Был здесь и Лупилов – помощник Верховного прокурора СССР, помощник Вышинского. Жаворонков – машинист Савельского паровозного депо. Был и бывший начальник НКВД из города Горького, затеявший на транзитке спор с каким-то «подопечным»:
– Тебя били? Ну и что? Подписал – значит, враг, путаешь советскую власть, мешаешь нам работать. Из-за таких гадов я и получил пятнадцать лет.
Я вмешался:
– Слушаю тебя и не знаю, что делать – смеяться или плюнуть тебе в рожу...
Разные были люди в этой «доплывающей» бригаде... Был и сектант из секты «бог знает», – а может, секта называлась и иначе – просто это был единственный всегдашний ответ сектанта на все вопросы начальства.
Фамилия сектанта в памяти осталась, конечно, – Дмитриев. Хотя сам сектант на нее никогда не откликался. Руки товарищей, бригадира передвигали Дмитриева, ставили в ряды, вели.
Конвой часто менялся, и почти каждый новый конвоир старался постичь тайну отказа от ответа на грозное: отзовись! при выходе на работу для так называемого труда.
Бригадир кратко разъяснял «обстоятельства», и обрадованный конвоир продолжал перекличку.
Сектант надоел всем в бараке. По ночам мы не спали от голода и грелись, и грелись около железной печки, обнимая ее руками, ловя тепло от остывающего железа, приближая лицо к железу.
Разумеется, мы загораживали это тепло от остальных жителей барака, лежащих – как и мы не спящих от голода – в дальних углах, затянутых инеем. Оттуда, из этих дальних темных углов, затянутых инеем, выскакивал кто-нибудь, имеющий право на крик, а то и право на побои, и отгонял от печки голодных работяг руганью и пинками.
У печки можно было стоять и легально подсушивать хлеб, если был хлеб, чтобы его подсушивать... И сколько часов можно было подсушивать ломтик хлеба?
Мы ненавидели начальство, ненавидели друг друга, а больше всего ненавидели сектанта – за песни, за гимны, за псалмы...
Все мы молчали, обнимали печку. Сектант пел, пел хриплым остуженным голосом – негромко, но пел какие-то гимны, псалмы, стихи. Песни были бесконечны.
Я работал в паре с сектантом. Остальные жители секции на время работы отдыхали от сектанта, а я и этого облегчения не имел.
– Помолчи!
– Я бы умер давно, если бы не песни. Ушел бы – в мороз. Нет сил. Если бы чуть больше сил. Я не прошу бога о смерти. Он видит все сам.
Были в бригаде и еще какие-то люди, закутанные в тряпье, одинаково грязные и голодные, с одинаковым блеском в глазах. Кто они? Герои испанской войны? Русские писатели? Колхозники из Волоколамска?
Мы сидели в столовой, не понимали, почему нас не кормят, кого ждут? Что за новость объявят? Для нас новость может быть только хорошей. Есть такой рубеж, когда все, что ни случается с человеком – к счастью. Новость может быть только хорошей. Это все понимали, телом своим, не мозгом.
Открылась дверца окна раздачи изнутри, и нам стали носить в мисках суп – горячий! Кашу – теплую! И кисель – третье блюдо – почти холодный! И каждому дали ложку, и бригадир предупредил, что ложку надо вернуть. Конечно, мы вернем ложки. Зачем нам ложки? Мы давно привыкли есть «через борт». Зачем тут ложка? То, что останется на дне, можно пальцем подтолкнуть к борту, к выходу...
Думать тут было нечего – перед нами стояла еда, пища. Нам раздали в руки хлеб – по двухсотке. «Хлеба только по пайке, – торжественно объявил бригадир, – а остальное «от пуза».
И мы ели «от пуза». Всякий суп делится на две части: гущину и юшку. «От пуза» нам давали юшку. Зато второе блюдо – каша была и вовсе без обмана. Третье блюдо – чуть теплая вода с легким привкусом крахмала и едва уловимым следом растворенного сахара. Это был кисель.
Арестантские желудки вовсе не огрубели, их вкусовые способности отнюдь не притуплены голодом и грубой пищей. Напротив – вкусовая чувствительность голодного арестантского желудка необычайна. Качественная реакция в арестантском желудке не уступает по своей тонкости любой физической лаборатории любой страны второй половины двадцатого века.
Любой «вольный» желудок не обнаружил бы присутствия сахара в том киселе, который мы ели, вернее, пили этой колымской ночью на прииске «Партизан».
А нам кисель казался сладким, отменно сладким – казался чудом, и каждый вспоминал, что сахар еще есть на белом свете и даже попадает и в арестантский котел. Что за волшебник...
Волшебник был недалеко. Мы разглядели его после первого блюда второго обеда.
– Хлеба только по пайке, –сказал бригадир. – Остальное «от пуза», – и поглядел на волшебника.
– Да-да, – сказал волшебник.
Это был маленький, чистенький, черненький, чисто вымытый человечек с настороженным еще лицом.
Наши начальники, наши смотрители, десятники, прорабы, начальники лагерей, конвоиры – все уже попробовали Колымы, и на каждом, на каждом лице Колыма написала свои слова, оставила свой след, вырубила лишние морщины, посадила навечно пятно отморожений, несмываемое клеймо, неизгладимое тавро!
На розовом лице чистенького, черного человечка еще не было ни одного пятна, не было клейма.
Это был новый старший воспитатель нашего лагеря, только что приехавший с материка. Старший воспитатель проводил опыт.
Воспитатель договорился с начальником, настоял, чтобы колымский обычай был нарушен – остатки супа и каши ежедневно по давней столетней, а то и тысячелетней традиции уносились всегда с кухни в барак блатарей – когда «со дна погуще» – и раздавали в бараках лучших бригад, чтобы поддержать не наиболее, а наименее голодные бригады, чтобы все обратить на «план», все превратить в золото – души, тела всех – начальников, конвоиров и заключенных.
Те бригады – и блатари тоже – уже приучились, привыкли рассчитывать на эти остатки. Стало быть – и нравственный ущерб.
Но новый воспитатель не согласился с обычаем, настоял на том, чтобы раздать остатки пищи самым слабым, самым голодным: у них, дескать, и совесть проснется.
– Вместо совести у них рог вырос, – пытался вмешаться десятник, но воспитатель был тверд и получил разрешение на эксперимент.
Для опыта была выбрана самая голодная, наша бригада.
– Вот увидите, человек поест и в благодарность государству поработает лучше. Разве можно требовать работы от этих доходяг. «Доходяги», так, кажется, я говорю? Доходяги – это первое слово из блатной речи, которому я научился на Колыме. Правильно я говорю?
– Правильно, – сказал начальник участка, вольняшка, старый колымчанин, пославший «под сопку» не одну тысячу людей на этом прииске. Он пришел полюбоваться на «опыт».
– Их, этих филонов, этих симулянтов, надо кормить месяц мясом и шоколадом при полном отдыхе. Да и тогда они работать не будут. У них в черепушке что-то изменилось навечно. Это – шлак, отброс. Производству дороже бы подкормить тех, кто еще работает, а не этих филонов!
У кухонного окошка заспорили, закричали. Воспитатель что-то горячо говорил. Начальник участка слушал с недовольным лицом, а когда прозвучало имя Макаренко, и вовсе махнул рукой и отошел в сторону.
Мы молились каждый своему богу, а сектант – своему. Молились, чтобы окошко не закрыли, чтобы воспитатель победил. Арестантская воля двух десятков человек напряглась – и воспитатель победил.
Мы продолжали есть, не желая расставаться с чудом.
Начальник участка вынул часы, но гудок уже гудел – пронзительная лагерная сирена звала нас на работу.
– Ну, работяги, – неуверенно выговаривая ненужное здесь слово, сказал новый воспитатель. – Я сделал все, что мог. Добился для вас. Ваше дело ответить на это трудом, только трудом.
– Поработаем, гражданин начальник, – важно произнес бывший помощник Верховного прокурора СССР, подвязывая грязным полотенцем бушлат и дыша в рукавицы, вдувая туда теплый воздух.
Дверь открылась, впуская белый пар, и мы выползли на мороз, чтобы на всю жизнь запомнить эту удачу – кому придется жить. Мороз показался нам поменьше, полегче, по это было недолго. Мороз был слишком велик, чтобы не поставить на своем.
Мы пришли в забой, сели в кружок, дожидаясь бригадира, сели на место, где когда-то мы разжигали костер и грелись, дышали в золотое пламя, где прожигали рукавицы, шапки, брюки, бушлаты, бурки, напрасно пытаясь согреться, спастись от мороза. Но костер был давно –в прошлом, кажется, году. Нынешнюю зиму рабочим не разрешалось греться, греется только конвоир. Наш конвоир сел, сложил головни своего костра, расшуровал пламя. Запахнул тулуп, сел на бревно, поставил винтовку.
Белая мгла окружала забой, освещенный лишь светом костра конвоира. Сидевший рядом со мной сектант встал и пошел мимо конвоира в туман, в небо...
– Стой! Стой!
Конвоир был малый неплохой, но винтовку знал хорошо.
– Стой!
Потом раздался выстрел, сухой винтовочный щелчок – сектант еще не исчез во мгле, второй выстрел...
– Вот видишь, олень, – по-блатному сказал начальник участка старшему воспитателю, – они пришли в забой.
Но убийству воспитатель не посмел удивиться, а начальник участка не умел удивляться таким вещам.
– Вот твой опыт. Они, суки, еще хуже стали работать. Лишний обед – лишние силы бороться с морозом. Работу из них – запомни, олень, – выжимает только мороз. Не твой обед и не моя плюха, а только мороз. Они машут руками, чтобы согреться. А мы вкладываем в эти руки кайла, лопаты, не все ли равно, чем махать, подставляем тачки, короба, грабарки – и прииск выполняет план. Дает золотишко...
Теперь эти сыты и совсем не будут работать. Пока не застынут. Тогда помахают лопатами. А кормить их бесполезно. Ты здорово фраернулся с этим обедом. На первый раз прощается. Все мы были такими оленями.
– Я не знал, что они такие гады, – сказал воспитатель.
– В следующий раз будешь верить старшим. Одного застрелили сегодня. Филон. Полгода зря государственную пайку ел. Повтори – филон.
– Филон, – повторил воспитатель.
Я стоял тут же, но начальство меня не стеснялось. Ждать у меня была законная причина – бригадир должен был привести мне нового напарника.
Бригадир привел мне Лупилова – бывшего помощника Верховного прокурора Союза. И мы начали сыпать взорванный камень в короба –делать работу, которую делали мы с сектантом.
Мы возвращались по знакомой дороге, как всегда, не выполнив нормы, не заботясь о норме. Но, кажется, мы мерзли меньше, чем обычно.
Мы старались работать, но слишком велико было расстояние нашей жизни от того, что можно выразить в цифрах, в точках, в процентах плана. Цифры были кощунством. Но на какой-то час, на какой-то миг наши силы – душевные и физические – после этого ночного обеда – окрепли.
И, холодея от догадки, я понял, что этот ночной обед дал силы сектанту для самоубийства. Это была та порция каши, которой недоставало моему напарнику, чтобы решиться умереть – иногда человеку надо спешить, чтобы не потерять воли на смерть.
Как всегда, мы окружили печку. Только гимнов сегодня некому было петь. И, пожалуй, я даже был рад, что теперь – тишина.
ВАСИЛИЙ БЕЛОВ
ГОД ВЕЛИКОГО ПЕРЕЛОМА
(Отрывок из новой книги)
Начальник лесоучастка попрощался за руку. Павел, как в детстве, по-ребячьи выскочил из дверей. Через коридор сбежал на снег, двумя прыжками перемахнул крыльцо своего барака.
– Ты чего? –удивился Жучок. – Выпил с кем?
– Домой!
– А мы? – подскочил Акиндин Судейкин, но тут же сник:
– Свези хоть рыбы моим девкам...
Павел Рогов уже запрягал Карька, когда на восьмую версту въехал возок в сопровождении двух конных милиционеров. Пока милиционеры слезали с седел, высокая фигура Ерохина успела исчезнуть в конторке у Лузина. Павел, не обращая внимания, собрал, что надо, стремглав привязал корзину к среднему вязу дровней, положил сена.
– Ну, Киндя! Все! И ты, Северьян Кузьмич, говори, чего дома сказать.
Мужики так были расстроены, что ничего не могли придумать. Павел шевельнул вожжиной. Карько не стал ждать второго разрешения. Конь фыркнул и рысью, а потом вскачь, пронес дровни с Павлом Роговым мимо возка новоприезжих, мимо двух бараков и пилоставки.
Вскоре восьмая верста осталась где-то позади, лесная дорога успокоила мерина. Дорога шла вековыми ельниками. Далеко справа – порубочные делянки. Павел остановил мерина, перевел дыхание. Тишина показалась ему такой глубокой, такой нездешней, что он кашлянул. Не сон ли? Нет, все настоящее, даже Карько прядет ушами, ждет позволения бежать домой. Деревья стояли недвижимые, несильный морозец бодрил дыханье.
– И-и-э-зх! – ликующий крик полетел в пустоту морозного леса. Павел упал на дровни, и Карько понес без понукания и подхлестывания. Подсанки на веревках мотало сзади дровней из стороны в сторону. На повороте они стукнулись о сосну. Слетела навалочная колодка, но ездок не остановился. Шут с ней, с колодкой, вырубим новую!
Восторг передавался от ездока к лошади, и от лошади к ездоку – через вожжи, что ли? – и тот, и другой переживали одно и то же, словно на масленице.
Павел приосадил мерина, перевел на неторопливую рысь. Не удержался, спел коротушку:
Люблю Карюшку за гривушку, Дугу за высоту. Эх, люблю девушку молоденьку За ум, за красоту!
Он пел еще и еще, а когда кончились коротушки, запел долгую – про московский пожар, которую любил на праздниках больше, чем иную другую.
Что было тогда и что за Москва была, когда шумел этот московский пожар? Павел не знал по-настоящему ни того, ни другого. Но почему-то он пел, сочувствуя, и даже представлял, как «на стенах вдали кремлевских стоял он в сером сюртуке». Карько тоже знал что-то про Наполеона, иначе зачем бы ему то и дело поворачивать назад свое левое ухо? Он давно перешел на ровный шаг, рассчитанный на долгую дорогу.
К сумеркам проехали большое болото. Небо быстро чернело, спускалась ночь, но тут пошли веселые горушки и сосняки, а за горушками уже начинались усташенские лесные покосы. Павел вспомнил, как в долгие барачные вечера он разговаривал с одним мужиком о здешних ветряных и водяных мельницах. Мужик называл деревню, в которой вырубали из камня мельничные жернова. Павел тогда не осмелился даже подумать, чтобы заехать в эту деревню, но сейчас мелькнула вдруг нежданная мысль: «Не заехать ли? Хотя бы поглядеть... А может, и купить бы, ежели подходячий жернов. Денег нет, но ведь можно договориться и в долг».
Чем ближе была отворотка к Усташенской волости, тем больше попадалось стогов и зародов. Выехал поздно, все равно ночевать, так не заехать ли к жерновам? Да там и заночевать. Вот! И думать тут нечего...
Павел Рогов не любил долго прикидывать Уже в то самое горло подкатила новая коротушка, но он не успел ее спеть. Впереди, в желтой обозначившейся заре он увидел идущего по дороге. Чтобы не ударить Павел остановил Карька. Перед самым рылом мерина, пробуя встать в глубоком снегу, чтобы пропустить подводу, стояла женщина с закутанным наглухо ребенком. Платок, перевязанный через плечо, поддерживал ношу спереди, а сзади на спине висела еще котомка На ногах была не понятная Павлу, никогда не виданная стеганая обутка, зато рукавички на руках оказал такими праздничными, что Павел развеселился и крикнул- – Доброго здоровьица!
Она ничего не ответила. Зимние дороги узки, она все пыталась сойти в снег, чтобы пропустить подводу Павел спрыгнул с дровней. Он не поймал ее взгляда, лицо было наполовину закутано. Но, кроме праздничных рукавиц, он успел разглядеть новый добротный, правда совсем летний, казакин с борами, а из-под него виднелась темно-синяя длинная юбка из домашней пряжи
– Куда правишься-то? – спросил Павел. – Не замерзли?
Женщина поправила ношу и, ничего не сказав начала краешком дороги обходить упряжку.
– Да ты погоди... – Павел только сейчас начал понимать, кто они.- Ты не в Сухую курью?
– Туды... В Сухую...
– А кого тебе там? К выселенцам, видать
– К своим. Чоловик тамо, и деверь Грицько там Он хотел сказать, что никого там нет, барак в Сухой курье пуст. Хотел сказать, что нет там ни чоловика, ни деверя, но сказал совсем другое:
– Далеко. Не дойти, на ночь-то глядя
Она слегка покачиваясь, упрямо обходила упряжку
– Ни. Пииду до Сухой курьи...
– Ты что, с ума сошла? – ужаснулся Павел – Пропадешь в лесу вместе с дитем! Холод, снег.
– Пийду...
– Да нет там никакого Грицька! Чуешь? Нету
– Нема наших?
– Нема! – кричал Павел. – Пустой барак, нету пока. А ну, садись на дровни, поедем в деревню. Заночуешь, потом видно будет.
Она все еще не хотела отступать назад.
– И дите ведь застудишь. Садись вот на сено! Тут рядом деревня. Замерзли ноги-то?
Он усадил ее на сено, спиной к себе:
– Держитесь? Поехали...
Он хотел сказать ей, что нечего торопиться в Сухую курью, что искать своих надо в другом месте, на станциях, может, в Вожеге, может, в Семигородней, что с ребенком лучше бы совсем не соваться в такие места, но она молчала.
– У тебя кто, девка аль парень? – опять не утерпел Павел, когда свернули в поле. – Как звать-то?
– Хведя...
Он через свой полушубок, через ее казакин и через котомку почувствовал, как затряслась она в страшных рыданьях, как сдерживала свой животный нутряной крик, не вмещаемый ею. Она сдержала в себе, задушила тот страшный и безутешный крик, распиравший ее, и этот крик начал медленно сдавливаться, он сгущался вокруг ее сердца и твердел, пока не затвердел и не сдавил ее сердце в железный комок. Только в эту минуту Павел Рогов понял, почему так долго не сказывался ребенок. Понял, и сердце его тоже сжалось, сдавилось холодом и железом.
Павел остановился у крайнего дома, забежал в избу, чтобы договориться насчет ночлега.
– Со Христом, – сказала бабушка, колыхавшая зыбку на березовом очепе. – Места хватит. Проходи, матушка, проходи.
Люди впустили Параску в избяное тепло.
Только веселому Феде, ее сынку, ее кровинке, пришлось остаться в сенях на трескучем морозе.
Павел с отчаянием выбежал из дому. Ему почудилось вдруг, что это не она, не украинская выселенка, а его жена Вера брела по морозу под хмурыми елками. Куда несла она свою мертвую ношу? Он бросился к дровням, сунулся на воз, ударил вожжиной по мерину. Карько истратил последние силы и в галоп вынес Пав--ла в ночное чистое поле. С неба сквозь низкую, предвещавшую потепление хмарь светился ущербный месяц. На пожнях завыл волк, собаки трусливо взлаяли по задворкам. И Павел тоже зарычал, как пес, утробно, не разжимая зубов...
ВАЛЕРИЙ ВЕПРИНСКИЙ
ЗАЩИТНИКИ НЕБА
КЛЯТВА КОМИССАРА
В январе сурового сорок второго в центре Вологды на площади Революции был выставлен для обозрения сбитый немецкий самолет. Вокруг трофея, обнесенного веревочной оградой, толпился народ. Подходившие видели распластавшийся на снегу большой двухмоторный бомбардировщик с длинным тонким фюзеляжем, широкими крыльями, погнутыми лопастями винтов, тупоносой остекленной кабиной. Рядом стояли манекены в форме немецких летчиков. Шлемы, комбинезоны и сапоги были изготовлены из эрзаца серого цвета. На комбинезонах много застежек «молния» с проводами. Электрический обогрев в полете заменял отсутствие теплой одежды.
От темно-зеленой окраски самолета, больших черных крестов на крыльях и фюзеляже и черной свастики на киле веяло чем-то зловещим.
– Откуда он прилетел? – поинтересовался подросток.
– Говорят, со станции Дно, – ответил кто-то из толпы.
– Кто его сбил?
– Читай, на табличке написано.
Паренек взглянул на фанерку, прикрепленную к колышку, вбитому в землю, прочел: «Пикирующий бомбардировщик «Юнкерс-88». Сбит политруком Годовиковым».
...Утро 29 декабря 1941 года было морозным и светлым. Это с удовлетворением отметил комиссар эскадрильи 740-го истребительного авиаполка политрук Алексей Годовиков, вылетевший на перехват немецкого самолета. Вчера Годовиков преследовал «юнкерса», но тот скрылся в облаках и ушел. Идя указанным курсом, Годовиков изредка посматривал на приборы. Опытный пилот – он по звуку контролировал работу двигателя. «МиГ-3» набирал высоту. Годовиков напряженно всматривался вдаль. Заметил появившееся белое облачко... Второе... Третье... «Разрывы зенитных снарядов, – отметил Годовиков, –значит, там противник». Ручка управления от себя – и самолет стал пикировать. Выйдя из пике, Годовиков осмотрелся: над заснеженным темным лесом встречным курсом шел бомбардировщик «Юн-керс-88». Правее уходила вдаль узкая лента железной дороги. В сторону от нее – дымок, шел эшелон. Боевой разворот – и истребитель в хвосте у бомбардировщика, который уже заходил в атаку на эшелон. У Годовикова мелькнула мысль: «Прежде всего не дать противнику прицельно бомбить!» Он немного опустил но самолета, дернул влево и нажал пальцем на кнопку пуска реактивных снарядов. Шесть стрел, оставляя тонкий белый след, рванулись из-под плоскостей, обогнали «юнкере» и разорвались. Немецкие летчики, наспех сбросив бомбы далеко от эшелона, развернули самолет и стали поспешно уходить со снижением. Верхний воздушный стрелок застрочил из пулемета Годовиков, маневрируя и отвечая короткими пулеметными очередями, шел на сближение. Уже хорошо видны черные кресты на крыльях и кабина верхнего стрелка, от которой тянутся огненные трассы. Еще ближе – и стрелок от страха спрятался за бронированную спинку. С десяти метров Годовиков дал прицельную очередь из пулеметов по левому двигателю. От двигателя потянулась полоса дыма. Годовиков, заложив вираж, наблюдал, как «юнкере» снижался и, не выпуская шасси, сделал посадку на заснеженной полосе редкого леса в районе станции Комариха. Годовикова охватила радость. В этот момент он вспомнил о своем отце. Алексей обычно спрашивал у себя: а как бы на его месте поступил он? В памяти всплыла последняя встреча. 12 августа 1937 года. Щелковский аэродром столицы. У четырехмоторного воздушного гиганта «Н-209», окрашенного в необычные цвета (синий фюзеляж и красные крылья), экипаж Героя Советского Союза Сигизмунда Александровича Леваневского. Бортовой механик – отец Алексея Николай Николаевич Годовиков. Последние приготовления. Прощание. И тяжелый транспортный самолет впервые стартовал по маршруту: Москва – Северный полюс – США. На другой день «Н-209» пропал без вести... В те тяжелые дни он – Алексей Годовиков, курсант танкового училища, и решил стать летчиком. Его просьбу удовлетворили: перевели в Качинскую Краснознаменную авиационную школу. Окончил ее он с отличием.
...Вдали показался аэродром. Годовиков произвел посадку. Подрулил к своему обычному месту. Остановил мотор, сдвинул фонарь и, перешагнув через борт кабины, встал на крыле – среднего роста, широкоплечий. Лицо его светилось улыбкой. Взволнованно крикнул:
– Одного стервятника нет!
Годовикова окружили боевые товарищи. Его уважали и любили за храбрость и преданность фронтовой дружбе. Многим памятен случай на Ленинградском фронте, когда самолет молодого летчика, ведомого Годовикова, был подбит. Почуяв легкую добычу, «мессер-шмитты» набросились на него, чтобы прикончить. Но комиссар Годовиков, приказав ведомому выходить из боя, рискуя жизнью, стал отбивать атаки немецких истребителей, и жизнь товарища была спасена. В ленинградском небе Годовиков открыл счет сбитым немецким самолетам и вот теперь сбил немецкий самолет и в небе Вологодчины.
Четверо летчиков сбитого «юнкерса», взяв пулемет, двинулись на Запад. Переночевали в стогу сена. Утром бойцы истребительного отряда, окружив стог, предложили немцам сдаться. Те ответили пулеметным огнем и в перестрелке были убиты. У них обнаружили карту и фотоаппарат. Каждый летчик имел орден – Железный крест.
Поскольку этот «юнкере» был первым самолетом, сбитым в вологодском небе, его решили показать вологжанам. Сообщая об этом жене, Годовиков писал:
«Нина! Знаешь, когда за тобой, за твоей спиной наш могучий объединенный советский народ, то в душе столько злобы и ненависти к врагу, что зубами, всем, чем владеют руки, хочется дать гадам сполна».
Комиссар Годовиков хорошо знал личный состав эскадрильи. Выступая на комсомольском собрании полка, он сказал:
– Даю слово, что ни один фашистский стервятник, залетевший в наше небо, отсюда не вернется!
Это была клятва воина и коммуниста. И свою клятву Алексей с честью сдержал.
7 февраля 1942 года Годовиков нес боевое дежурство. Стоял возле березок недалеко от своего самолета. Мимо проходил Иван Лавров. Годовиков, вспомнив, что вчера вечером Лавров в землянке при свете коптилки писал письмо родным, поинтересовался:
– Отправил письмо?
– Отправил, товарищ комиссар!
В небо взвилась ракета. Годовиков побежал к самолету и вскоре его «МиГ» скрылся из виду...
Командный пункт полка размещался в одноэтажном деревянном домике. Начальник штаба полка майор Иван Фатющенко, сев на стул возле радиостанции, надел наушники. Густым басом заговорил в микрофон:
– Восьмидесятый! Восьмидесятый! Курс девяносто градусов. Высота семь тысяч пятьсот метров. К пункту, – назвал цифру кода, – подходит самолет типа «Юнкерс-88». Перехватить!
Рядом с Фатющенко, держась за спинку стула, стоял командир полка майор Александр Мальцев. Внимательно прислушиваясь к словам начальника штаба, пытался представить обстановку в воздухе. По указаниям, которые давал Фатющенко, понял, что Годовиков обнаружил вражеский самолет, настиг и завязал с ним бой. Через некоторое время Фатющенко, резко повернувшись к Мальцеву, сообщил:
– Годовиков сказал: «Кончились патроны. Буду таранить».
Наступило напряженное ожидание.
– Восьмидесятый! Почему молчите? Восьмидесятый? Почему молчите? – который раз запрашивал Фатющенко. Годовиков не отвечал.
Зазвонил телефон Мальцев быстро снял трубку. Докладывали с поста воздушного наблюдения:
– В районе южнее станции Заборье замечен беспорядочно падавший, горевший самолет «Юнкерс-88». Выбросились с парашютом два человека. Замечен истребитель, снижавшийся по спирали. Место падения не зафиксировано.
Строгое лицо Мальцева тронула улыбка.
– Молодец, Алеша! Протаранил! Возвращайся, представим к Герою!
К вечеру в полк поступило сообщение, что один из немецких летчиков – штурман – зацепился парашютом за дерево, повис и сдался в плен. Другой летчик убил двух колхозников, ехавших на подводе в поле за сеном. Овладев лошадью с санями, двинулся на запад. При преследовании стал отстреливаться из пистолета и был убит.
Но о Годовикове никаких вестей не было. Это вызывало беспокойство. Утром командир полка отправил на поиски группу самолетов «У-2». Самолет Годовикова был обнаружен в лесу в районе станции Заборье. Истребитель «МиГ-3» лежал на заснеженном склоне оврага. У него не было хвостового оперения по бронеспинку. Лопасти винта, крылья, кабина целы. В закрытой кабине – политрук Годовиков. На лице был виден след удара о прицел.
Череповец. Дом офицеров. В траурном зале на постаменте, покрытое цветами тело политрука Годовикова. Нескончаемым потоком шли череповчане, чтобы взглянуть на бесстрашного летчика и проститься с ним.
Хоронили Алексея Николаевича Годовикова со всеми воинскими почестями на площади Жертв Революции рядом с могилами борцов за Советскую власть. Когда под раскаты трехкратного ружейного салюта опускали в могилу красный гроб, над площадью пролетел истребитель. Это командир эскадрильи Леонид Горячко прощался с боевым другом.
ГЕНЕРАЛ ГОРЯЧКО
Небо чистое, прозрачное. Слышен приближающийся шум мотора. Туда, где виднеется серебристая точка, всматриваются десятки глаз.
– Машина Горячко! Горячко летит! – раздаются голоса на аэродроме. Машина пошла на посадку. Еще несколько минут –из кабины выпрыгнул летчик. Улыбнулся.
– Ну как? – посыпались вопросы. Всех интересует: встретился ли летчик с «хейнкелем».
– Перехватили, поймали гада. Выпустил несколько очередей. Задымил хвост, пошел книзу.
Леонид Горячко не любит о себе много рассказывать. Он принадлежит к тем скромным воинам, у которых с трудом узнаешь о их боевых делах. Так писала о нем в апреле 1942 года, красноармейская газета. С тех пор минуло более сорока лет. Но по-прежнему Леонид Дорофеевич Горячко крайне скуп на рассказы о своих боевых делах. На встрече с ветеранами 740-го истребительного авиаполка череповецкие учащиеся, с восхищением смотревшие на генерала Горячко, попросили его рассказать о воздушных боях. Генерал добродушно улыбнулся и развел руками:
– Я бил, и меня сбивали...
На защиту вологодского неба лейтенант Горячко прибыл осенью 41-го года уже опытным боевым летчиком, сбившим не один фашистский самолет. Его назначили командиром эскадрильи.
...Винт «МиГа» завращался, и три лопасти превратились в большой прозрачный круг. Вырулив самолет на старт, Горячко дал газ. Истребитель побежал, набирая скорость, принял горизонтальное положение и легко оторвался от взлетной полосы. Потом, словно птица лапки, убрал шасси. Ровно гудел мощный мотор. Метр за метром машина набирала высоту. Горячко по душе пришелся этот скоростной, хотя и норовистый истребитель. По сравнению с «И-16» – метеор! Вот только оружие бы помощнее: к трем пулеметам хотя бы одну пушку... Внизу темнел лес, белели поля. Кое-где стояли одинокие стога сена. Темной узкой лентой уходило вдаль полотно железной дороги. Над ней Горячко и предстояло патрулировать. Знакомый бас начальника штаба полка майора Фатющенко передал по радио приказ идти наперехват немецкого самолета. Горячко взял курс на запад... Возвратился Горячко на аэродром в приподнятом настроении. Механик Максим Гребнев, помогая комэску снять парашют, спросил;
– Товарищ командир, какие будут замечания?
– Тебе замечаний нет! –весело ответил Горячко. – Хорошо подготовил машину. А немецкие механики – плохо! Оба двигателя «хейнкеля» задымили
– Где разделались с фашистом?
– Юго-западнее станции Ефимовская, – ответил Горячко и тут же, дав указание: – Готовьте машину к вылету! – широким шагом пошел на КП.
Обед застал его в кабине самолета. С аппетитом съел принесенный суп. Но когда девушка-официантка подала тарелку со вторым, прозвучал сигнал боевой тревоги.
– Обязательно сохрани! Съем за ужином! –засмеялся Горячко, запуская двигатель.
Однако ужинать ему пришлось далеко от своей базы. В районе станции Сиуч он с ведомым лейтенантом Иваном Макаровым на большой высоте завязал бой с «Юнкерсом-88». При второй атаке Макаров был тяжело ранен. Горячко продолжал драться один. Непрерывно атаковал. Один двигатель немецкого самолета уже работал с перебоями. Очередную атаку Горячко провел снизу. От точной пулеметной очереди двигатель «юнкерса» задымил. «Почему не стрелял нижний стрелок?» – спросил у себя Горячко. Решив, что он убит, летчик сделал боевой разворот и опять пошел в атаку снизу, чтобы с близкой дистанции прикончить поврежденную машину. Но когда стал наклоняться к прицелу, навстречу метнулся огненный пунктир, дробно ударил по двигателю. Горячко отвалил машину влево. Двигатель забарахлил и тут же остановился. Горячко глянул вниз: снежное поле, вдали темнел лес, слева – деревня. Решил, не выпуская шасси, садиться на «живот». Снял очки, чтобы при ударе осколками стекол не повредить глаза. Тяжелый истребитель планировал быстро. Вот замелькал, убегая под крыло, кустарник. Удар! Боль в носу. Самолет заскользил по осевшему снегу и остановился. Покой и тишина. Теперь, когда нервное напряжение осталось позади, Горячко почувствовал большую усталость. Захотелось посидеть, отдохнуть. Но разбитый нос кровоточил. Горячко расстегнул привязные ремни, сдвинул фонарь и вышел из самолета. Расстегнул комбинезон: жарко, спина мокрая. Стал прикладывать к носу снег. Потом закурил и осмотрел машину. Не заметил, как возле него оказалась группа мальчишек на лыжах.
– Дяденька летчик, ты ранен?
– Нет.
– А кровь почему?
– Ударился о прицел.
В соседней деревне Горячко дали лошадь с санями, и он поехал в Весьегонск. Там узнал, что обломки «юнкерса» найдены возле леса, недалеко от города. Самолет разбился при ударе о дерево. Горячко сообщил о себе в полк. Наутро другого дня он отправился на свою базу.
Менее чем через месяц Горячко совершил памятную поездку в Москву. В Кремлевском дворце Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинин вручил мужественному летчику орден Ленина. Пожимая ему руку, тепло сказал:
– Надеюсь еще встретиться с вами...
Много было воздушных боев на счету у Горячко, Один из них он провел в паре с другом Борисом Веселовским. Вечером 13 августа 1942 года они поднялись на перехват разведчика «Юнкерс-88», шедшего на высоте 6000 метров от Тихвина через Рыбинское водохранилище на Череповец. Истребитель Горячко «Миг -3», имевший большую скорость, чем «Киттихаук» Веселовского, первым набрал высоту. Горячко атаковал против солнца. Пули попали в масляный бак. Оставляя желто-бурый след, «юнкере» резко, клевком перешел в крутое пикирование прямо перед истребителем Веселовского. Веселовский сумел на пикировании пристроиться к нему в хвост и методически расстреливал вражеский самолет, пока тот не скрылся в сплошной облачности на высоте около тысячи метров. Потеряв цель, Веселовский сделал «горку». Услышал в шлемафоне голос Горячко:
– Возвращаемся!
И они взяли курс на базу. На следующий день поступило сообщение, что «юнкере» найден на пахоте в 20 километрах южнее станции Хвойная. Самолет цел. Экипаж убит. На борту обнаружен радиопеленгатор – прибор, с помощью которого немецкие летчики могли обнаруживать наши самолеты по работающей радиостанции.
Свыше трехсот боевых вылетов совершил в Отечественную войну Леонид Горячко. Дважды был сбит, но ни разу не был ранен. А сам в воздушных боях уничтожил 18 немецких самолетов: 10 лично и 8 – в групповых боях.
НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
Командир эскадрильи 740-го истребительного авиаполка капитан Иван Токарев был самым старшим по возрасту и наиболее опытным боевым летчиком в эскадрильи. Летчики, особенно молодые, относились к нему не только с уважением, но и с почтением. Знали, что еще до войны Токарев за отличную технику пилотирования, за участие в воздушном параде получил в награду радиоприемник от командующего округом Маршала Советского Союза. Знали также, что на боевом счету комэска был уже не один сбитый немецкий самолет. И все же, когда 31 декабря 1941 года «МиГ-3» Токарева по боевой тревоге ушел в небо, сплошь покрытое облаками, в эскадрильи с беспокойством ждали его возвращения. Больше всех волновался механик, обслуживавший самолет Токарева. Но не подавал виду, успокаивал себя, помня, что на Ленинградском фронте Токареву не раз приходилось вести неравные бои и он всегда выходил победителем.
Когда, наконец, из низких облаков вынырнул токаревский «МиГ», механик поуспокоился, а когда самолет произвел безукоризненную посадку, первым встретил своего командира.
Токарев, как обычно, был неразговорчив. Выйдя из самолета, снял парашют, передал его механику и пошел на КП полка.
– Товарищ майор, – докладывал Токарев командиру полка Мальцеву, – в двадцати километрах южнее Череповца я начал бой с «Юнкерсом-88». После ряда атак «юнкере» с горящим двигателем пошел в крутое пикирование и скрылся в облаках.
– Где он упал? – с интересом спросил Мальцев.
– Точно сказать не могу. Осталось мало бензина, чтобы установить место падения.
– А предположительно?
Токарев взял висевший на боку планшет, указал на полетной карте:
– Западнее города Рыбинска.
На следующее утро легкомоторный «У-2», пилотируемый Борисом Веселовским, взял курс на Рыбинск. Возвратился к вечеру.
– Порядок! – сообщил Веселовский встречавшим его летчикам и техникам. – «Земля» подтвердила: командир угробил «юнкере».
Летчики недоумевали: как мог Токарев в сплошной облачности разыскать на большой высоте вражеский самолет, сбить его и безошибочно найти путь к своему аэродрому. Кто-то восхищенно сказал:
– Вот это пилот!
В один из февральских дней 1942 года после учебных полетов Токарев на стоянке эскадрильи проводил разбор воздушных боев. Шум двигателей заставил всех присутствующих поднять головы. На большой высоте шел двухмоторный самолет. Его преследовал истребитель. Сблизившись, открыл пулеметный огонь. Развернувшись, пошел в атаку встречным курсом. Но огненные трассы потянулись только от вражеского самолета. А наш истребитель, не снижаясь, стал уходить.
– Эх! – с досадой воскликнул кто-то из летчиков. – Видно, кончился боезапас.
Немецкий самолет стал делать круг над аэродромом. К Токареву быстро подошел командир полка:
– Проучи наглеца!
Самолет Токарева еще не был подготовлен к полету.
Токарев подбежал к истребителю, в котором нес боевое дежурство молодой летчик.
– Вылезай! – и занял его место.
Вскоре «МиГ» исчез в небе. Токарев нагнал «юнкере» южнее Бабаева на высоте 6000 метров. Сделал «горку». Затем в пикировании пошел в атаку. Заметив истребитель, немецкий пилот тоже перевел машину в пикирование. При выходе ее из пике Токарев успел дать прицельную пулеметную очередь. Один двигатель стал работать с перебоем. На малой высоте «юнкере» уходил «змейкой». Токарев повторил его маневр и бил из пулеметов. За правым двигателем потянулся густой дым. Но Токарев не прекратил боя. В одну из атак поймал в перекрестье прицела левый двигатель и надавил гашетки пулеметов. Теперь два черных хвоста потянулись за вражеским самолетом. И вдруг пулеметы замолкли. Токарев дернул ручки перезарядки и вновь нажал гашетки. Пулеметы не работали. Кончился боезапас. Впрочем это уже не имело значения. «Юнкере» был обречен: он шел со снижением над верхушками леса. Токарев определил по карте район: Бокситогорск – станция Теребутинец. Бензину оставалось немного, и Токарев повел самолет обратным курсом.
В начале марта 1943 года Иван Токарев, которому присвоили звание майора, получил назначение в другой полк. Эскадрилью сдал старшему лейтенанту Александру Анюточкину. Тот построил личный состав. Токарев обвел прощальным взглядом своих боевых товарищей. Мелькнула грустная мысль: «Доведется ли увидеться?» Но твердо заговорил:
– Товарищи! Благодарю вас за службу. Желаю боевых успехов. Желаю также, чтобы каждый дожил до Победы.
...В штабе полка, где Токарев оформлял документы, ему выдали справку. В ней говорилось, что он с начала Отечественной войны имеет 123 боевых вылета, провел 9 воздушных боев. Сбил лично 4 самолета и 3 – в групповом бою.
...В кузове грузовика, направлявшегося на станцию, сидели красноармейцы из батальона аэродромного обслуживания. Шофер, заметив подходившего к машине майора, открыл дверь. Токарев, сев в кабину, увидел бегущего комиссара полка Дмитрия Тарасова с поднятой рукой.
– Чуть не опоздал, – тяжело дыша, сказал Тарасов.
Вынул из-под реглана свернутый свежий номер газеты «Красная Звезда» и протянул Токареву: – Читай!
Токарев, развернув газету, пробежал глазами: «Указ Президиума Верховного Совета СССР. За образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество наградить орденом Ленина... – Ряд незнакомых фамилий – и вдруг: –Токарева Ивана Николаевича».
Комиссар протянул ему руку:
– Поздравляю, Иван Николаевич!..
О дальнейшей судьбе этого летчика я узнал от его дочери, проживающей в Подмосковье. Токарев воевал на Севере. Командовал эскадрильей, истребительным авиаполком. Летчики полка прикрывали движение союзных караванов по Белому морю, защищали от налетов немецкой авиации Архангельск и его порт...
Кавалер трех орденов Ленина, летчик 1-го класса полковник запаса Иван Николаевич Токарев умер в 1965 году.
АЛЕКСАНДР РОМАНОВ
ГОРОД НАШЕЙ ДУШИ
Память
Радостно подъезжать к Вологде с севера, с родной деревенской стороны. Отхлынут назад присухонские перелески, и передо мною опять всплывут купола прилуц-ких церквей. Они всплывут как седые шеломы из глубины земли. И чем ближе к ним, тем они – вот удивительно! – удаленней от взгляда; лишь тихий свет, излучаемый ими, падает в сердце. И о чем бы я ни думал в пути, какие бы заботы ни тяготили меня, видение этих красно-белых твердынь властно коснется души и памяти.
У художника Николая Баскакова есть замечательный холст «Прилуки». Он исполнен резкими и тревожными мазками, как всполохами минувшего. Темно-зеленый фон холста откуда-то изнутри, снизу прожигают красные пятна то ли стен, то ли крыш, то ли пожаров, а выше этой житейской окалины в мерцающем инее одиноко стынет белый собор. Когда я вглядывался в этот холст, чувствовал дуновение истории.
Минута – и Прилуки отодвинутся вправо, из-под железного моста вырвется подбережная синева, а в глазах уже поверх всего города – снежное облако Софии и золотое солнышко, венчающее колокольню. Здравствуй, Вологда! Вот наконец-то тот кремлевский берег и та Соборная горка, обрыв которой, право же, омывают не речные волны, а потоки самого времени. Вот поодаль и он, тот крутой холм первопоселения, из которого граненым обелиском поднимается многовековая ось Вологды. Светлее и заповеднее места, чем это, нет в нашем крае! По медленной излучине левобережья серебрянотканым поясом тянутся старинные церкви Сретенья, Иоанна Златоуста, Дмитрия Прилуцкого, Николы во Владычной слободе и Спаса во Фрязинове – каждая со своим неповторимым обликом, узором и молчанием, а меж ними вольно расставлены отрадные взору особняки и крепко рубленные дома.
Здесь чуткой памятью и ныне за звуками нашего времени можно расслышать гром посоха Ивана Грозного, напористую походку Петра Первого и легкий шаг задумчивого Константина Николаевича Батюшкова, чей стих, по словам Гоголя, «облитый ароматами полудня, сладостный, как мед из горного ущелья», волнует и нас, его потомков. Здесь в камне и дереве, в музейных залах древней иконописи и ремесел, в просторности и певучести окружающих строений можно и ныне рассмотреть мудрые порывы народного гения. Здесь воистину пахнет Русью! Только жаль, что многое из наследия далеких предков по нашему собственному небрежению уже утрачено безвозвратно. Тем более дорого все то, что еще осталось на вологодских берегах. И когда я прохожу в раздумье по этим зеленым берегам, в сердце колотятся, закипают слова Александра Сергеевича Пушкина: «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». Сказано точно и беспощадно.
На днях встретил я здесь, может быть, самого почтенного в Вологде по своим годам старожила, известного краеведа Владимира Капитоновича Панова Ему девяносто шестой год! «Я уже и Льва Толстого на четырнадцать зим пережил, – говорит он, конечно, без похвальбы, а с улыбкой удивления, что судьба одарила его такой долгой и наполненной многими делами жизнью – Но голова моя и по сию пору ясна. На триста лет вглубь изучил я по архивам жизнь Вологды. О, сколько помню, сколько накопил материала! Обработать бы его, оставить на память людям! Но успею ли?..»
Смотрю я в его озабоченные, мудрые, не утратившие синевы глаза – и тепло на душе оттого, что этот редкостный человек, прошедший через три революции и три войны, строивший железные дороги, сделавший несколько литературно-архивных открытий, живет среди нас.. Он – живая память и советского времени, и более отдаленных времен. Опираясь на тросточку, он медленно уходит в молодую зелень берез, к белой Софии...
Вологда – не просто город. Не просто географический знак на карте. Не просто местожительство многих поколений. Вологда – это исторический путь России к Северному океану и за Уральский камень, в далекую Сибирь, к океану Восточному. Вологда – это самобытный образ русской жизни, запечатленный на века каменотесами, плотниками, сказителями, резчиками, кружевницами, песенницами, самыми разными мастерами народных художеств. Вологда – это более чем восьмивековая память о Родине, переданная нам в наследство.
Гордость
Никогда не забыть, как мы с Сергеем Викуловым провели вечер у Павла Ивановича Беляева в Звездном городке. Волновались: не рядовой земляк, а космонавт. Знали: земные перегрузки от встреч, от выступлений, от поездок по разным странам, пожалуй, тяжелее, чем космические. Думали: расстояние между его положением и нашим слишком далекое. А перешагнули порог – будто сроду были знакомы! Умное, широкое, я бы сказал, мужицкое лицо светилось приветом и любопытством. Крепко пожал наши руки, показал, где повесить пальто, а сам кинулся искать для нас тапочки. В синем спортивном костюме, по-домашнему открытый, доступный – свой!
И разговор затеялся с ходу, потому что он начал расспрашивать про Вологду, про жизнь, про деревенские дела. И чувствовалось, что интерес его не праздный, а самый неподдельный и обеспокоенный. Я, помню, удивился тогда: ну, что ему Вологда – столько всего повидал на свете! А в его глазах вспыхивали искорки при одном только упоминании родных мест. Он как будто вовсе не думал, не знал, даже не предполагал, что Вологда теперь уже сама гордится им, его подвигом, его именем. Наоборот, он гордился Вологдой, как истинный сын всегда гордится родными местами, какими бы скромными и незаметными они не были для других людей.
Рассказывают (мне встречаться не довелось), что и Сергей Владимирович Ильюшин так же бережно, высокочтимо, преданно относился к своей отчей стороне, которая по-за Вологдой синеет в ивняках да ольшанниках Кубенским озером. Он, говорят, не мог жить без нее, вырывался туда всякий раз, чтобы побродить по проселкам, освежить мысли и душу родным ветром. А ведь как был занят! Генеральный авиаконструктор, создатель знаменитых на весь мир «илов». А какая высота почестей и заслуг! Трижды Герой Социалистического Труда, академик, восьмикратный лауреат. Мог бы, конечно, для отдыха махнуть на любое взморье, на любой курорт, а он – нате – в вологодские перелески!
И тоже как будто не замечал, что сам уже давно стал легендарной гордостью Вологды. Ему нужны были лишь тепло родины, постоянное ощущение связи с родительской землей, в общем-то, скудноватой по сравнению с другими российскими землями, но зато исхоженной его отцом и матерью, его дедами и прадедами – вековечными землепашцами. Да и сам он по этой земле когда-то •бегал босиком и потому считал ее самой дорогой и близкой, радовался и гордился ею. Лишь посредственный человек может польститься на более «удобные и привлекательные» места, нежели свои, родные, бросить их, уехать, забыть – так ведь у такого человека вместо души, наверное, пустота. Нет, настоящий человек жив своей родиной! Он в судьбе родины ищет свою гордость. Таким и был наш великий Ильюшин.
А поэт Александр Яковлевич Яшин? Однажды он рассказал мне с горечью, что после выступления по Центральному телевидению, где он читал новые стихи и передал Вологде свой сердечный привет, назвав ее шутливо «семнадцатой республикой», сразу же пришло письмо с упреками, с разнузданной критикой за такую «вольность». Но ведь такое выражение в свое время бытовало в народе – действительно, шутливое, но с намеком на некую вологодскую самобытность. Значит, авторы письма были совершенно глухи к юмористическому смыслу этих бесшабашных, веселых слов, оскорбились за Вологду, встали на ее защиту, хотя сама же Вологда и выдумала эти слова. Она вообще великая выдумщица – так повелось искони – самых ярких, многоцветных и неожиданных словесных узоров на Руси.
Уж кто-кто, а Яшин-то это дело знал до тонкости. Поэтому он и создал такие жизнестойкие стихи о Вологде: за последние почти пятьдесят лет красочнее стихов о городе никто не написал. Живя в Москве, Яшин душою обитал в Вологде и в Никольске – сам в этом признавался. А под конец жизни не вынес такого раздвоения, построил дом на Бобришном угоре и перебрался туда, к себе на родину. В этом поступке заключен один из самых важных заветов Александра Яковлевича, но мы пока еще его не осознали.
А как он ревниво, почти запальчиво гордился Вологдой, можно сказать, носился с ней! В этом, конечно, нет никакой местной ограниченности его поэзии, наоборот,
всем известно, что в большой советской литературе сама Вологда впервые заговорила именно яшинским голосом. Он поднял Вологду на всесоюзное обозрение и показал, что тема родины –вечная тема, что в ней неисчерпаемая глубина всех животрепещущих вопросов современности.
Помню, сидели мы однажды в Центральном доме литераторов. Вокруг Яшина – широкое застолье. Тут были и Вера Кетлинская, и Вера Панова, и Вероника Тушнова – они запомнились более других, потому что ахали, восторгались и всплескивали руками жарче всех. Александр Яковлевич был в ударе. Он рассказывал про вологодскую жизнь: леса такие, что солнце выцарапывается из них лишь к полудню; мужики такие что на спор приподнимут баню и бросят под угол кепку проигравшегося; а женщины такой свежести и пригожести, что не вянут и не блекнут всю жизнь, только крепнут да вширь раздаются. Конечно, он рассказывал похлеще, здесь я передал только смысл. И прихвастывал, но так ядрено прихвастывал, что важные литературные дамы привскакивали с места от такой вологодской силы. Вот и в этом малом, даже случайном примере сказалась вся полнота яшинской привязанности к родной земле.
А некоторые из нас, оказавшись где-нибудь вдалеке от своих мест, стесняются и называть их, словно наши места ничем не примечательны, словно они и вправду только «медвежьи». Я встречал таких «земляков» в шумных вагонах и на курортных побережьях, и стыдно, горько было за них, таких мелких и беспамятных.
Нет, Вологда – не просто название твоего родного города, не просто пометка в свидетельстве о рождении или в паспорте. Вологда – это чувство твоей личной причастности к замечательным, на всю Россию известным делам и подвигам земляков. Вологда –это твоя рабочая судьба, твое место в ряду тысяч сограждан, твоих современников, которые трудом выковывают сегодня завтрашнюю гордость родной стороны.
Любовь
И катятся, катятся навстречу голубые, желтые, красные коляски, и молоденькие мамы величаво вышагивают за ними. В глазах играет еще девичество, в словах верность, в руках неумелость, но в поступи сквозит уже новая, женская степенность.
Эти молоденькие мамы очаровательны! Они замечают только друг друга, сдвигают коляски в кружок где придется – в тишине двора, в зелени сквера, а то и в самой толчее улицы – и ревниво рассматривают своих первенцев, даже не чувствуя, что их толкают прохожие. Им « в голову не приходит, что они кому-то мешают. Наоборот, они преисполнены такого значительного самоуважения, что уверены – не только эта шумная улица, но вся Вологда радуется и любуется вместе с ними их необыкновенно милыми первенцами. Да ведь и правда, юные матери – это сама красота жизни, а их дети – •сама истина любви! Как можно пройти рядом и не полюбоваться ими, не вспомнить хотя бы на миг свою раннюю пору, значительно более трудную, неуютную, •озабоченную, чем нынешняя молодость, но по своей главной сути такую же жаркую и самозабвенную.
Вологодские улицы и переулки, речные берега и теперь уже высокие березы помнят и мою раннюю любовь, мои метания, озарения, ревнивые вспышки и счастливые восторги той далекой уже поры. Именно тогда в огромных серых глазах своей любимой я увидел и вологодское небо, и самого себя, и трепетные блики берез Coборной горки. Укрывавший тишиной и уединением, оберегавший от посторонних взглядов и пересудов, этот город незаметно становился частью нашей любви, и чем ближе мы тянулись друг к другу, тем необходимее был и он, наш молчаливый собеседник и надежный, на всю жизнь, свидетель. Облик города, его дыхание, его естественная простота, конечно же, влияют на чистоту молодых чувств. И я склонен думать, что наша любовь потому и стала крепкой, что в самом начале она была озарена несуетливой, простодушной и домовитой Вологдой. И когда родились наши дети, мы их тоже катали по родным улицам, правда, в более скромных колясках. Годы летели незаметно, и наши сыновья сами стали отцами. И у них такая же душевная тяга к Вологде, как и у нас.
Не раз бывало: уедешь куда-нибудь далеко, и места, и люди там хорошие, а о яркости природы уж и говорить нечего – диво дивное. Но вскоре замечаешь за собой: начинает пощипывать тоска, наваливается необъяснимое беспокойство, и взгляд все чаще выискивает на горизонте северную сторону. Что это такое? Может, ущербность души? Ограниченность восприятия широкого мира? Доморощенная кичливость? Да нет же! Душе внятны все стороны света. А взгляд ненасытен на красоту мира. Только живо в тебе постоянство привязанностей, вот эта самая тяга, которая и есть любовь. Ее, конечно, можно заглушить, но слишком дорогой ценой – разрушением собственной душевной цельности. А тогда уж, без единственной любви, и восприятие широкого мира будет узким, поверхностным и суетным. Нет, нет, лишь глубокая привязанность к родной стороне помогает понять и увидеть без прикрас всю землю.
В Вологду, на окраинные улицы залетает ветер полей – опахнет на миг деревней, сладко сожмет сердце. От реки вдруг повеет запахом черемухи и ельника – и потянет тебя на пристань, защемит в груди от близости перелесков. А услышишь на заре, как призывно гудит железная дорога, –и радостно станет от доступности всей страны. Хорошо, разумно поставлена Вологда среди северных земель! И она для нас не просто город, а жизнь нашей души, свет нашей любви к России.
ВОЛОГОДСКИЙ ХРОНОГРАФ,
или
КРАТКИЙ ПЕРЕЧЕНЬ СОБЫТИЙ ИСТОРИЧЕСКИХ,
а также
ЛЮБОПЫТНЫХ ФАКТОВ ИЗ ЖИЗНИ ГРАДА ВОЛОГДЫ
от основания его и до нынешних дней
(Составитель Р. А. Балакшин)
В лето 1147-е. Преподобный отец наш Герасим прииде на Вологду и во имя пресвятыя Троица монастырец возгради от реки Вологды...
В лето 1273-е. Князь Святослав со Тферичи нача воевати волось Наугородцкую: Волок, Бежицы, Вологду и много повоева.
В лето 1392-е. Князь Василий Димитриевич город Вологду взял и воеводу новгородского прогнал.
В лето 1398-е. Наугородцы приступиша к Вологде и воева много, но город не взяша.
В лето 1447-е. И честь велику учини великому князю и дары многи подавал великому князю и великой княгине, да и вотчину дал великому князю Вологду. Приде же князь великий Василеи Васильевич на Вологду и, мало побыв, приде в Кирилов монастырь. Игумен же Трифон и со всею братьею благослови великого князя на великое княжение.
В лето 1462-е. Toe же весны князь великий Василеи Васильивич разнемогся и, призва сын своя, и раздели им городы... а князю Андрею Меньшому дал Вологду в удел да Заозерье Кубенское. Того же лета посылал князь великий Иван Васильивич рать на черемису, а с ними устюжане, да вологжане...
В лето 1481-е. Преставися князь Ондрей Васильевич. А отчину свою приказа брату своему, великому князю. А град Вологда по смерти его в десятый день загореся в неделю, и згоре весь, посад же не згоре бо-жиим заступлением.
В лето 1498-е. О пожаре Вологодцком. Того же месяца августа в 25 погоре посад на Вологде. Тогда же пять церквей погоре, а дворов триста да тритцать. Того же лета маиа в 16 в пятый час нощи на Вологде-згоре церковь Пречистая старая со всем узорочьем и с ыконами, и с кузнью, и с книгами... да тритцать дворов.
В лето 1501-е. И поможе бог великому князю Ивану Васильевичу и всей силе московской. Литва побеже. А. воиводу болшаго литовскаго полка князя Коньстянтина Острожокаго поймали. Князь же великий князя Коньстянтина Острожскаго, оковав, посла в заточение на Вологду. И велел его ненужно держати, и пойти, и корми-ти довольно. Князю Коньстянтину Острожскому кормили, по 4 алтына на день.
В лето 1526-е. Того же лета по Русским городом хлеб был дорог. На Вологде по двадцати алтын и боле за четверть.
В лето 1529-е. Князь великий Василеи Иванович и с своею благоверною княгинею Еленою был на Вологде в Корнильеве пустыни.
В лето 1538-е. Приходили Казанские Татарове и около Вологды воевали безчислено.
Лета 1565-го. Великий государь царь и великий-князь Иван Васильевич в бытность свою на Вологде повелел рвы копать и сваи уготовлять и место очистить, где бысть градским стенам каменного здания.
Лета 1568-го. Царь Иван Васильевич повеле соборную церковь во имя Успения пречистыя Богородицы поставить внутри города. И делали по два года, а колику зделают, то каждого дня покрывали лубьем и други...д орудии, и того ради оная церковь крепка на разселины. Нецыи же глаголют: егда совершена бысть оная церковь и великий государь вшед видети пространство ея, и будто нечто отторгнуся от свода и пад, повреди государя в главу, и того ради великий государь опечалих-ся и повеле церковь разобрать. Но чрез некоторое прошение преклонися на милость, обаче многия годы церковь была не освящена.
Лета 1569-го. Царь Иван Васильевич повеле копати Шограш и Содемку реку.
Лета 1571-го. Того же года грех ради человек бысть... на Вологде мор великий, и того ради великий государь изволил итти в царствующий град Москву, и тогда Вологды града строение преста и доныне закос-не. Великий государь царь Иван Васильевич был на Вологде три лета и пять месяцев.
В лето 1613-е. Польские и литовские люди были на Вологде сентября в 22 день, град Вологду пожгли весь и многих людей побили и в полон с собою уводили многих людей.
В лето 1619-е. Того ж лета декабря в 18 день на Вологде и в Вологоцком уезде у Спаса на Прилуке польские и литовские паны, казаки, атаман Баловень, и Голеневьской пан, и етаман Щелковецкой с своими людьми были и воевали и в монастыре трапезу пожгли со многими людми, села и деревни раззоряли, и людей мучили и убива и до смерти.
В лето 1631-е. Заложили делать град Вологду, деревянной рубить, а совершися град Вологда в 140-м году (1632-м) при государе царе и великом князе Михаиле Феодоровиче всеа России и при архиепископе Варламе Вологоцком.
В лето 1632-е. По описе на Вологде писцов князя Ивана Мещерского да подьячего Федора Литогова:
всего по городу 11 башен каменных 114 сажен, 21 башня деревянных 59 сажен без четверти, стены камен-ныя 329 сажен, острогу деревянного 950 сажен...
в Вологоцкой и Белоезерской епархии 558 церквей, 46 монастырей мужеских, а 2 женских;
в Вологде дворов и с уездным 13 488;
Вологда от Москвы в расстоянии 420 верст;
в Вологоцком драгунском полку 1251 человек, в Вологоцком пехотном полку 1585 человек.
В лето 1655-е. Октября в 18 день на память святаго апостола и евангелиста Луки поставили единодневный храм во имя всемилостивого Спаса Смоленского на Вологде, на старой площаде, а почели рубить против 18-го числа октября в нощи в шестом часу, а клали светочи и, зажигав скалы на батогех, светили светло, а срубили за два часа до дни... И виде господь бог веру и моление раб своих... и той великий гнев свой на милость преложи и моровую язву утоли. И от того дня мор на Вологде престал бысть.
Лета 1675-го. Генваря в 2 день против субботы в четвертом часу ночи нача гинути месяц и в пятом часу изгинул весь и бысть тмоюпокровендоосмагочаса.не светил, и во тме окружия того месяца не видети было.
В 1680 год. Сентября в 29 день горел город Вологда, все лавки внутре города и гостии двор весь же погорел. Того же году зима была, снеги великие болшие шли по вся дни, а вешняя вода зело велика была и долго стояла, и хлебы озимовые в полях от того снегу выпрели и изгибли. Того же году месяца марта в 21 день в ысходе третьего часу дни воста страшная и лютая бурная туча с вихрем и з градом и снегом, и тем лютым ветром и вихорем многие церкви божий, шатры и кресты и главы поломало и в поле разносило, и всякое здание и стены церковные тряслися, и в мирских домех верхи храмин, кровли и слеги ломало А в путех по дорогам в то время многие люди нужною смертию умирали от мразу, и лесы в то же время тою же страшною тучею ломало, и людей з дорог в поля уносило ветром тем лютым.
В 1686 год. Ноября в 9 день в селе на Великой реке погорели самовольным пожаром Василей Омельянов с товарищи, и з женами, и з детьми, и того числом пятьдесят семь человек... на лесу в двух избах. А учитель их был неведомо чей крестьянин, Першуткою звали, и того сожгли по указу великих государей на Вологде в струбе с ыными капидоны... Весна того году: до Бла-говещениева дня снеги стали таеть и лед на Вологде реке прошел апреля же в 6 день, а вешняя вода пришла вся вдруг ис лесов до походу ледяного, и пашню вешную стали пахать апреля же с 15 числа, а теплоты солнечные мало бывало, все стояло стужею великою и до Петрова заговениа. Того же году месяца июля в 20 день преосвященный Гавриил приказал писать соборную церковь Успения пречистыя Богородицы стенное писмо во всю церковь. А писали тое церковь мастеры ярославцы Димитрей да Илья Григорьевы дети с товар ыщи тритцеть человек...
В 1688 год. Майя в 20 день на Вологде по благословению преосвященного Гавриила поставлен на соборной церкви Успения болшей крест железной позолочен весь, и на протчие главы такоже поставлены кресты, толко средний позолочены. А прежние четвероконечные кресты сняты. Того же месяца в 27 день поднят новый бол-шей колокол на колокольницу. А весу четыреста пуд.
В 1691 год. На Вологде, на посаде, на старой пло-щаде начаша созидати каменную церковь обыденного храма вместо древяного того, который был поставлен во моровое поветрие. А в которое время тое каменную церьковь созидали, а та древяная церьковь стояла внутри тое каменные церкви...
В 1692 год. Месяца июля в 9 день великий государь Петр Алексеевич всеа России самодержец изволил до славнаго града Вологды достигнута и прсбысть в нем малое время, по своему изволению три дня и три нощи.
В 1697 год. В майе, и в ыюне, и в ыюле, в месяцех сих нача быти на конской скот великой болшей падеж. И, будучи у Спаса на Прилуке на конюшенном дворе, лошадей пало сто и больши, такожде и по деревням. И жеребец, что стоял на стойле, зовомый Яблок, пал же, зело был урядством чист и пригож вельми.
В 1700 год. Месяца генваря и февраля по великого государя указу приезжал на Вологду ближний его, государев человек Александр Меншиков к архиепископу и в манастыри... для конския силы, осматривал и записал сколько с коего манастыря взято и к Москве отпущены с проводниками.
1700 г. – По приказу Петра Первого послано тысяча пудов колокольной бронзы.
1702 г. – Вновь послана бронза.
1711 г. – Отправка рабочих на строительство С.-Петербурга.
1691 г., 1693 г. (дважды), 1694 г. (дважды), 1702 г. (проездом), 1718 г., 1724 г. – Посещения Вологды Петром Первым.
1716 г. – Учреждение цифирной школы.
1730 г – Открытие духовной семинарии (славянолатинской школы).
1766 г. – Первая попытка разведения картофеля в Вологде.
1770 г. – Первое в городе театральное светское представление, опера «Руслан», поставлена труппой Ф. Г. Волкова.
1780 г. – Учреждение Вологодского наместничества, утверждены гербы городов, в частности и герб Вологды – в облаке рука с державой.
1781 г. – Открыта первая народная школа.
1783 г. – Открыт первый книжный магазин, составлен первый генплан города.
1784 г. – Открыт сиротский пансион.
1789 г. – По переписи в городе насчитывается 9 626 жителей.
1796 г. – Наместничество упразднено, образована Вологодская губерния.
1797 г. – Население – 10 590 человек.
Конец XVIII века. – В сельце Ковырино положено начало кружевоплетению и (отныне всемирной) славе вологодских кружев.
1812 г. – Сбор пожертвований, организация в городах и уездах ополченческих дружин для отражения наполеоновскою нашествия. В Спасо-Прилуцкий монастырь привезены для хранения сокровища и святыни Московского Кремля и Троице-Сергиевой лавры.