ЧУЖОЕ – МОЕ СОКРОВИЩЕ
Надобно, чтобы в душе моей никогда не погасала прекрасная страсть к прекрасному, которое столь привлекательно в искусствах и в словесности, но не должно пресытиться им. Всему есть мера. Творения Расина, Тасса, Вир-гилия, Ариоста пленительны для новой души; счастлив, кто умеет плакать, кто может проливать слезы удивления в тридцать лет. Гораций просил, чтобы Зевес прекратил его жизнь, когда он учинится бесчувствен ко звукам лир. Я очень его понимаю молитву...
……………………………………………………………………………………………………………...
Под Лейпциком мы бились (4-го числа) у красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства – нималого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною. Писарев летал, как вихорь, на коне по грудам тел, точно по грудам, и Раевский мне говорил: «Он молодец». Французы усиливались, мы слабели, но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: «Видно, дело идет дурно». Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так что я едва
слышал: «Батюшков, посмотри, что у меня», – взял меня за руку (мы были верхами) и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынул ее – и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!» Еще минута, еще другая – пули летали беспрестанно; наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко». Отъехали. «Скачи за лекарем!» Поскакал. Нашли двоих. Один решился ехать под пули, другой воротился. Но я не нашел генерала там, где его оставил. Козак указал мне на деревню пикою, проговоря: «Он там ожидает вас». Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами – помнится, Давыдовым и Медемом, храбрейшими и лучшими из товарищей. На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах. Он все поглядывал за вороты на огни неприятельские и наши. Мы раздели его. Сняли плащ, мундир, фуфайку, рубашку. Пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, как обыкновенно водится при таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно; я сказал это на ухо хирургу. «Ничего, ничего, – отвечал Раевский, который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш и потом, оборотясь ко мне: – Чего бояться, господин поэт» (он так называл меня в шутку, когда был весел):
Je n'ai plus lien du sang qui m'a donne la vie.
Ce sang c'est epuise, verse pour la patrie61
[61 Уж больше крови нет, что жизнь давала мне,
Кровь отдана родной моей стране (франц.)]
И это он сказал с необыкновенною живостию. Издранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, перевязывающий рану, офицеры, которые суетились вокруг тяжело раненного генерала, лучшего, быть может, из всей армии, бесперестанная пальба и дым орудий, важность минуты – одним словом, все обстоятельства придавали интерес этим стихам.
…………………………………………………………………………………………………………….
Я предполагал – случилось иначе, – что нынешнею весною могу предпринять путешествие для моего здоровья по России: в половине апреля быть в Москве, закупить все нужное, книги, вещи, экипаж, провести три недели посреди шума городского, посоветоваться с лекарями и в первых числах мая отправиться на Кавказ; пробыть там два курса, а на осень в Тавриду; конец сентября, октябрь и ноябрь весь пробыть на берегах Черного моря, в счастливейшей стране, и потом через Киев, к новому году, воротиться в Москву. Но ветры унесли мои желания!
В молодости мы полагаем, что люди или добры, или злы: они белы или черны. Вступая в средние лета, открываем людей ни совершенно черных, ни совершенно белых; Монтань бы сказал: серых. Но зато истинная опытность должна научить снисхождению, без которого нет ни одной общественной добродетели: надобно жить с серыми или жить в Диогеновой бочке.
Для того чтобы писать хорошо в стихах – в каком бы то ни было роде, писать разнообразно, слогом сильным и приятным, с мыслями незаемными, с чувствами, надобно много писать прозой, но не для публики, а записывать просто для себя. Я часто испытывал на себе, что этот способ мне удавался; рано или поздно писанное в прозе пригодится: «Она – питательница стиха», – сказал Альфьери, если память мне не изменила.
…………………………………………………………………………………………………………….
Выслушайте меня, бога ради! Я намекну вам только, каким образом можно составить книгу приятную и полезную. Удивляюсь, что ни один из наших литераторов не принялся за подобный труд. Вот план en grand:
Говорить об одной русской словесности, не начиная с Лединых яиц, не излагая новых теорий, но говорить просто, как можно приятнее и яснее для людей светских и предполагая, что читатели имеют обширные сведения в иностранной литературе, но своей собственной не знают; показать им ее рождение, ход, сходство и разницу ее от других литератур, все эпохи ее и, наконец, довести до времен наших. Дайте форму, какую вздумаете, но вот изложение материй:
1) О славенском языке. Опять не начинать от Сима, Хама и Иафета, а с библии, которую мы, по привычке, зовем славенскою. О русском языке.
2) О языке во времена некоторых князей и царей. Влияние (пагубное) татар.
3) О языке во времена Петра I. Проповедники. Переводы иностранных книг по именному указу.
4) Тредьяковский и его товарищи. Путешественники и ученые.
5) и 6) Кантемир – статья интересная. Академия наук. Ученые иностранцы. Борьба старых нравов с новыми, старого языка с новым. Влияние искусств, наук, роскоши, двора и женщин на язык и литературу,
7) Ломоносов.
8) Сумароков.
9) Современные им писатели.
10) Фонвизин. Образование прозы.
11) Болтин, Елагин, историки, переводчики.
12) Обозрение журналов. Влияние их. Участие Екатерины в издании «Собеседника». Придворный театр. Господ-ствование французской словесности и вольтерианизм. Желание воскресить старинный язык русский. Несообразности.
13) Петров. Майков. ,
14) Державин:
Он памятник себе воздвиг чудесный, вечный.
15) Подражатели его. Взгляд на словесность вообще. Успехи. Недостатки.
16) Богданович. Влияние его.
17) Херасков. Проза его и стихи.
18) Карамзин. Ход его. Влияние на язык вообще.
19) Дмитриев. Характер его дарования, красивость и точность. Он то же делает у нас, что Буало или Попе у себя.
20) Подражатели их.
21) Княжнин. Взгляд на театр вообще. Княжнина комедия и трагедия. Может быть, климат и конституция не позволяют нам иметь своего национального театра.
22) Озеров.
23) Хемницер. Крылов. Жуковский.
24) Муравьев. Книги его изданы недавно; он первый говорил о морали. Он выше своего времени и духом и сведениями.
25) Бобров. Мерзляков. Востоков. Воейков Переводы Кострова и Гнедича. Пушкин. Вяземский. Сумароков, Панкратий. Нелединский. Взгляд на издание Жуковского и потом Кавелина. Замечание на письма И. М. из Нижнего.
26) Шишков. Его мнения. Он прав, он виноват. Его противники: Макаров, Дашков, Никольский.
27) Обозрение словесности с тех пор, как Карамзин оставил «Вестник». Труды Каченовского.
28) Статьи интересные о некоторых писателях, как-то: Радищев, Пнин, Беницкий, Колычев.
Словесность надлежит разделить на эпохи: I) Ломоносова; II) Фонвизина; III) Державина; IV) Карамзина; V) до времен наших. Сии эпохи должны быть ясными точками. Потом не должно из виду упускать действие иностранных языков на наш язык. Переводы ученых с греческого и латинского. Что заняли мы у французов, и какое действие имели переводы романов Вольтера и проч.
Новиковы труды. Влияние новорожденной немецкой словесности и отчасти английской. В чем мы успели? Почему лирический род процветал и должен погаснуть? Что всего свойственнее русским? Богатство и бедность языка. Может ли процветать язык без философии и почему может, но недолго? Влияние церковного языка на гражданский и гражданского на духовное красноречие. Все сии вопросы требуют ясного разрешения и должны быть размещены по приличным местам.
Должно представить картину нравов при Петре, Елисавете и Екатерине: до Ломоносова, при нем, при Державине, при Карамзине. Пустословить на кафедре по следам Баттё и Буттервака легко, но какая польза? Здесь надобно говорить дело просто, свободно, приятно.
…………………………………………………………………………………………………………….