставку в чине подпоручика и живя то в Москве, то в Хантонове, поэт в этот период своей жизни много пишет в стихах и в прозе, переводит, причем переводы его по своей силе зачастую превосходят оригиналы.
      В начале 1812 года Батюшков выезжает в Петербург и в апреле этого года поступает в Публичную библиотеку в качестве помощника хранителя манускриптов. Директором библиотеки был А. Н. Оленин – писатель-археолог, художник, ценитель и знаток искусств. В доме Оленина был салон, посещавшийся видными писателями и художниками, с ними здесь встречался Батюшков. Сослуживцами поэта по Публичной библиотеке были Крылов и Гнедич.
      Начавшаяся в 1812 году Отечественная война усиливает в душе поэта патриотическое чувство. Он хочет пойти на войну, но болезнь – сильная лихорадка – мешает ему сразу же осуществить это намерение. Почти в канун Бородинского сражения он берет отпуск и приезжает в Москву для того, чтобы сопровождать в Нижний-Новгород вдову своего наставника Е. Ф. Муравьеву и ее семью. Стечение беженцев и народные бедствия, увиденные поэтом по пути следования из Москвы в Нижний, производят на него тяжелое впечатление. Батюшков возвращается в Москву после изгнания из нее французов. Сердце его надрывается при виде народных страданий. В замечательном послании к Дашкову он говорит:

      Мой друг! Я видел море зла
      И неба мстительного кары:
      Врагов неистовых дела,
      Войну и гибельны пожары.
      Я видел сонмы богачей,
      Бегущих в рубищах издранных,
      Я видел бледных матерей,
      Из милой родины изгнанных.
      Я на распутье видел их,
      Как, к персям чад прижав грудных,
      Они в отчаянье рыдали
      И с новым трепетом взирали
      На небо рдяное кругом.
      Трикраты с ужасом потом
      Бродил в Москве опустошенной,
      Среди развалин и могил;
      Трикраты прах ее священной
      Слезами скорби омочил.

      В 1813 году, как только позволило состояние здоровья, Батюшков выезжает в Дрезден, в главную квартиру действующей армии. Он – адъютант при генерале Раевском, участвует в боях. В сражении под Лейпцигом погибает воспетый Батюшковым его друг Петин и ранен Раевский. В 1814 году поэт участвует в переходе наших войск через Рейн и вступлении во Францию. Из Парижа, капитуляции которого Батюшков явился свидетелем, он через Англию, Швецию и Финляндию возвращается в Петербург.
      Неудавшаяся в 1815 году попытка жениться, расстройство дел и испортившиеся отношения с отцом тяжело переживались поэтом. Некоторое время он живет на Украине (город Каменец-Подольск) у своего военного начальства. Поэта заочно выбирают в члены литературного общества «Арзамас», в которое входили А. С. Пушкин, В. Л. Пушкин, В. А. Жуковский, Д. В. Давыдов, Н. М. Муравьев, Н. И. Тургенев и другие. В эту пору Батюшков переживает большой творческий подъем: за год пишет двенадцать стихотворных и восемь прозаических произведений. Он готовит к печати свои сочинения в стихах и в прозе.
      После приезда в Москву поэт избирается в члены «Московского общества любителей словесности». При вступлении в него прочитывается «Речь о влиянии легкой поэзии на язык» – историко-теоретико-литературная статья Батюшкова, опубликованная в «Трудах» общества. Как «один из лучших, можно сказать классических, наших поэтов», по предложению А. Е. Измайлова, он избирается почетным членом «Вольного общества любителей словесности». Поэт принимает участие в заседаниях «Арзамаса». В октябре 1817 года выходят «Опыты в стихах и прозе» – первое издание сочинений Батюшкова. После поездок в деревню с целью спасти от продажи с публичного торга имение умершего в 1817 году отца, после пребывания в Петербурге поэт весной 1818 года отправляется на юг, на лечение. По совету Жуковского он подает прошение о зачислении в одну из миссий в Италии. В Одессе поэт получает от А. И. Тургенева письмо, извещающее его о назначении на дипломатическую службу в Неаполь. После долгого путешествия (Варшава, Вена, Рим) он прибывает на место службы. Впечатления от поездки у Батюшкова ярки; душевно важной и ценной для поэта была встреча с группой русских художников (Сильвестр Щедрин, Орест Кипренский и др.), живших тогда в Риме. Но поэт тоскует по России и об этом пишет в своих письмах друзьям. Он не ладит с начальником – русским посланником графом Штакельбергом. У Батюшкова со Штакельбергом произошло примерно то же, что у Пушкина с Воронцовым. Сановный лакей измывался над самолюбивым и легко ранимым поэтом, пытаясь его унизить. Однажды Штакельберг поручил своему подчиненному – сверхштатному секретарю миссии Батюшкову – составить бумагу, суть которой расходилась с убеждениями поэта. Он возразил начальнику. Тот ответил, что подчиненный не имеет права рассуждать.
      Батюшков пытается вырваться из когтей Штакельберга. Получив в конце 1820 года отпуск для лечения, поэт едет в Рим, а затем – в следующем году – на воды в Теплиц. Здесь, в Теплице, он узнает, что в «Сыне отечества» появилось анонимное стихотворение «Б...... в из
      Рима», написанное от лица Батюшкова и принятое читателем как его оригинальное произведение, хотя автором его был Плетнев. В этом стихотворении Батюшкова оскорбило утверждение, что он влачит дни без славы, что его, якобы приверженца Анакреона и легкой поэзии, покинуло вдохновение. Батюшков воспринял это как личную обиду. В письмен Гнедичу из Теплица в 1821 году Батюшков иронически изображает, как такого рода толкователи писали бы о Державине: «Он перевел Анакреона, следственно – он прелюбодей; он славил вино, следственно – пьяница; он хвалил борцов и кулачные бои, ergo – буян... такой способ очень легок». А несколькими строками выше поэт просит Гнедича: «Скажи им, что мой прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом. Я родился не на берегах Двины, и Плетаев, мой Плутарх, кажется, сам не из Афин». К написанному ночью с большим запалом и страстью письму Батюшков добавляет заявление «гг. издателям «Сына отечества» и других русских журналов», заканчивающееся такими словами: «Оставляю поле словесности не без признательности к тем соотечественникам, кои, единственно в надежде лучшего, удостоили мои слабые начинания. Обещаю даже не читать критики на мою книгу: она мне бесполезна, ибо я совершенно и, вероятно, навсегда покинул перо автора».
      Гнедич не дал хода этому заявлению – в печати оно не появилось. Известно, что Пушкин писал своему брату из Кишинева: «Батюшков прав, что сердится на Плетнева, на его месте я бы с ума сошел со злости». Плетнев же, горячо любивший поэзию Батюшкова, поняв свою ошибку, опубликовал в том же журнале хвалебное послание «К портрету Батюшкова». Но поэт воспринял это как новую обиду, полагая, что можно быть «обруганным хвалами». Ему казалось, что враги явные и тайные для вида хвалят его, а исподтишка хуля г и готовят ему гибель. «Может быть, во мне была искра таланта, – пишет Батюшков Гнедичу, – может быть, я мог бы со временем написать что-нибудь, достойное публики, скажу с позволительною гордостию достойное и меня, ибо мне 33 года, и шесть лет молчания меня сделали не бессмысленнее, но зрелее. Сделалось иначе».
      Сделалось то, что Батюшков, измученный болезнями, издевками Штакельберга и ему подобных, утомленный походами и переездами, исподволь назревавшей манией преследования, фактически кончает свой творческий путь в 1822 году – около тридцати пяти лет от роду. Душевная болезнь победила поэта, его яркое дарование и глубокий ум. Поэт уничтожает все, что написано им в Италии. Несколько раз покушается он на самоубийство. Просит разрешения удалиться в монастырь и постричься в монахи.
      Безуспешны все попытки вылечить Батюшкова. В 1828 году его поселяют в Москве, в Грузинах, в специально снятом для него домике. «Известие твое о Батюшкове, – пишет Вяземский А. И. Тургеневу, – меня сокрушает... Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием. Не только общественное благо, но и частное не дается нам. Черт знает как живем, к чему живем!..»
      Свыше тридцати лет тяжелая душевная болезнь терзала Батюшкова. Свыше трех десятилетий он чувствует себя в «одиночной камере безумия». Он бредит, боясь преследования и произнося проклятия. «Хочу смерти и покоя», «Нессельрод будет наказан, как убийца». И в «Подражании Горацию» – «Не царствуйте, цари! Я сам на Пинде царь». Больному Батюшкову на протяжении трех с лишним десятилетий кажется, что он в тюрьме, что он окружен врагами. Приковывает к себе внимание наше тот факт, что своими врагами он считал императора Александра и преданного исполнителя его воли, графа Нессельроде. Он писал Жуковскому о «каторге, где погибает ежедневно», погибает на протяжении почти половины всей жизни Болезнь Батюшкова носила оттенок, дававший Белинскому право, не вдаваясь в подробности и объяснения, утверждать, что «превосходный талант этот был задушен временем». Пушкин же призывал «уважить в нем несчастия и не созревшие надежды». В творчестве самого Батюшкова излюбленными являются образы «несчастных счастливцев», с одной стороны, и «убийц дарования» – с другой, образы поэтов-мучеников и их мучителей.
      После многих лет болезни и страданий Батюшков умер от тифа в Вологде 7 (19) июля 1855 года.
      Большие биографические и творческие пропуски лишают возможности с желательной полнотой воссоздать картину развития Батюшкова. Многое скрыл от нас сам поэт – уничтожил часть рукописей Но и при учете этих пропусков и при упоминании о «несозревших надеждах» творческий облик Батюшкова и вклад поэта в русскую литературу встают перед нами сегодня в своем истинном значении.
      Русская литература ко времени появления в ней Батюшкова насчитывала таких крупных писателей, как Кантемир, Ломоносов, Сумароков, Радищев, Фонвизин, Державин, Карамзин. С последними двумя Батюшков был знаком и встречался. Как недавнее прошлое ощущались им литературные традиции только что закончившегося XVIII века. Великие свершения классиков XIX века были еще впереди. Одним из ранних и ярких предвестников их и явился Батюшков, творчество которого охватывает неполную четверть XIX века.
      Два великих события произошли в эту эпоху: Отечественная война 1812 года и восстание декабристов, величаво завершающее первую четверть века. Эти два события органически связаны между собой. 1812 год был огромной силы толчком, пробудившим сознание и народа и первых дворянских революционеров. «Мы были дети 1812 года, – писал декабрист Муравьев-Апостол, – принести в жертву все, даже самую жизнь ради любви к отечеству было сердечным побуждением жизни». На следствии по делу декабристов Никита Муравьев, которого Батюшков называл «товарищ мой», говорил, что в 1812 году он не имел иного «образа мыслей, кроме пламенной любви к отечеству».
      Изгнав наполеоновские полчища, Россия показала миру, что умеет отстаивать свою независимость. После этого особенно нетерпимым было то, что народ все еще оставался в рабстве. Освободить его, расковать, пробудить дремлющие в нем богатырские силы – вот пафос передовой русской литературы этой и последующей эпох.
      В ряде ранних стихотворений Батюшкова проступает его близость к поэтам-радишевцам. Он пишет о Пнине, который «был согражданам полезен»:

      Пером от злой судьбы невинность защищал,
      В беседах дружеских любезен,
      Друзей в родных он обращал.

      Юному Батюшкову любезна «сладостная мечта». Он признает: «Счастливая мечта, живи, живи со мной!». На крыльях мечты он парит беззаботно и высоко и – кажется ему – счастлив. В «Послании к Н. И. Гнедичу» (1805) поэт сердечную мечту противопоставляет иссушающей ум истине:

      Что в истине пустой?
      Она лишь ум сушит,
      Мечта все в мире золотит,
      И от печали злыя
      Мечта нам щит.

      Но и в мечте нет спасенья: «...прочь уже теперь бежит мечта, что прежде сердцу льстила». Всего два-три года отделяют очарование мечтой от разочарования в ней. Блеск и нищета мечты видны поэту во всей их контрастности.

      Хочу я часто заблуждаться,
      Забыть неверную... но нет!
      Несносной правды вижу свет,
      И должно мне с мечтой расстаться!
                                                     («Элегия»)

      Противопоставивший мечту действительности, Батюшков обнаруживает, что сама мечта отражает противоречия жизни. Не найдя «истинного блаженства» в жизни, он не находит ее и в мечте. Где же оно, вопрошает Батюшков, «истинное блаженство»? Пытливый и чуткий поэт обращается к современникам и древним, к эпикурейцам и стоикам, к поэтам и художникам. Но нигде не находит ответа...
      «Неопределенность, нерешительность, неоконченность и невыдержанность борются в его поэзии с определенностью, решительностью и выдержанностью», – отмечал Белинский. Резкая определенность, очерченность образов и понятий, контурность почти отсутствуют в раннем Батюшкове, по крайней мере до периода создания таких вещей, как «Переход через Рейн» и «Тень друга». Беглые блики скользят по его строкам, свет чередуется с тенью, одна крайность сменяет другую... Непостоянство было, пожалуй, в нем самым постоянным. Батюшков еще старается уверить себя, что сомнение хотя и мучительно, но «оно есть необыкновенное состояние души» и продолжительным не бывает. Однако, вопреки ожиданиям поэта, оно становится продолжительным и властным, слишком продолжительным и чересчур властным.
      Ярок и характерен эскиз портрета, сделанный рукой Батюшкова: «Ему около тридцати лет. Он то здоров, очень здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра – ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянное. Он тонок, сух, бледен, как полотно. Он перенес три войны и на биваках был здоров, в покое – умирал!., он не охотник до чинов и крестов. А плакал, когда его обошли чином и не дали креста... В нем два человека... Оба человека живут в одном теле...»
      Конечно, это не портрет, а автопортрет: «Это я! Догадались ли теперь?» – поясняет Батюшков. В этом автопортрете, написанном с глубоким пониманием светотени, художник рисует два различных типа, оказавшихся в одной душе. Одного, являющегося выражением передового, светлого начала, он условно называет «белым» человеком, другого, символизирующего все отсталое; реакционное, он именует «черным». «У белого совесть чувствительна, у другого – медный лоб, – пишет Батюшков. – Белый обожает друзей и готов для них в огонь; черный не даст и ногтей обстричь для дружества, так он любит себя пламенно. Но в дружестве, когда дело идет о дружестве, черному нет места; белый на страже! В любви... но не кончим изображение, оно и гнусно, и прелестно! Все, что ни скажешь хорошего насчет белого, черный припишет себе. Заключим: эти два человека или сей один человек живет теперь в деревне и пишет свой портрет пером по бумаге». Батюшков пытается, чтобы «эти два человека или сей один человек» жили в согласии. Но это ему никак не удается. Прогрессивное и реакционное, «белое» и «черное» ведут борьбу не на жизнь, а насмерть. Впервые с такой определенностью в русской литературе показана эта борьба «белого» человека с «черным», образ которого многократно будет варьироваться поздней вплоть до Блока и Есенина.
      Как же на ратном поле, если уподобить ему страницы прозы и стихов Батюшкова, проходила эта борьба белого воинства с черным, светлых сил эпохи с темными?
      Если белый человек пишет Александру I четверостишие (к сожалению, не дошедшее до нас) с просьбой отменить крепостное право, если он с тяжелым вздохом говорит: «Судьба подчиненных мне людей у меня на сердце», то у черного проскальзывают интонации человека, привыкшего к владению крепостными. Белый человек благожелательно пишет о радищевце Пнине, черный готов отречься от «огненных страстей» юности.
      Многообразны были формы проявления этой внутренней борьбы в Батюшкове, борьбы, приобретавшей подчас напряженный трагедийный характер.
      Нет, решительно не могли мирно сожительствовать и строить свои отношения как добрососедские эти два разных человека. Их существование не могло не вызывать постоянные конфликты, споры, взрывы, ведущие к дальнейшему крушению одного из борющихся соперников. Поэт чувствовал, что неверие в силы жизни пагубно для художника, что скепсис, как кислота, разъедает живую ткань. -Он это понимал, но сердце искало ответа: на чем же держаться утлому суденышку отдельной человеческой жизни в бурном море общественной жизни второго десятилетия XIX века? Не связав прочно свое имя с активной борьбой дворянских революционеров, Батюшков мечется из стороны в сторону и пытается даже бросить «якорь веры» в воды религии (статья «Нечто о морали, основанной на философии и религии», 1815 г.). «Смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении». Об этом же в стихах того времени: «...вера пролила спасительный елей в лампаду чистую надежды». Это настроение не было длительным. Судно Батюшкова не могло удержаться на слабом «якоре веры». Бури времени рвали парус, гнали на новые места, звали к новым схваткам.
      Батюшков был натурой увлекающейся, порывистой, беспокойной: «...я вполовину чувствовать не умею» или – тоже о себе – «сердца, одаренные глубокою или раздражительною чувствительностью, часто не знают середины». Чтобы показать амплитуду философских колебаний Батюшкова, стоит привести его высказывания в период с сентября по ноябрь 1809 года (в письмах к Гнедичу): «...тело от души разлучать не должно». И далее, на вопрос, что называть разумом, Батюшков отвечает: он, разум, «не сын ли, не брат ли, лучше сказать, тела нашего?» Это говорит материалист. Но тут же: «...невозможно никому отвергнуть и не познать какое-либо начало; назови его, как хочешь, все одно; но оно существует, то есть существует бог».
      Это была борьба, и она непосредственно и живо запечатлена на страницах произведений Батюшкова. Поэт не скрыл от нас напряженности и остроты этой борьбы. Более того, он сделал нас свидетелями и зрителями ее. Это была особенность музы Батюшкова: она сильна своей привязанностью к земле, своей языческой влюбленностью в нее. В этом смысле он противостоит своему современнику и другу Жуковскому. Мироощущение Батюшкова ярко материалистично. Надземные миры поэтического «века меланхолии» его не прельщают. Смутные и призрачные высоты беспредметности не привлекают его. Он долго бродит по земле из края в край в поисках ответа на недоуменные вопросы жизни. Образ странствователя и искателя, решающего загадки мира, проходит через многие страницы Батюшкова. Поэт страстно ищет выхода из противоречий жизни. Отсюда – движение к истине, поиски ее, неудовлетворенность, мысль, обращенная вперед.
      Есть у Батюшкова стихотворение «Судьба Одиссея», являющееся вольным переводом из Шиллера и написанное поэтом после возвращения из похода в 1814 году. Измученный, усталый, долго скитавшийся (так долго, что «казалось – небеса карать его устали»), Одиссей вернулся на родину. Ведь «блуждая, бедствуя», он страстно «искал своей Итаки». Все годы борьбы и странствий были как сон. «Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал».
      Пользуясь образом Одиссея, поэт говорит о своих духовных исканиях, о судьбе человека, обошедшего все сциллы и харибды современной жизни и оказавшегося обманутым в своих лучших надеждах. Он много увидел и понял на войне, и, когда ему казалось, что уже достиг цели, с ужасом оглядывается и – увы! – не узнает того, к чему с таким трепетом стремился. Батюшков был подавлен всеевропейской реакцией, наступившей после бурных лет войны.
      Уже не под именем Одиссея, а от своего собственного имени поэт говорит в стихотворении «Разлука»:

      Напрасно я скитался
      Из края в край, и грозный океан
      Кругом меня роптал и волновался.
      Это не только пейзаж.

      Место этих строк не в сугубо маринистской, а в гражданской поэзии России.
      В эту же пору поэт пишет стихотворение «К другу», в котором дает картину мучительных поисков «своей Итаки»:

      Где дом твой, счастья дом?.. 
      Он в буре бед исчез,
      И место поросло крапивой;
      Но я узнал его: я сердца дань принес
      На прах его красноречивой.

      И далее:

      Так все суетно в обители сует!
      Приязнь и дружество непрочно!
      Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?
      Что вечно чисто, непорочно?
      Напрасно вопрошал я опытность веков
      И Клии мрачные скрижали,
      Напрасно вопрошал всех мира мудрецов.
      Они безмолвны пребывали.

      Да, Одиссей, долго бороздивший волны морей, не нашел ответа на свои недоуменные вопросы. Если в «Судьбе Одиссея» мы узнаем развязку душевных странствий Батюшкова, то в послании «К другу» переданы переживания поэта именно в пору его житейского и духовного скитальчества:

      Как в воздухе перо кружится здесь и там,
      Как в вихре тонкий прах летает,
      Как судно без руля стремится по волнам
      И вечно пристани не знает, –
      Так ум мой посреди сомнений погибал.
      Все жизни прелести затмились
      Мой гений в горести светильник погашал,
      И музы светлые сокрылись.

      Это 1815 год. Еще будут прекрасные начинания и свершения. Еще будут шутки и эпиграммы, будут надписи и послания. Пройдет еще несколько напряженных лет. И вот голосом на пределе, голосом, полным отчаяния, уже в пору начинающейся душевной болезни, в 1821 году Батюшков произносит одно из самых кратких, едких и броских, как проклятие, одно из самых горестных стихотворений русской поэзии – «Изречение Мельхиседека»:

      Ты знаешь, что изрек
      Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
      Рабом родится человек,
      Рабом в могилу ляжет,
      И смерть ему едва ли скажет,
      Зачем он шел долиной чудной слез,
      Страдал, рыдал, терпел, исчез.

      Здесь Мельхиседек – царь-жрец из библейской легенды – как бы подсказывает скитальцу Одиссею, Батюшкову, общую оценку его трудной жизни, мучительной борьбы, серьезных поисков.
      Входя в мир образов Батюшкова, отмечаешь, при всей их внешней гармоничности, внутреннюю разноречивость. Дело не в дозировке печали и радости, меланхолии и безудержного веселья, элегии и шутки. Суть в реальных противоречиях, пережитых сыном века, противоречиях, которые Батюшков так и не решил. Только последующие поэты, в новых исторических условиях, решали их, хотя и сами не были защищены от новых противоречий современной им жизни. Поэт, несомненно, стремился к гармоническому сочетанию в себе качеств мыслителя и воина, писателя и гражданина, силы духовной и физической: это сочетание для него желательно и заманчиво. Но жизнь все обостряла и усугубляла противоречие между идеалом и действительностью; принятый в кругу «арзамасцев» под гордым именем Ахилла, Батюшков с умной иронией говорит о себе: «ах! хил!»
      Трагический разлад между идеалом и действительностью еще много десятилетий будет терзать и мучить русских литераторов, принимая форму то прямого протеста, то едкой иронии и горькой печали – чувственного выражения неудовлетворенностью жизнью, – то эзопова языка басни и сатиры, то романтического полета и героики. Много десятилетий русские поэты и писатели будут слышать железный шаг класса, преданного «промышленным заботам» (Баратынский). Это шел тот командор, рука которого, именуемая, по-старому, десницей, привыкла пересчитывать золото. Введенное чувствительным Карамзиным слово «промышленность» прочно входило в быт.
      Влюбленному в благозвучие поэтической речи и полногласие распева, ищущему гармонии в природе и обществе, Батюшкову невозможно было привыкнуть к железному скрежету. Но поэт вместе с тем уже не мог не останавливаться на этих звуках, неприятных его уху. Они становились все громче. «О, век железный!» – восклицал Батюшков осенью 1809 года Через четверть века Баратынский в стихотворении «Последний поэт» подхватит это восклицание и сделает его эпически-достоверным утверждением, почти констатацией.

      Век шествует путем своим железным.

      Пройдет еще много десятилетий, и Александр Блок в своем «Возмездии» скажет со столь знакомой интонацией:

      Век девятнадцатый, железный,
      Воистину жестокий век!

      Чуткий и впечатлительный Батюшков одним из первых в дорассветной рани услышал скрежет железа и на себе испытал пожатие уже не каменной, а железной десницы.
      «Простым ратником» называет себя поэт. И верно это был ратник, но не такой уж простой. Это был смелый, интеллектуальный поэт-воин, с .широким культурно-историческим кругозором. Батюшков участвовал в походах, вел жаркие споры на биваках с друзьями, мечтал о будущем. Он бывал под пулями и трясся в седле по трудным дорогам войны. Вот поэт с русскими войсками в Париже. Он пользуется своим пребыванием во французской столице и в Лувре часами простаивает перед статуей Аполлона Бельведерского. Он не только любуется статуей. Ему нравится, что простые русские солдаты «с изумлением» смотрели на Аполлона. Офицер Батюшков посещает французский театр, Академию наук, замок маркизы дю Шатле, где чувствует себя «в гостях у Вольтера». Отсюда пишет он письмо к Дашкову, кончающееся знаменательными словами: «Сказали поход – вдали слышны выстрелы. – Простите!»
      Не один десяток строк возникал и угасал в сердце поэта во время его походов. Он горевал, что в такой обстановке нельзя создать значительное произведение. «Какую жизнь вел я для стихов! Три войны, Все на коне, и в мире – на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное?» В этих словах есть оттенок жалобы на судьбу скитальца-солдата. Но хотя и сетовал Батюшков на то, что походная жизнь отвлекала его от каждодневного и сосредоточенного творчества, сочинения поэта показывают, как важны и именно творчески существенны были для него походы и дороги, бурная и напряженная жизнь воина. Она была богата впечатлениями, переживаниями и ценнейшими наблюдениями. Эти походы и переезды давали поэту внушительный материал жизни, определенность темы, уверенность поэтической интонации. Лучшие создания Батюшкова вдохновлены годами его участия в событиях современной ему русской истории.
      Расцвет творчества поэта совпадает с промежутком между Отечественной войной 1812 года и 1820 – 1822 годами – кануном восстания декабристов. Батюшков жил в величественной и грозной атмосфере освободительного движения. Дружа с Пниным, он, разумеется, знал и его книгу «Опыт о просвещении в России» (1804), где говорится о необходимости уничтожения крепостного права. Дружа с Н. А. Радищевым, Батюшков, конечно, задумывается над судьбой его отца, автора «Путешествия из Петербурга в Москву». На поэта, вне всякого сомнения, сильно воздействовали встречи с М. Орловым, Н. Тургеневым, Н. Муравьевым.
      Исследователи спорят, знал Батюшков о тайных замыслах декабристов или не знал. Ввиду отсутствия исторических свидетельств мы, к сожалению, не можем дать верный и неопровержимый ответ. Декабристы, ценя поэтический талант Батюшкова, не считали и не могли считать его зрелым политиком. Они видели особенности характера Батюшкова, они видели прежде всего пылкого и непосредственного в своих душевных движениях поэта. Известно, что декабристы осуждали некоторые общественно-политические высказывания Батюшкова. Чего стоят, например, резкие и иронические надписи и заметки Никиты Муравьева на статье Батюшкова «Речь о влиянии легкой поэзии на язык».
      Гадательно, знал ли Батюшков о тайных замыслах своих друзей, но с уверенностью можно сказать, что его «Опыты» входили в круг любимого чтения передовых людей 20-х годов XIX века. «Видение на берегах Леты» расходилось в списках как произведение, пробуждающее общественную мысль. Версия современников поэта, что именно осведомленность о готовящемся восстании и опасение возможных репрессий привели Батюшкова к душевному недугу с манией преследования, говорит прежде всего о том, что имя его связывалось с идеями освободительной борьбы.
      Так называемые «легкие стихи» Батюшкова, прославляющие радость жизни, были в духе бесед «Арзамаса», бесед, которые предшествовали серьезным разговорам, ведшимся уже более узким кругом людей, знающих о главных задачах и планах борьбы. От шумного веселья «легких стихов» Батюшкова, в которых Вакх «густое здесь вино нам льет», не так-то уж далеко до тревожного шепотка беседующих заговорщиков. Вспомним наброски к десятой главе «Евгения Онегина»:

      Сначала эти заговоры
      Между лафитом и клико
      Лишь были дружеские споры,
      И не входила глубоко
      В сердца мятежная наука, –
      Все это было только скука,
      Безделье молодых умов,
      Забавы взрослых шалунов.

      Вольнолюбие охватывало в преддекабрьскую пору многих, но далеко не многие поднялись до уровня «решительных мер».
      Передового, яростного, рылеевского свободомыслия в Батюшкове не найти, хотя лирика поэта, так же, как и пушкинская лирика, была в обиходе декабристов. Более всего и охотнее всего он говорит о культурном прогрессе, опасаясь прямых политических высказываний. «Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества, он создал для него законы, силу военную и славу». Дальнейшее движение России Батюшков мыслил как решительное и окончательное уничтожение пережитков допетровской Руси. И когда Шишков стал цепляться за эту старину, поэт выступил против него с предельной резкостью, с определенностью полной и окончательной. Батюшкой, конечно, понимал, что Шишков вел борьбу не только за старую лексику, за старый синтаксис, но главным образом за реакционно-охранительные начала в русской жизни.
      Любя Россию, Батюшков высмеивал лжепатриотов, цеплявшихся за старое и ставивших знак равенства между ним и национальной самобытностью. Он писал об этом в «Видении на берегах Леты» и в прозе: «Любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг. Но можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы,, обычаи, от которых мы отделены веками и, что еще более, целым веком просвещения? Зачем же эти усердные маратели восхваляют все старое?... эти патриоты, жалкие декламаторы, не любят или не умеют любить русской земли». По этому высказыванию и по острому памфлету в стихах («Видение на берегах Леты») нетрудно представить позицию, которую занял бы Батюшков, если бы он участвовал в позднейших схватках со славянофилам самое название которых («славенофил») сочинено поэтом по адресу шишковистов и с его легкой руки вошло в обиход уже с новым идейным наполнением.
      Эта позиция Батюшкова была, несомненно, близка передовым русским людям в преддекабрьскую пору. И, разумеется, у декабристов были все основания считать Батюшкова если не соратником, то сочувствующим. Сочувствующим – и только, ибо идеал политической борьбы был поэту чужд. Протест Батюшкова выражался в форме ухода в личное, мечту, скепсис, сатиру. В стихах его много неудовлетворенности существующим, брожения, кипения страстей, игры жизненных сил, что было чувственным поэтическим выражением всего происходившего в сердцах людей в преддекабрьскую пору.
      То и дело оказываясь вдалеке от России, Батюшков тоскует по ней, пишет об этом друзьям. В мае 1819 года из Неаполя: «В общества я заглядываю, как в маскарад; живу дома, с книгами; посещаю Помпею и берега залива, наставительные, как книги; страшусь только забыть русскую грамоту». В августе того же года с острова Искии: «...я здесь, милый друг, в страхе – забыть язык отечественный! –  совершенно без книг русских».

      Столь же отчетливо говорится об этом в стихах:
      Да оживлю теперь я в памяти своей
      Сию ужасную минуту,
      Когда, болезнь вкушая люту
      И видя сто смертей,
      Боялся умереть не в родине моей!
                                              („Воспоминание")

      Какие радости в чужбине?
      Они в родных краях.
                                      («Пленный»)

      Еще далее – в «Разлуке»:
      Напрасно покидал страну моих отцов
      …………………………………………..
      Ах! небо чуждое не лечит сердца ран.

      В 1818 году Батюшков в послании к Шаликову обещал:

      ...где б я ни был (так я молвлю в добрый час),
      Не изменясь, душою тот же буду,
      И, умирая, не забуду
      Москву, отечество, друзей моих и вас!

      Россия влечет поэта властно и победоносно. Он хочет быть «под небом сладостным отеческой земли», лелеет замыслы, связанные с темами русской истории и народного эпоса.
      Помимо силы художественного воздействия, сочинения Батюшкова имеют и силу человеческих свидетельств участника великих событий. В письме к Гнедичу он говорит: «Ах, Николай, война дает цену вещам». Угол зрения человека, перенесшего войну на поле сражения, присущ многим страницам Батюшкова. Он видел дорогу бедствий, ведшую из Москвы в Нижний. Бродил по Москве, сожженной и опустошенной врагом, наблюдал толпы беженцев и слышал рассказы соотечественников. Он мог бы стать одной из фигур толстовской эпопеи.
      Идя не от литературы, а от жизни, Батюшков полемически смело, остро и убедительно отвергает каноны анакреонтической лирики, согласно которым лира поэта, невзирая на его намерения петь войну и ее героев, поет о любви и только о любви. Рассказывая о виденных бедствиях Москвы, Батюшков обращается к другу в стихах, здесь уже упомянутых («К Дашкову»):

      А ты, мой друг, товарищ мой,
      Велишь мне петь любовь и радость,
      Беспечность, счастье и покой
      И шумную за чашей младость!
      Среди военных непогод,
      При страшном зареве столицы,
      На голос мирныя цевницы
      Сзывать пастушек в хоровод!
      Мне петь коварные забавы
      Армид и ветреных Цирцей
      Среди могил моих друзей,
      Утраченных на поле славы!..
      Нет, нет! Талант погибни мой
      И лира, дружбе драгоценна,
      Когда ты будешь мной забвенна,
      Москва, отчизны край златой!
      Нет, нет! Пока на поле чести
      За древний град моих отцов
      Не понесу я в жертву мести
      И жизнь и к родине любовь;
      Пока с израненным героем,
      Кому известен к славе путь,
      Три раза не поставлю грудь
      Перед врагом сомкнутым строем, –
      Мой друг, дотоле будут мне
      Все чужды музы и хариты,
      Венки, рукой любви свиты,
      И радость шумная в вине!

      Все это предвещает сходные мотивы у Некрасова и поэтов» его школы (сравнить хотя бы приведенный отрывок: «Среди военных непогод» с некрасовским «Внимая ужасам войны»). Мужественная прямота и страстность послания Батюшкова «К Дашкову» роднит его с лучшими образцами русской гражданской лирики.
      Интонации и мотивы этого послания поддержаны у Батюшкова строками и строфами в других стихотворениях. Это важно оттенить, чтобы не останавливать внимание лишь на сумеречном и элегическом Батюшкове, зная, что есть Батюшков светлый, смелый, искренно любящий вольнодумца-друга и горячо ненавидящий реакционера-врага. Современникам импонировала эта лирика воина-патриота, героика, тревожные раздумия, едкая сатира. И заодно с этим, как выражение проясненного событиями Отечественной войны 1812 года самосознания, – широко во все стороны распахнувшийся поэтический мир, многообразие интересов и настроений поэта, многожанровость его творчества. Не одна клавиша была под его рукой, а вся клавиатура. Не один, пусть даже излюбленный, цвет, а вся радуга.
      Поэзии Батюшкова не были чужды звуки и мотивы, которыми пользовалась гражданская лирика в России. Правда, они не были проявлены с такой прямотой; как у Рылеева или, поздней, у Некрасова. Но они были. Это он, Батюшков, писал в 1814 году: «Наши воины, спасители Европы от нового Атиллы, потушили пламенники брани в отечестве Расина и Мольера и на другой день по вступлении в Париж, к общему удивлению его жителей, рукоплескали величественным стихам французской Мельпомены на собственном его театре». Это, несомненно, автобиографическое высказывание. Поэт и офицер с гордостью говорит о России, гасящей «пламенники брани» и несущей мир. Он вкладывает в уста Кантемира знаменательные слова: «Мы громами побед возвестили Европе, что имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев...» Надо было обладать большой верой в будущее своей страны, чтобы такого философа, как Монтескье, уличить в том, что он «говорит о России, как невежда».
      В зрелые творческие годы поэтом написаны такие, ставшие хрестоматийными, стихи, как, например, «Тень друга», «Послание И. М. Муравьеву-Апостолу» «Переход через Рейн», «К Никите», такие произведения в прозе, как «Прогулка в Академию художеств», «Вечер у Кантемира» и др. Именно в эту пору Батюшков обращается с призывом к царю освободить крестьян. Вяземский говорит о недошедшем до нас «прекрасном четверостишии», в котором поэт, обращаясь к царю, надеялся, что «после окончания славной войны, освободившей Европу, призван он провидением довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением русского народа».
      Стихи и письма Батюшкова поры Отечественной войны и последующих лет – это походный дневник поэта-офицера. В нем находим такие шедевры, как «Переход русских войск через Неман», «Переход через Рейн», «Тень друга», «К Никите», «К другу» и некоторые другие. Здесь звучат голоса битвы, передано движение войск, громовая поступь армии. С подъемом и энергией, с большой изобразительной и эмоциональной силой, на которую позднее с восторгом будут оглядываться русские поэты, включая Пушкина, описывал Батюшков переход русских войск через Рейн:

      И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов.
      Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
      Стеклись с морей, покрытых льдами,
      От струй полуденных, от Каспия валов,
      От волн Улей и Байкала,
      От Волги, Дона и Днепра,
      От града нашего Петра,
      С вершин Кавказа и Урала...

      Видное место занимают у Батюшкова песни воинской удали и отваги, достойные лучших строк боевой музы русских поэтов. В послании «К Никите» (декабристу Н. М. Муравьеву) Батюшков пишет об ожидании у костров «дня кровавой драки», о сне под буркой, о громе боя:

      Как весело перед строями
      Летать на ухарском коне
      И с первыми в дыму, в огне
      Ударить с криком за врагами!
      Как весело внимать: «Стрелки,
      Вперед! Сюда, донцы! Гусары!
      Сюда, летучие полки, 
      Башкирцы, горцы и татары!»

      И далее: «О, зрелище прекрасно!» – о колоннах, сдвинутых как лес, о победе над врагом, об упоении в бою. («О, радость храбрых!») Батюшков пел не только мечту задумчивых и горе несчастных, но и «радость храбрых...» Ту же тему воспитания мужества и радости храбрых разрабатывает Батюшков в шестом отрывке из «Подражаний древним»:

      Ты хочешь меду, сын? – так жала не страшись;
      Венца победы? – смело к бою!
      Ты перлов жаждешь? – так спустись
      На дно, где крокодил зияет под водою.
      Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец.
      Лишь смелым перлы, мед, иль гибель... иль венец.

      Героическая тема у Батюшкова звучит не изолированно, а наряду с другими, в переплетении различных тем и мотивов. У поэта есть мотивы элегические, но у него же находим строки и о вере в будущее и о бессмертии жизни. Этой верой в бессмертие жизни дышит стихотворное послание к Жуковскому, написанное в один год (1821) с «Изречением Мельхиседека» и стоящее рядом с ним как живое и неопровержимое свидетельство противоречивости поэта. Время, говорит Батюшков, все топит в реке забвенья. Что же оно все-таки бессильно в ней утопить? И поэт сам отвечает: «То, что в сердце мы храним».

      Нет смерти сердцу, нет ее!
      Доколь оно для блага дышит!..

      Мотивы радости и мужества временами брали верх над элегическими мотивами. Временами же сами оказывались побежденными. Порою Батюшков самозабвенно поет печаль, но он же сам иронически отзывается о «веке меланхолии», этой подоснове элегики.
      Поэт вскрывал противоречия своей переходной эпохи. И не вина, а беда поэта в том, что мрачное в нем победило, что Мельхиседек горестно подтрунивал над сюль дерзостно и звонкоголосо воспетой радостью храбрых.
      Даже знающему мифологию человеку при чтении такого поэта, как Батюшков, нелегко за именами Эрота, Киприды, Марса, Беллоны распознать подлинный смысл любовной или военной лирики его. В начале XIX века мифологические понятия еще были в обиходе и образная ассоциативность между ними и живыми чувствами была в несравнимо большей дружбе, чем в наше время.
      Однако мифология, которая была в почете у классиков допушкинской и пушкинской поры, не должна заслонять от наших читателей живой прелести их стихов. Ясно, что для глубокого понимания Батюшкова надо знать мифологические легенды. Знать для того, чтобы беспрепятственно проникнуть в реальный смысл образов. Попробуйте без мифологической расшифровки понять такое произведение Батюшкова, как «Видение на берегах Леты»! С первой же страницы на вас ринутся Аполлон с Гебой, Элизий, Феб, Кастальские воды, грации Психея, Мельпомена... Но сбросьте скорлупу забытых или полузабытых наименований, и вы найдете теплое ядрышко жизни. Порой это ядрышко само пробивало скорлупу условности, как, например, в послании «К Дашкову» или «Переходе через Рейн», и сразу открывалось взору читателя. Порой же необходимы некоторые усилия самого читателя. Если он не пожалеет этих усилий, то услышит, как под античными одеждами бьется сердце русского поэта.
      В отличие от сторонников школьного классицизма античные симпатии Батюшкова относились главным образом к способу изображения, к «художественному элементу» его поэзии, по определению Белинского, который считал, что антологические стихи Батюшкова способствовали образованию русского стиха вообще, пушкинского в частности.
      Укреплению античных симпатий Батюшкова содействовала его дружба с Гнедичем, переводчиком «Илиады» и «Простонародных песен нынешних греков». Перевод поэмы Гомера был высоко оценен Пушкиным и Белинским. В одном из оригинальных стихотвррений Гнедича – послании к Батюшкову – говорится о темах, которые затрагивали друзья при встречах: Рим и Иерусалим, Гомер и Тассо. Друзья мечтали о создании у себя на родине великой поэзии. Какой же должна быть русская поэзия? Как найти способ объединить поэзию и жизнь? Батюшков, по Добролюбову, любил «действительную жизнь», но боялся еще «пустить ее в ход прямо». Увидев, что попытки «на создание золотого века из простой жизни никуда не годятся», Батюшков пошел по другой дороге. И Добролюбов тонко рисует нам ход размышлений Батюшкова: «Вы боитесь изображать просто природу и жизнь, чтобы не нарушить требований искусства, соблюдения правил искусства: смотрите же, я буду вам изображать жизнь и природу на манер древних. Это все-таки будет лучше, чем выдумывать вещи, ни на что не похожие...»
      Вопрос был весьма серьезен: как представить самую жизнь, не компрометируя искусства. У поэтов античности и Возрождения Батюшкова привлекала цельность, ясность, лаконичность, гармония частей и пластическое чувство целого.
      «Стих его, – говорит о Батюшкове Белинский, – не только слышим уху, но и видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки».
      Стих Батюшкова мог казаться монолитно-мраморным, но выражал-то он далеко не лишенную противоречий» а, напротив, богатую ими душу поэта.
      Мрамор Батюшкова только лишь издали кажется монолитным и гладким. Увы, то там, то здесь внимательный глаз замечает молниеобразные трещины. Они проходят не только по поверхности, нет, трещина прошла по сердцу поэта, и ему не скрыть ее.
      Как бы ни драпировался стих Батюшкова под античность или Возрождение, каковы ни были б условности, одолевавшие поэта, природа и человек – вот истинные соучастники творческой думы его.
      Условное и безусловное, книжные образы и действительность, душевная прямота и плетение словес ведут у Батюшкова борьбу не на жизнь, а на смерть. Как говорить о жизни, не унижая поэзии? Как воспевать жизнь – следуя канонам или отбрасывая их? Ясного ответа Батюшков не давал. И Пушкин верно уловил в нем это противоречие. На полях стихотворения «Мои пенаты» Пушкин пишет: «Главный порок в сем прелестном послании есть слишком явное смешение древних обычаев миф [ологии] с обычаями жителя подмосковной деревни». И там, где у Батюшкова изображается греческая хижина, в которой стоит стол с изорванным сукном и перед камином сидит суворовский солдат с двухструнной балалайкой, Пушкин замечает: «Это все друг другу слишком уж противоречит». И далее: «Стихи прекрасные, но опять то же противоречие».
      Колебания Батюшкова (от условной Хлои к безусловной Маше, от Омира к Петину) весьма остро чувствовал Пушкин, и только ему было дано творчески ответить на мучительные вопросы, стоявшие перед его предшественником.
      Счастливая Аркадия с пастушками в стихах Батюшкова исчерпывала себя. Дальше – правда жизни, и только она. Независимость и вольнодумство больше не захотят прятаться за спину киприд и вакхов. Легкая поэзия в понимании Батюшкова – это поэзия жизни, земная поэзия. Именно она и была чревата реализмом. Поэзия в ту пору тосковала по обыденному и реальному, еще не названному, но ждущему глагола поэтических образов. Условный Вакх еще понадобится, чтобы воскликнуть: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Но он уже будет в таком подчинении реалистической музе, что, кроме имени, в нем не найдется сколько-нибудь опасных черт былой условности.
      Наш слух привык к сочетанию имен: Батюшков и Пушкин. О первом говорится порой только лишь как о предшественнике второго. И этого было б достаточно для того, чтобы прочно войти в историю русской поэзии. Но все же объявлять творчество Батюшкова лишь эскизом к картине, пусть и великой, пусть и прекрасной, неверно и несправедливо. При упоминании имени Батюшкова возникает в сознании цепь образов, часть которых была усвоена и поддержана Пушкиным, а часть прошла мимо него либо унаследована другими поэтами.
      Белинский пишет о Батюшкове как о поэте, в числе других подготовившем явление Пушкина. Вполне естественно, что в работе, посвященной Пушкину («Сочинения Александра Пушкина», статья 3), его интересует главным образом эта сторона. На том, какое же влияние оказал Батюшков на других русских писателей, Белинский не останавливался. Ведь писал он не историю русской литературы и не специальную статью монографического характера о Батюшкове, а работу о Пушкине, о том, что именно подготовило его приход в предшествующей ему поэзии, каковы характер, значение и место пушкинского творчества в культуре и общественной жизни.
      Действительно, одной из величайших заслуг Батюшкова является то, что его поэзия подготовила Пушкина. Все, что у Батюшкова было намеком, предчувствием, догадкой, стало у Пушкина осознанной мыслью, творческой позицией. Ныне историкам литературы сравнительно нетрудно установить преемственность Пушкина от Батюшкова. Да и Пушкин хорошо знал своего предтечу. А ведь Батюшков, особенно в первые годы их знакомства, мог о своем преемнике лишь только догадываться.
      Известно, что Батюшков познакомился с лицеистом Пушкиным в 1814 году. В следующем году автор «Опытов» пытается предостеречь юношу Пушкина от увлечения вакхическими мотивами, внушенными ему стихами... Батюшкова. Далее он интересуется судьбой «Руслана и Людмилы» и в письме из Италии (1819) спрашивает: «Просите Пушкина, именем Ариоста, выслать мне свою поэму, исполненную красот и – надежды, если он возлюбит славу, паче рассеяния». Батюшков был любимым автором Пушкина-лицеиста, его «Городок» написан, несомненно, под влиянием «Моих пенатов». Но неверно ограничивать влияние Батюшкова на Пушкина только лицейскими годами, как это делали некоторые исследователи.
      Вместе с Жуковским Батюшков подготовил романтизм Пушкина и в еще большей степени, чем автор «Светланы» и «Людмилы», реализм его. Говоря о романтизме, нельзя забывать, что именно Батюшков первым перевел на русский язык отрывок из Байрона в ту пору, когда английский поэт только входил в моду. Этот перевод («Есть наслаждение и в дикости лесов») настолько пришелся по душе Пушкину, что был им собственноручно списан под названием «Элегия» и затем снова занесен в принадлежащий Пушкину экземпляр «Опытов». Мотив этого перевода Батюшкова, как справедливо отмечалось, отразился на пушкинском отрывке из «Пира во время чумы» («Есть наслаждение в бою», 1830).
      Влияние Батюшкова на Пушкина было длительным. Не только в лицейский период, но и в последние годы творческой деятельности Пушкин обращался к поэзии Батюшкова. Порой это не влияние, а общность мотивов, сходство художественных натур Батюшкова и Пушкина. Тема ухода от светской суеты в сельскую тишь и в уединение, выраженная в стихотворении Батюшкова «Таврида», становится излюбленным в пушкинской лирике последнего периода (см. «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальную трудов и чистых нег», 1834). Именно в эту последнюю пору жизни Пушкин создает несколько стихотворений, в которых близок к антологическим и итальянским мотивам Батюшкова. Это такие произведения, как «Царскосельская статуя», «Труд», «С Гомером долго ты беседовал один», «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи», «Подражания древним», «Из Анакреона», «Подражание итальянскому». Это все произведения 1830 – 1836 годов.
      Лирика и сатира, существовавшие у Батюшкова врозь, у Пушкина в «Евгении Онегине» слились воедино. Первую беглую зарисовку образа молодого человека, напоминающего позднейшего Онегина, находим у Батюшкова. В «Прогулке по Москве» он говорит о добром приятеле»,

      Который с год зевал на балах богачей,
      Зевал в концерте и в собранье,
      Зевал на скачке, на гулянье,
      Везде равно зевал...

      Этот выхваченный из жизни характер станет со временем типическим образом и властно заявит о себе в русской литературе. Как же не узнать в этом «добром приятеле», фланировавшем по проспектам и кочевавшем с концерта на скачки, того, который «равно зевал средь модных и старинных зал»! Описание утра в том же «Евгении Онегине» перекликается с картиной из стихотворения Батюшкова «Странствователь и домосед», в которой изображается, как «на площадь побежал ремесленник, поэт, поденщик, говорун, с товарами купчина».
      Роднит Батюшкова с Пушкиным также их отношение к Петру Первому, интерес к его личности, постоянные размышления над его значением. В «Прогулке в Академию художеств» Батюшков говорит: «У нас перед глазами Фальконетово произведение, сей чудесный конь, живый, пламенный, статный и столь смело поставленный, что один иностранец, пораженный смелостью мысли, сказал мне, указывая на коня Фальконетова: «Он скачет, как Россия!»
      На девятнадцать лет позже этой статьи Пушкин писал в «Медном всаднике» о коне, управляемом Петром:

      О мощный властелин судьбы!
      Не так ли ты над самой бездной,
      На высоте уздой железной 
      Россию поднял на дыбы?

      В письме к Вяземскому Батюшков говорит о задуманной им поэме «Русалка». Но, увы, ему не удается задуманную поэму начать, так же как Пушкину – начатую завершить.
      «Теперь я по горло в прозе», – пишет Батюшков в 1815 году Жуковскому. Он разрабатывает в письмах, статьях, воспоминаниях, заметках основы своего прозаического стиля, в котором предвосхищает и Пушкина и других русских писателей.
      В очерке Батюшкова «Прогулка по Москве» есть меткие зарисовки городских типов, прямо ведущие нас в галерею, которую справедливо принято называть «Грибоедовской Москвой». Городские типы, наблюдения за жизнью улицы, доходящие в обрисовке до карикатуры, – все это в очерке Батюшкова позволяет судить о нем как о тонком жанристе.
      Как бы адресованным современным поэту сатирикам звучит восклицание Батюшкова в том же очерке: «Какое обширное поле для комических авторов и как они мало чувствуют цену собственной неистощимой руды».
      Портреты, описания, жанровые сцены Батюшкова отличаются остротой реалистического письма, позволяющего почувствовать в нем и наметки сатирического стиля. Автор «Прогулки по Москве» дает, например, сравнительные характеристики двух чудаков. «Один имеет сто тысяч доходу, и желудок его варить не может. Другой прожился на фейерверках и называет людей неблагодарными за то, что они не собираются в его сад в глубокую полночь». Контрастные портреты двух различных типов и сопоставление несопоставимого – излюбленный прием гоголевского письма. Точность и краткость характеристик, заостренных до гротеска, – и эту черту мы видим в Батюшкове до Гоголя в литературе и до Федотова в живописи. «Старый щеголь, великий мастер делать визиты, который на погребениях и на свадьбах является как тень, как памятник времен екатерининских; он человек праздный, говорун скучный, ибо лгать не умеет за недостатком воображения, л молчать не может за недостатком мысленной силы».
      Как уже показали исследователи, одну из первых в литературе XIX века попыток создания образа, предвосхищающего образ гончаровского Обломова, дал Батюшков в «Похвальном слове сну». Герои этого произведения говорит: «Если бы я был царем моей постели, г о никогда бы с нее не вставал». И в другом месте этого же «Похвального слова»: «Итак, почтенные слушатели! Способность спать во всякое время есть признак великой души (надобно заметить, что это весьма понравилось собранию ленивых)».
      Разумеется, не во всех случаях воздействие Батюшкова на последующую русскую литературу было непосредственным и прямым. Здесь речь идет о проницательности писателя, о его художническом умении подмечать новое в жизни, вносить его в искусство, о тяготении к явно реалистическому письму.
      Предчувствия, предвосхищения, догадки Батюшкова, его начинания имели для дальнейшего хода развития русской литературы огромное значение. Батюшков и Жуковский, а еще раньше Державин были сильными и яркими художниками. Но их значение стало еще более ощутимым и понятным, когда пришел Пушкин. Батюшкову было присуще многое из того, что стало позднее столь характерным для поэтов пушкинской плеяды, – он ведь был самой ранней ее звездой.
      Самый интонационный строй стихов и прозы Батюшкова был очень близок Пушкину и поэтам его школы. Пленительная певучесть пушкинской речи слышится уже у Батюшкова в самом начале века. Такие стихи, как «Мой гений» (1816 со строфой:

      О память сердца! ты сильней
      Рассудка памяти печальной
      И часто сладостью своей
      Меня в стране пленяешь дальней, –

      даже знатоков поэзии вводили в заблуждение и казались им (так было с Аполлоном Майковым) пушкинскими стихами.
      Некоторые строгие и подчас иронические замечания Пушкина на полях «Опытов» вовсе не говорят о недостаточной оценке им Батюшкова. Заметки делались Пушкиным для себя, а не для других. Если б он стал писать статью о Батюшкове, то, несомненно, от заметок по поводу отдельных строк и стихотворений перешел бы к творчеству поэта в целом. Что же касается творческого освоения Батюшкова, то оно до конца дней было у Пушкина плодотворным. Ему мог не нравиться «Умирающий Тасс», но зато «Подражания древним», написанные позже этого стихотворения, живо перекликаются с пушкинскими стихами того же названия.
      Немаловажна роль Батюшкова в предвосхищении некоторых образов и мотивов и других видных русских поэтов. Становление поэта происходило в мучительном борении, при постоянном самоконтроле и самопроверке. Взыскательный и ищущий художник, он понимал, что мало пользоваться готовым, надобно открывать новые области в искусстве. И, пробуя себя в различных жанрах, Батюшков не сразу понял природу своего дарования.
      Элегия, послание, историческая ода, сатира, эпиграмма – во всех них есть черты того, что привело поэта к наибольшим его удачам. А такими удачами, притом характерными для его творческого облика, являются произведения, относящиеся к философской лирике. В этом смысле Батюшков – звено, связующее таких поэтов XVIII века, как Ломоносов и Державин, с такими поэтами XIX века, как Баратынский и Тютчев. С наибольшей наглядностью эта тенденция проявилась у Батюшкова в его циклах «Из греческой антологии» и «Подражания древним».
      Новым у Батюшкова по сравнению с предшественниками было стремление выражать чувства в противоборстве и развитии.

      Без смерти жизнь не жизнь; и что она?
      Сосуд, 
      Где капля меду средь полыни.

      Эта глубокая мысль сродни той, которую поздней будет развивать Баратынский, обращаясь к смерти («В твоей руке олива мира, а не губящая коса» и далее: «Даешь пределы ты растенью, чтоб не покрыл гигантский лес земли губительною тенью»),
      «Чудесная противуположность», заключенная в страстях, зорко подмечается уже Батюшковым. Он рисует образ капли меда средь полыни. В статье о Петрарке сказано. «Любовь подобна сладкому меду, распущенному в соку полынном». Этот образ глубоко органичен для Батюшкова. В первом отрывке из «Подражаний древним» он и закреплен стихотворно. В двенадцатом отрывке «Из греческой антологии»: «Я вяну, и еще мучения терплю, полмертвый, но сгораю».
      В небольших философских фрагментах Батюшков добивается удивительного сочетания контрастных мотивов: трагического и радостного, жизни и смерти, цветения и увядания, столь характерных для позднейшей лирики Баратынского и Тютчева.
      К поэзии Батюшкова обращаются и поэты XIX века и наши современники. «Тень друга» – так, следуя за известным произведением Батюшкова, назвал книгу своих стихов Николай Тихонов. Этой книге, посвященной заграничной поездке поэта в годы, предшествовавшие О1ечественной войне 1941 года, предпослан эпиграф из Батюшкова: «Я берег покидал туманный Альбиона». Основной образ стихотворение Батюшкова проходит через всю книгу:

      Угасает запад многопенный,
      Друга тень на сердце у меня.

      Так спустя столетие с лишним советский поэт окликает тень Батюшкова, создавая книгу большого общественного звучания.
      В третьей статье о Пушкине Белинский говорит о том, что Батюшкова «знают теперь» лишь понаслышке и воспоминанию любители словесности. Понижение внимания к Батюшкову в условиях литературной борьбы того времени вполне понятно. Но теперь, когда нам видна вся литературная панорама XIX века, Батюшков встает перед нами в истинном свете, как важное звено в литературной цепи от Державина и Карамзина к Пушкину, Баратынскому, Тютчеву. Хотя поэту казалось, что он «страдал, рыдал, терпел, исчез», бесследно исчез, но многие его начинания, попытки, порывы и даже ошибки и заблуждения были учтены позднейшими поэтами и писателями.
      Когда современный читатель берет в руки сочинения литератора, который жил и творил очень давно и о котором накопилось немало свидетельств видных деятелей, ему хочется прежде всего взглянуть поэту в глаза, услышать его" живой голос. Далеко не все в Батюшкове покажется нашему современнику чуждым.
      В лучших своих произведениях Батюшков оперирует не отвлеченными и готовыми образами-формулами, введенными в поэзию приверженцами классицизма, он тяготеет к неповторимо своеобразному, индивидуально окрашенному реальному переживанию. Он дает не категорию любви, а самую любовь, не категорию дружелюбия, а самую дружбу в ее обращенности к вам, собеседнику поэта. Лирический герой Батюшкова создан из реальных черт времени. Эти черты определились и с годами выкристаллизовывались в характер эпического героя, который пришел в русскую литературу позднее. «Чувство, одушевляющее Батюшкова, – говорил Белинский, – всегда органически жизненно, и потому оно не распространяется в словах, не кружится на одной ноге вокруг самого себя, но движется, растет само из себя, подобно растению, которое, проглянув из земли стебельком, является пышным цветком, дающим плод».
      Жизненность поэтического чувства Батюшкова была весьма важным завоеванием русской литературы. Наряду с Хлоями и аркадскими пастушками у Батюшкова готовы заявить о себе русские девушки, которых поэзия называла еще робко, застенчиво, уклончиво. В поэзии реализм уже ощущался словно соль в морской воде. Батюшков глубоко выстрадал реализм Пушкина и поэтов его школы. Это его бесспорная и незабываемая заслуга.
      Переходность литературной эпохи, в которую жил Батюшков, выражена в переходности, текучести его поэтических жанров. Поэт как бы соблюдал каноны и исподволь нарушал их. Материал его «Опытов» распределен так: элегии, послания, смесь. Но он сам понимал всю искусственность строгого разграничения лирических жанров. Поэтические жанры у Батюшкова диффузируют: ода и элегия, послание и сатира. В лирическую почву падают зерна эпоса. И это оказывается плодотворным и многообещающим.
      Письма Батюшкова – лаборатория его поэтического стиля. В них пульсирует живая мысль. Они очень содержательны и принадлежат к лучшим страницам русской эпистолярной литературы. В них Батюшков, так же, как позднее Пушкин, переключает прозаический рассказ на стихи и стихи снова на прозу. В целом язык стихов Батюшкова дальше от языка его прозы, чем стихи зрелого Пушкина о г его прозы. Последний с большей, чем его предшественник, смелостью пойдет навстречу языку жизни. В поисках нового поэтического стиля, более отвечающего требованиям жизни, и Батюшков старательно добивался стирания резких граней между стихом и прозой. С пушкинской глубиной и прямотой, но до Пушкина, он говорил: «Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность».
      В высокую поэзию Батюшков вводит строфу, состоящую из разностопных стихов. Это также приближало поэзию к интонации живой речи. Задумывался Батюшков и над введением в поэзию прозаизмов, которые он называет «обыкновенными словами», то есть словами, еще не вошедшими в поэтический обиход. «Заметим мимоходом для стихотворцев, – говорит он в примечании к статье «Ариост и Тасс», – какую силу получают обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте». Язык поэтического произведения – эта тема глубоко волновала Батюшкова и как поэта и как исследователя. Он одним из первых у нас стал говорить о языке как о первоэлементе литературы: «Язык у стихотворца то же, что крылья у птицы, что материал у ваятеля, что краски у живописца».
      Батюшков хорошо понимал: не все поэзия, что стихи. И он сетовал на то, что «большая часть людей принимает за поэзию рифмы». Батюшков мыслил стихом. Окрыленная поэтическая дума как бы строфой слетала на бумажный лист. Поэт умел в стихе свободно и непринужденно рассуждать, беседовать, спрашивать, отвечать, недоуменно, а порой и негодующе и презрительно восклицать...
      Слабыми сторонами поэзии Батюшкова являются некоторые длинноты, и затемненность смысла, и образная нечеткость; есть целые вещи, явно незавершенные, недописанные. На то, что Батюшков «...очень и очень не чужд риторики», справедливо указывал в свое время Белинский. И недаром Пушкин на полях «Опытов» заодно с восклицаниями «прелесть», «живо, прекрасно» пишет: «слабо», «лишний стих», «темно» и еще более энергично.
      Но надо всегда помнить, что Батюшков еще готовился к главный свершениям в своем творчестве. Поэт говорил о себе: «Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было». Читатель обращается к реальному литературному наследию Батюшкова и видит, что оно ценно и по сумме идей, заложенных в нем, и по богатству историкокультурных ассоциаций, и по смелости разноречивых образов, и по окрыленное их, и по возвышенному строю и дивной певучести поэтической речи. Батюшков – чародей мелодики стиха. Этот стих хочется произносить слегка нараспев, как некогда произносились трагические монологи: не говорить, а именно декламировать.
      «Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков!» – с восторгом писал Пушкин. Но волшебство Батюшкова заключалось не в том, что русский стих он заставлял звучать по-итальянски, на манер Ариосто или Петрарки. Нет, он понимал, что у каждого языка свои звуковые и интонационные особенности. И плавность Батюшкова, его певучесть – это не сладкогласие кантилены, а полногласные переливы русской песни. До Батюшкова наши поэты не уделяли такого пристального внимания звуку в стихе. Автора «Тени друга» не могли увлечь примитивные звукоподражания. Стих его удивительно музыкален, весь как бы пронизан стихией мелодии. Он и в чтении певуч. Звукопись у Батюшкова касается не отдельного слова или малой группы слов, а большого интонационного периода, целой строфы:

      Нас было лишь трое на легком челне;
      А море вздымалось, я помню, горами;
      Ночь черная в полдень нависла с громами,
      И Гела зияла в соленой волне.
      Но волны напрасно, яряся, хлестали:
      Я черпал их шлемом, работал веслом;
      С Гаральдом, о други, вы страха не знали
      И в мирную пристань влетели с челном!
                                                     (Песнь «Гаральда Смелого»)

      Стих передает гром битвы и лепет влюбленного, шум морских салов и «тихий час денницы».
      Звукопись Батюшкова пленительно сочетается с содержанием его поэзии, со всем образным строем ее. Для каждого ряда образов он находит соответствующее им звучание. За немногими исключениями (в некоторых недоработанных и незавершенных вещах) он проявлял тонкое умение в сочетании изобразительных средств. Это искусство достигалось в результате большого труда. Батюшков был близок к пониманию того, что вдохновение – синоним трудолюбия. «Мне очень скучно без пера», – говорил этот щедро одаренный и славно послуживший русской литературе писатель.
      Русские поэты предпушкинской и пушкинской поры были людьми, стремившимися «в просвещении встать с веком наравне», людьми многосторонних знаний и исключительного трудолюбия. Для того чтобы стать заметным поэтом, помимо таланта необходимо обладать ключом от сокровищницы культуры народов. Для того чтобы этот ключ найти, надо иметь одно из качеств всех трудолюбивых и отважных. Имя этого качества – поиск.
      К числу таких поэтов принадлежал Константин Батюшков. Он был одним из образованнейших русских поэтов, сочетавший природный талант с глубоким чувством историко-литературной традиции. Философию знал он до Канта и Шеллинга включительно. Нам известно из высказываний А. И. Тургенева: «Ничто ему не чуждо, он отвечает на некоторые вопросы по части наук политических и юридических». На протяжении многих лет Батюшков расширял и углублял свои познания в области живописи и скульптуры. Он читал на нескольких европейских языках, чувствуя себя свободно в любом веке и в любой области истории литературы.
      Его интересует, как поставлено образование в посещаемых им странах. Из Неаполя в 1819 году он пишет, что хочет ознакомиться подробно, «как идет здесь университет, некогда знаменитый, и учение вообще».
      Горячо любя и отлично зная итальянскую поэзию, Батюшков пишет о ней специальные статьи, в которых совмещаются качества взволнованного художника и проникновенного исследователя. Петрарку Батюшков знает наизусть и столь глубоко, что судит, кто из позднейших поэтов заимствовал у него строки. В примечаниях к своей статье Батюшков говорит: «Есть и другие похищения, но я не могу их теперь привести на память».
      Гармоническое сочетание слова и дела, поэзии и науки, науки л жизненной практики, отличающее деятелей Возрождения, глубоко родственно Батюшкову: он стремился объединить вдохновение и познание, наблюдение и мысль о будущем. Поэт не ограничивал себя только сферой работы над словом, понимая, что она может быть успешной, если включит в себя всего человека, все его жизненные и культурные интересы.
      Отдельные скупые признания Батюшкова говорят нам о большом его трудолюбии и серьезности. Так, в письме к Жуковскому (1819) он сообщает: «Иногда для одной строчки надобно пробежать книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, мне когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян». В письме к Гнедичу из деревни поэт сетует на то, что у него мало книг и каждую из них он перечитывает по многу раз.
      К числу горячих увлечений Батюшкова относится живопись. Поэт был хорошим рисовальщиком. Он просиживает часами «с Винкельманом в руке», вникая в искусство древности. Посещая музеи и картинные галереи, Батюшков внимательно изучает произведения живописи и скульптуры. Их воздействие на его ум и сердце неотразимо, о чел сам поэт пишет в своих письмах и статьях. Его «Прогулка в Академию художеств» является одним из ярких, смелых и ранних по времени критических обзоров пространственного искусства, сделанных тонко и по-своему остро-злободневно. Это последнее качество стоит подчеркнуть: Батюшков хорошо понимал насущную необходимость создания русской национальной живописи и решительного отказа от рабского подражания всему иноземному. В ус га молодого живописца поэт вкладывает знаменательные слова: «Сколько предметов для кисти художника! Умей только выбирать. И как жаль, что мои товарищи мало пользуются собственным богатством; живописцы перспективы охотнее пишут виды из Италии и других земель, нежели сии очаровательные предметы. Я часто с горестью смотрел, как в трескучие морозы они трудятся над пламенным небом Неаполя, тиранят свое воображение и часто – взоры ваши. Пейзаж должен быть портрет». Здесь и о гордости «собственным богатством», и о необходимости брать темы из русской жизни, и о верности натуре не только в портрете, но и в пейзаже.
      Подолгу поэт любуется архитектурными пейзажами Петербурга: Адмиралтейство и набережные Невы, Дворцовая площадь и решетка Летнего сада. «Какая легкость и стройность в рисунке! Я видел славную решетку Тюльерийского замка, отягченную, раздавленную, так сказать, украшениями – пиками, касками, трофеями. Она безобразна в сравнении с этой». Здесь очерковая проза Батюшкова предвосхищает поэтический восторг пушкинского отступления в «Медном всаднике»: «Твоих оград узор чугунный...»
      Не только живопись и архитектура прошлого занимают Батюшкова. Он думает о будущем. В письмах и в статье «Две аллегории» он дает живописцам сюжеты. Требует от них дерзания: «Напитав воображение идеалом величия во всех родах, пишите смело; ваш гений будет гений, а не фигура академическая».
      В Одессе в 1818 году Батюшков узнает об археологических раскопках в Ольвии. Поклонник античности находит здесь для себя много интересного и поучительного. В следующем году он сообщает Карамзину из Неаполя, что месяц посвятил изучению окрестностей этого города и составил о древностях его записки, которые до нас не дошли. Четырежды Батюшков был в Помпее и дважды на Везувии – «два места, которые заслуживают внимания самого нелюбопытного человека». Такой интерес к культурному наследию человечества был свидетельством того, что Батюшков намеревался серьезно и долго работать в русской литературе, дать еще много книг в стихах и прозе.
      К числу задуманных и, к сожалению, не выполненных работ относится курс истории литературы. «Хочется написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством», – пишет поэт Вяземскому в 1817 году. Замечания историко- и теоретико-литературного характера, разбросанные в письмах и статьях Батюшкова, позволяют думать, что это была бы ценная работа.
      Статья «Нечто о поэте и поэзии» является предварительными наметками новой поэтики с отступлениями в психологию творчества. Батюшков делает попытку ощутить в разрозненных произведениях словесности литературный процесс. В вопросах языка и стиля поэт занял резко определенную и далеко не компромиссную позицию.
      Эта позиция роднит его с самыми передовыми деятелями русской литературы.
      Человек большой и разносторонней культуры, Батюшков, как и' подобает взыскательному художнику, признается: «Ничего не знаю с корня, а одни вершки даже в поэзии, хотя целый век бледнею над рифмами».
      Скупы, очень скупы свидетельства Батюшкова о своей работе. «Занятия мои были маловажны, но беспрерывны». Первая часть фразы – новая вспышка скромности, вторая – важное признание в том, что работа над стихом и прозой была постоянной. «Перемарываю старые грехи», – говорил Батюшков о ранее написанных стихах, к которым он возвращался, чтобы править и совершенствовать их.
      Стиль писателя Батюшков ставит в зависимость от мышления его. «Есть писатели, у которых слог темен, у иных – мутен; мутен, когда слова не на месте; темен, когда слова не выражают мысли, эти мысли неясны от недостатка точности и натуральной логики».
      Поэт часто обращается к прозе, говорит о пользе заготовок в работе стихотворца. «Чтоб писать хорошо в стихах... надо много писать прозою» и далее: «Я хотел учиться писать и в прозе заготовлял воспоминания или материалы для поэзии». С убежденностью и настойчивостью Батюшков ратовал за совмещение работы поэта и прозаика. Эти мечтания блестяще оправдались в деятельности его последователей. Да и сам он оставил прозаические произведения полуочеркового, полустатейного характера, значение которых для русской литературы еще далеко не оценено в должной степени. Письма поэт сам рассматривал как важный, как характерный для него жанр: «Это мой настоящий род. Насилу догадался». Письма Батюшкова написаны так приближенно к живой интонации поэта, что доносят до нас переливы его голоса.
      Задолго до известных пушкинских рассуждений о главных достоинствах стихов и прозы Батюшков написал «Речь о влиянии легкой поэзии на язык». Это один из ранних опытов построения поэтики, близкой к пушкинской. Взять хотя бы требование «истины в чувствах» – принцип действенный и прогрессивный, поддержанный всем ходом дальнейшего развития русской литературы. Характерно, что Батюшков, любя итальянскую поэзию, отдавал все же предпочтение поэзии античной. И это было проявлением его эстетических принципов. В произведениях древних поэтов, утверждает Батюшков, «мы видим более движения и лучшее развитие страстей». Поэтика движения и развития чувств, показа их в противоборстве и во времени – вот что с годами все более и более отчетливо будет отличать русскую классическую поэзию, русскую философскую лирику в частности.
      Образ движущегося времени дан Батюшковым в послании к Гнедичу:

      Сей старец, что всегда летает,
      Всегда приходит, отъезжает,
      Везде живет – и здесь и там,
      С собою водит дни и веки,
      Съедает горы, сушит реки
      И нову жизнь дает мирам,
      Сей старец, смертных злое бремя,
      Желанный всеми, страшный всем,
      Крылатый, легкий, словом – время.»

      Поэтика Батюшкова перерастает рамки классицизма, она вопиет о необходимости разрушить его каноны. Вопиет и в то же время сама боится это свершить и довести дело до конца.
      Во имя прекрасного Батюшков решительно отвергает «ложно блестящее», во имя красоты – красивость. Он высоко оценивает роль поэта в жизни общества и, обращаясь к деятелям литературы, восклицает: «Совершите прекрасное, великое, святое дело: обогатите, образуйте язык славнейшего народа, населяющего почти половину мира; поравняйте славу языка его со славою военною, успехи ума с успехами оружия».
      С поразительной для своего времени глубиной и прозорливостью вскрывает Батюшков зависимость литературы от общественной жизни. Отмечая, что малое количество стихов «в легком роде» спаслось от забвения, он говорит: «Главною тому причиной можно положить не один недостаток таланта или изменение языка, но изменение самого общества».
      С тонкой иронией пишет Батюшков об иностранцах, полагающих, что «Московия покрыта вечными снегами, населена – дикими». Поэт горячо верит в Россию, в ее будущее. «Дайте нам время, продлите благоприятные обстоятельства...» Когда же наступит – по Батюшкову – пора этих благоприятных для России обстоятельств? «Может быть, через два или три столетия, может быть ранее...»
      В начале прошлого века Батюшковым произнесены слова, полные живого трепета и человеческой веры, звучавшие как пророчество: «Как знать! Может быть, на диких берегах Камы или величественной Волги возникнут великие умы, редкие таланты». Вера в Россию, в ее народ, представляемый поэтом смутно и бесконтурно, вера в культуру этого народа была в Батюшкове разбужена громами и озарена пламенем пожаров Отечественной войны 1812 года.
      Многолинейность, разнохарактерность образов Батюшкова, широта его чувствований, высокая культура стиха – все это привлекает к, нему внимание. В его поэзии нет доминанты – печальной или радостной. Батюшков не только грустно мечтателен, но и самозабвенно весел, не только порывист, но и глубокомыслен. В нем угадывается широта чувствований Пушкина. Реализм в поэзии, недовоплощенный Батюшковым, был воспринят Пушкиным как первоочередная задача русской литературы. По размаху и широте душевных движений, беспокойным поискам все новых путей в искусстве слова Батюшков не только с благодарностью упоминаемый предшественник Пушкина, но его собрат и товарищ.
      Батюшков надолго пережил свои творения. Первая книга Батюшкова «Опыты в стихах и прозе» является одновременно и последней. Об этом можно только глубоко сожалеть. Ведь, по мнению Белинского, «Батюшкову немного недоставало, чтоб он мог переступить черту, разделяющую талант от гениальности».
      Невелико по количеству, но ценно по своему историко-культурному и эстетическому значению наследие поэта. С годами, с десятилетиями становится все более очевидным, что без учета вклада Батюшкова в классическую русскую поэзию не понять ее истоков, ее поступательного развития. Сочинения Батюшкова и до наших дней сохраняют свою живую прелесть.

К титульной странице
Вперед