Как ни сопротивлялась г-жа де Реналь, этот властный голос обладал силой повелевать ее сердцем.
      Жюльен, который до этой минуты страстно сжимал ее в своих объятиях и не давал ей освободиться, как она ни старалась, теперь отпустил ее. Это немного успокоило г-жу де Реналь.
      - Я втащу лестницу, - сказал он, - а то как бы нас не заметили: не дай бог, кто-нибудь из слуг, разбуженный стуком, вздумает обойти дом.
      - Ах, нет! Я же вам говорю: уходите! - твердила она с неподдельным негодованием. - Что мне до людей? Но господь видит эту ужасную сцену, которую вы меня заставляете терпеть, и он меня покарает за это. Вы самым низким образом пользуетесь теми чувствами, которые я когда-то питала к вам. Но их больше нет! Вы слышите, господин Жюльен?
      Он втаскивал лестницу очень медленно и осторожно, чтобы не шуметь.
      - А муж твой в городе? - спросил он, вовсе не думая дразнить ее, а просто поддавшись давней привычке.
      - Не говорите со мной так, ради бога, или я сейчас позову мужа. Я и гак уж бесконечно виновата, что не выгнала вас, невзирая ни на что. Я просто сжалилась над вами, - прибавила она, стараясь задеть его гордость, которая, как она знала, была весьма чувствительна.
      Этот отказ говорить ему "ты", эта жестокая решимость порвать столь нежную сердечную дружбу, в которую он не переставал верить, довели чуть не до исступления страстное чувство, пылавшее в сердце Жюльена.
      - Как! Неужели возможно, что вы и вправду меня больше не любите? - сказал он подкупающим голосом, который, казалось, шел из самой глубины сердца; трудно было остаться к нему равнодушной.
      Она не ответила, и он вдруг горько заплакал. И в самом деле, у него уже не было сил говорить.
      - Значит, я совсем забыт единственным существом, которое меня за всю мою жизнь любило! Зачем же мне тогда жить?
      Все его мужество покинуло его теперь, когда он убедился, что ему не грозит опасность встретиться здесь с мужчиной; все исчезло из его сердца, кроме любви.
      Он долго плакал в тишине; она слышала его рыдания. Он взял ее руку, она хотела отнять ее, но все же, после нескольких почти судорожных движений, рука ее осталась в его руке. В комнате было совсем темно; они сидели друг подле друга на постели г-жи де Реналь.
      "Как это непохоже на то, что было четырнадцать месяцев тому назад! - подумал Жюльен и опять заплакал - Значит, разлука и впрямь убивает у человека все чувства! Нет, лучше уж уйти!"
      - Соблаговолите сказать мне, что с вами такое случилось, - подавленный ее молчанием, промолвил наконец Жюльен прерывающимся от слез голосом.
      - Разумеется, мое падение было уже известно всему городу, когда вы уехали, - отвечала г-жа де Реналь сухим тоном, и в голосе ее Жюльену послышалось что-то жесткое и укоризненное. - Вы вели себя так неосторожно на каждом шагу, а потом, через несколько времени, когда я была в таком отчаянии, ко мне пришел почтенный господин Шелан. Он очень долго тщетно добивался, чтобы я созналась ему. Наконец однажды он придумал отвезти меня в Дижон, в церковь, где я в первый раз причащалась. И там он заговорил сам, первый... - Слезы мешали г-же де Реналь продолжать - Боже, какой это был стыд! Я призналась во всем. Этот добрый человек сжалился надо мной: он не обрушился на меня с негодованием, он горевал вместе со мной. В то время она каждый день писала вам письма, которые не осмеливалась отсылать: я прятала и берегла их, и когда уж мне становилось совсем невтерпеж, я запиралась у себя в комнате и перечитывала эти письма.
      Наконец господин Шелан настоял, чтобы я их ему отдала А некоторые из них, которые были написаны немножко осмотрительнее, были вам посланы. Вы мне ничего не отвечали.
      - Ни разу, клянусь тебе, я не получил ни одного письма от тебя в семинарии.
      - Боже милостивый! Кто же их мог перехватить?
      - Так вот, подумай, до чего я был несчастен: пока я не увидал тебя в соборе, я даже не знал, жива ты или нет.
      - Господь смилостивился надо мной, - продолжала г-жа де Реналь. - Он дал мне уразуметь, какой грех я совершила перед ним, перед детьми, перед мужем. Муж мой никогда не любил меня, как я воображала тогда, когда вы меня еще любили!..
      Жюльен бросился к ней на грудь, просто от избытка чувств, не помня себя. Но г-жа де Реналь оттолкнула его и продолжала довольно твердым голосом:
      - Мой почтенный друг, господин Шелан, дал мне понять, что раз я вышла замуж за господина де Реналя, я тем самым отдала ему все мои чувства, даже те, о которых я и не подозревала и которых я никогда не испытывала ранее, до этой злосчастной связи. После великой жертвы, когда я рассталась со своими письмами, которые мне так были дороги, жизнь моя потекла если не счастливо, то по крайней мере довольно спокойно Не нарушайте же моего покоя, будьте мне другом... лучшим из друзей - Жюльен осыпал ее руки поцелуями; она чувствовала, что он все еще плачет. - Не плачьте, вы мне делаете этим больно. Расскажите теперь вы, что вы делали - Жюльен не в силах был говорить - Я хочу знать, как вы жили в семинарии, - повторила она, - а потом вы уйдете.
      Не думая о том, что он говорит, Жюльен стал рассказывать ей об интригах, о всяческих кознях и происках, с которыми он столкнулся на первых порах, а потом о своей более спокойной жизни после того, как его сделали репетитором.
      - И вот тогда-то, - добавил он, - после вашего длительного молчания, которое, конечно, должно было дать мне понять то, что я слишком хорошо вижу сейчас, что вы меня разлюбили, что я стал вам безразличен (г-жа де Реналь сжала его руки) вот тогда-то вы мне прислали эти пятьсот франков.
      - Никогда не посылала! - сказала г-жа де Реналь.
      - Это было письмо с парижским штемпелем, и оно было подписано "Поль Сорель", чтобы отвлечь всякие подозрения.
      Они начали строить всякие предположения о том, кто бы мог послать это письмо Атмосфера несколько изменилась Незаметно для себя г-жа де Реналь и Жюльен перешли от приподнятого тона к сердечному, дружескому разговору Они не могли видеть друг друга, так как было темно, но звук голоса каждому пояснял все. Жюльен тихонько обнял ее за талию; это, конечно, был рискованный жест. Она попыталась было отвести его руку, но в эту минуту он довольно искусно отвлек ее внимание какой-то занимательной подробностью своего рассказа О руке его как будто забыли, и она осталась там, где была.
      После множества всевозможных догадок относительно письма с пятьюстами франками Жюльен снова принялся рассказывать; постепенно к нему возвращалось его самообладание, по мере того как он описывал ей свою семинарскую жизнь, которая по сравнению с тем, что он переживал сейчас, не представляла для него никакого интереса. Все его мысли были теперь целиком поглощены тем, как окончится это свидание. "Вы должны уйти", - поминутно повторял ему прерывающийся голос.
      "Какой позор, если меня отсюда выпроводят, - думал Жюльен. - Вся жизнь моя будет отравлена угрызениями совести, никогда уж она мне не напишет, и, бог весть, попаду ли я еще когда-нибудь в эти края". С этой минуты сладостное упоение этой близостью исчезло для него Сидя рядом с женщиной, которую он обожал, и почти сжимая ее в своих объятиях, в той самой комнате, где он когда-то был так счастлив, в этой глубокой тьме, угадывая и убеждаясь, что она плачет, чувствуя по тому, как вздымается ее грудь, что она едва сдерживает рыдания, он, на свое несчастье, превратился в холодного политика, почти столь же холодного и расчетливого, каким он бывал там, на семинарском дворе, когда чувствовал, что против него замышляется какая-то мерзость со стороны кого-нибудь из его товарищей посильней его. Жюльен нарочно затягивал свой рассказ, расписывая ей безотрадную жизнь, которую он вел с тех пор, как уехал из Верьера. "Так, значит, - говорила себе г-жа де Реналь, - после целого года разлуки и даже не имея никакой возможности знать, помнят ли о нем, в то самое время, когда я всячески старалась забыть его, он только и жил теми счастливыми днями, которые судьба ему послала в Вержи". Рыдания ее усилились; Жюльен видел, что рассказ его достигает цели. Он понял, что надо решиться на последнюю попытку: он быстро перешел к письму, которое получил из Парижа.
      - И я распростился с его преосвященством.
      - Как! Вы больше не вернетесь в Безансон? Вы покидаете нас навсегда?
      - Да, - отвечал Жюльен решительным тоном, - я покидаю этот край, где я забыт даже тою, кого я любил больше всех в моей жизни, и больше уже никогда не вернусь сюда. Я еду в Париж...
      - Ты едешь в Париж! - громко воскликнула г-жа де Реналь.
      Рыдания душили ее; она уже не пыталась скрыть своего смятения. Жюльен только этого поощрения и ждал: теперь он мог отважиться на решительный шаг, которым до сих пор боялся испортить все. До этого ее восклицания, ничего не видя в темноте, он совсем не мог себе представить, к чему это может привести. Теперь он уже больше не колебался: страх перед угрызениями совести, которые потом отравляли бы ему жизнь, вернул ему все его самообладание; он поднялся и холодно сказал:
      - Да, сударыня, я покидаю вас навсегда; будьте счастливы, прощайте.
      Он сделал несколько шагов к окну и уж взялся за раму, чтобы приоткрыть ее. Г-жа де Реналь бросилась к нему и припала головой к его плечу; он почувствовал, как она сжимает его в своих объятиях и щека ее льнет к его щеке.
      Так, после трехчасового разговора Жюльен добился того, чего так пламенно жаждал в течение двух первых часов. Случись это немного раньше, какое счастье доставила бы ему и эта пылкая нежность, вспыхнувшая с прежней силой, и заглохшее раскаяние г-жи де Реналь, но теперь, когда он добился этого хитростью, он уже не ощущал ничего, кроме наслаждения. Жюльену захотелось во что бы то ни стало, несмотря на все возражения своей возлюбленной, зажечь ночник.
      - Неужели ты хочешь, - говорил он ей, - чтобы у меня даже не осталось никакого воспоминания о том, что я тебя видел? Любовь, которая, наверно, сияет в твоих прелестных глазах, пропадет для меня! Эта милая беленькая ручка так и останется невидимкой? Подумай, ведь я покидаю тебя, и, быть может, очень надолго!
      "Какой стыд! - говорила себе г-жа де Реналь; но она уже не могла отказать ему ни в чем: едва только он напоминал ей о вечной разлуке, - она заливалась слезами. Уже заря начинала отчетливо обрисовывать контуры елей на горах, к востоку от Верьера. Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен, совершенно опьяневший от страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить ему провести весь день, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью.
      - А почему бы нет? - отвечала она. - После того как я вторично пала, и бесповоротно, у меня не осталось ни капли уважения к себе: видно, это уж мое горе на всю жизнь. - И она самозабвенно прижала его к своему сердцу. - Муж мой сейчас не то, что раньше: у него сильные подозрения, ему кажется, что я перехитрила его, и он очень зол на меня. Если он услышит хотя бы малейший звук, я пропала; он меня выгонит, как последнюю тварь, - да я такая и есть.
      - Ах! Вот они, увещания господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты не стала бы так говорить со мной до этого проклятого моего отъезда в семинарию. Тогда ты меня любила!
      Жюльен был немедленно вознагражден за то хладнокровие, с каким он произнес эти слова: он увидел, как возлюбленная его тотчас же позабыла о той опасности, которая ей грозила со стороны мужа, а испугалась другой, гораздо более страшной опасности: что Жюльен может усомниться в ее любви. День разгорался стремительно и ярко разливался по комнате; Жюльен в своей гордости теперь упивался блаженством, видя в своих объятиях и чуть ли не у своих ног эту прелестную женщину, единственную, которую он любил в своей жизни и которая, всего несколько часов тому назад, вся была охвачена одним только страхом перед карающим богом и всем существом предана своему долгу. Вся ее решимость, подкрепленная стойкостью, не изменявшей ей в течение целого года, не могла устоять перед его мужеством.
      Вскоре в доме началось движение, и г-жу де Реналь встревожило одно обстоятельство, о котором она совсем было забыла.
      - Эта противная Элиза придет в комнату... А что же нам делать с этой громадной лестницей? - сказала она своему возлюбленному. - Куда ее спрятать? Ах, знаю, я отнесу ее на чердак! - задорно воскликнула она.
      - Вот такой я тебя помню, такая ты была раньше! - с восторгом сказал Жюльен. - Но ведь тебе придется пройти через людскую, где спит лакей?
      - А я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и ушлю его куда-нибудь.
      - Придумай, что ему сказать, если он, проходя по коридору, заметит лестницу.
      - Ну, конечно, ангел мой! - отвечала ему г-жа де Реналь, целуя его. - А ты сразу полезай под кровать, если, не дай бог, Элиза придет сюда без меня.
      Жюльен был поражен этой неожиданной веселостью. "Значит, приближение настоящей опасности, - подумал он, - не только не пугает, а, наоборот, радует ее, потому что она забывает обо всех своих угрызениях. Ах, вот поистине бесподобная женщина! Есть чем гордиться, властвуя над таким сердцем!" Жюльен был в полном восхищении. Г-жа де Реналь приподняла лестницу: она явно была слишком тяжела для нее. Жюльен подошел помочь ей и залюбовался ее изящным станом, который отнюдь не свидетельствовал о большой силе, как вдруг г-жа де Реналь без всякой помощи подхватила лестницу и понесла ее с такой легкостью, словно зато был стул. Она быстро поднялась с ней в коридор четвертого этажа и там положила ее на пол вдоль стены. Затем она кликнула лакея, а чтобы дать ему время одеться, пошла наверх, на голубятню. Когда она минут через пять вернулась в коридор, лестницы там уже не было. Куда же она исчезла? Если бы Жюльена не было в доме, это нимало не обеспокоило бы ее. Но сейчас - если муж увидит эту лестницу! Страшно подумать, что из этого может произойти. Г-жа де Реналь бросилась искать ее по всему дому. Наконец она нашла ее под самой крышей, куда ее втащил и даже, по-видимому, припрятал лакей. Это было престранное происшествие, и в другое время оно, несомненно, испугало бы ее.
      "А не все ли равно, - подумала она, - что может случиться через двадцать четыре часа, когда Жюльена здесь не будет? Все уж тогда превратится для меня в один сплошной ужас и угрызения".
      У нее смутно мелькнула мысль, что для нее это будет смерть, - ах, не все ли равно! После такой разлуки - и ведь она думала, что это уж навсегда, - судьба вернула ей Жюльена, она снова с ним, а то, что он сделал, чтобы добраться до нее, показывает, как сильно он ее любит!
      Она рассказала Жюльену про историю с лестницей.
      - Но что же я скажу мужу, - говорила она, - если лакей донесет ему, что нашел лестницу? - Она с минуту подумала. - Им понадобится по меньшей мере двадцать четыре часа, чтобы найти крестьянина, который тебе ее продал... - И, бросившись в его объятия и судорожно сжимая его, она воскликнула: - Ах! Умереть, умереть бы вот так! - и, прильнув к нему, осыпала его поцелуями. - Но все-таки я не хочу, чтобы ты умер с голоду, - сказала она, смеясь. - Идем, я тебя сейчас спрячу в комнате госпожи Дервиль, она у нас всегда на запоре. - Она пошла караулить в самый конец коридора, а Жюльен бегом пробежал в соседнюю комнату. - Смотри, не открывай, если постучат, - сказала она, запирая его, - а впрочем, это могут быть только дети: им может прийти в голову затеять здесь какую-нибудь игру.
      - Ты их приведи в сад под окошко, мне хочется на них посмотреть, и пусть они поговорят.
      - Да! Да! Непременно! - крикнула она ему уходя.
      Она скоро вернулась с апельсинами, бисквитами и бутылкой малаги; хлеба ей не удалось стащить.
      - А муж твой что делает? - спросил Жюльен.
      - Пишет, у него там какие-то сделки с крестьянами.
      Но пробило уже восемь часов, и в доме поднялась обычная утренняя суета. Не покажись г-жа де Реналь, ее стали бы искать повсюду. Ей пришлось покинуть Жюльена. Но скоро она опять появилась и, пренебрегая всякой осторожностью, принесла ему чашку кофе: она боялась только одного - как бы он у нее не умер с голоду. После завтрака ей удалось привести детей под окна комнаты г-жи Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но ему показалось, что они как-то погрубели, а может быть, это он сам изменился. Г-жа де Реналь заговорила с ними о Жюльене. Старший очень дружелюбно вспоминал о своем наставнике и сожалел о нем, но оба младшие, как оказалось, почти совсем забыли его.
      Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверх и вниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками с крестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи де Реналь не нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника. Когда позвонили к обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащить для него тарелку горячего супа. И вот в ту самую минуту, когда она тихонько подходила к двери его комнаты, осторожно неся тарелку с супом, она вдруг столкнулась лицом к лицу с тем самым лакеем, который утром припрятал лестницу. Он также тихонько крался по коридору и как будто прислушивался. Должно быть, Жюльен неосторожно разгуливал у себя в комнате. Лакей удалился, несколько сконфуженный. Госпожа де Реналь спокойно вошла к Жюльену; эта встреча с лакеем очень напугала его.
      - Ты боишься, - сказала она ему, - а я сейчас готова встретить любую опасность и глазом не моргну. Я только одного боюсь: той минуты, когда останусь одна, после того как ты уедешь. - И она бегом выбежала из комнаты.
      - Ах! - воскликнул восхищенный Жюльен - Только одни муки раскаяния и страшат эту удивительную душу!
      Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино.
      Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; она поторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила, чтобы выпустить Жюльена.
      Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Реналь отправилась в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Г-жа де Реналь вернулась и рассказала ему, что она в темноте подошла к буфету, куда убирали хлеб, и едва протянула руку, как наткнулась на женское плечо. Оказалось, что это Элиза, и ее-то крик и слышал Жюльен.
      - Что она там делала?
      - Наверно, таскала конфеты или подглядывала за нами, - отвечала ему г-жа де Реналь с полнейшим равнодушием. - Но я, к счастью, нашла паштет и большой хлебец.
      - А тут что у тебя? - сказал Жюльен, показывая на карманы ее передника.
      Госпожа де Реналь совсем забыла, что они у нее с самого обеда набиты хлебом.
      Жюльен сжал ее в объятиях: никогда еще она не казалась ему такой прекрасной. "Даже в Париже, - смутно пронеслось у него в голове, - никогда я не встречу такую благородную душу!" Эта ее неловкость, свидетельствующая о том, что она не привыкла к такого рода ухищрениям, сочеталась в ней с истинным мужеством, присущим человеку, который способен содрогнуться только перед опасностью иного рода, и опасностью гораздо более страшной, но только в ином смысле.
      Жюльен ужинал с большим аппетитом, а подруга его подшучивала над простотой угощения - ей было страшно позволить себе перейти на серьезный тон, - как вдруг кто-то с силой рванул дверь. Это был г-н де Реналь.
      - Что вы там заперлись? - кричал он ей.
      Жюльен едва успел спрятаться под диван.
      - Как так? Вы совсем одеты! - сказал г-н де Реналь, входя. - Вы ужинаете и заперлись на ключ!
      В обычный день этот вопрос, заданный со всей супружеской резкостью, привел бы в замешательство г-жу де Реналь, но сейчас она знала, что стоит мужу только чуть-чуть нагнуться - и он увидит Жюльена, ибо г-н де Реналь уселся как раз на тот стул, на котором только что сидел Жюльен, прямо напротив дивана.
      Мигрень послужила оправданием всему. Тогда он начал пространно рассказывать ей, каким образом ему удалось выиграть партию на бильярде в Казино, - "да, партию в девятнадцать франков, представь себе! - говорил он, и вдруг она заметила на стуле, в трех шагах от них, шляпу Жюльена. Она словно обрела еще больше хладнокровия: спокойно начала раздеваться и, улучив момент, быстро прошла позади мужа и кинула свое платье на стул со шляпой.
      Наконец г-н де Реналь удалился. Она попросила Жюльена еще раз рассказать ей, как он жил в семинарии.
      - Вчера я тебя не слушала: ты говорил, а я только и думала, как бы мне собраться с духом и прогнать тебя.
      Сегодня ей даже и в голову не приходило остерегаться. Они говорили очень громко, и было, наверно, уже часа два ночи, как вдруг их прервал неистовый стук в дверь. Это опять был г-н де Реналь.
      - Откройте сейчас же! К нам забрались воры! - кричал он. - Сен-Жан нынче утром нашел их лестницу.
      - Вот и конец всему! - воскликнула г-жа де Реналь, бросаясь в объятия Жюльена. - Он убьет нас обоих, он не верит в воров. А я умру в твоих объятиях, и умру такая счастливая, какой никогда не была в жизни.
      Она ни слова не отвечала мужу, который бушевал за дверью, и страстно целовала Жюльена.
      - Спаси мать Станислава, - сказал он ей, приказывая взглядом. - Я прыгну во двор из окна уборной и убегу через сад; собаки меня узнали. Сверни в узел мою одежду и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай ломает дверь. Главное, никаких признаний: запрещаю тебе это. Пусть уж лучше подозревает, лишь бы не знал наверно.
      - Ты разобьешься насмерть! - вот все, что она сказала, больше она ни о чем не тревожилась.
      Она подошла вместе с ним к окну уборной, потом не спеша спрятала его одежду. И только после этого она, наконец, отворила мужу, который прямо кипел от ярости. Он осмотрел комнату, затем уборную и, не сказав ни слова, ушел. Одежда Жюльена полетела из окна; он поймал ее и стремглав бросился бежать к нижней террасе сада, в сторону Ду.
      Вдруг около его уха просвистела пуля, и тотчас же позади загремел ружейный выстрел.
      "Это не господин де Реналь, - подумал Жюльен - Он слишком плохо стреляет". Собаки бежали рядом с ним, не лая. Вторая пуля, видимо, перебила лапу одной из собак, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перескочил через ограду, пробежал вдоль нее шагов пятьдесят и бросился бежать в противоположном направлении Он услышал перекликавшиеся голоса и ясно разглядел своего врага-лакея, который стрелял из ружья; какой-то крестьянин по ту сторону сада тоже принялся стрелять, но в это время Жюльен уже стоял на берегу Ду и одевался.
      Через час он был уже на расстоянии лье от Верьера, на дороге в Женеву. "Если у них действительно есть подозрения, - думал Жюльен, - они бросятся ловить меня по дороге в Париж".
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Она некрасива, потому что не нарумянена.
      Сент-Бев.
      I
      СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
      О rus, quando ego le adspiciam [23]
      Гораций.
      - Вы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? - сказал ему хозяин гостиницы, куда он зашел перекусить.
      - Сегодня не удастся, - поеду завтра, я не тороплюсь, - отвечал ему Жюльен.
      Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз в эту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободных места.
      - Как! Да это ты, дружище Фалькоз! - воскликнул путешественник, ехавший из Женевы, другому, который входил в карету вслед за Жюльеном.
      - А я думал, ты устроился где-то под Лионом, - сказал Фалькоз, - в какой-нибудь пленительной долине на берегах Роны.
      - Устроился! Бегу оттуда.
      - Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятым видом и ты умудрился попасть в преступники! - сказал Фалькоз, рассмеявшись.
      - Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Я бегу от этой чудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, ты знаешь, люблю лесов зеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько раз ты упрекал меня за этот романтизм. Никогда в жизни я не хотел слушать эту проклятую политику, а она-то меня оттуда и выгнала.
      - А к какой же ты партии принадлежишь?
      - Да ни к какой решительно, - это меня и погубило. Вот тебе вся моя политика: я люблю музыку, живопись. Хорошая книга для меня - целое событие. Скоро мне стукнет сорок четыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать, двадцать - ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет через тридцать министры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будут такие же отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне, все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудь король, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты о депутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребал Мирабо, будут мешать спать провинциальным богачам, и это у них называется - быть либералом и любить народ. Жажда попасть в пэры или в камер-юнкеры вечно будет подстегивать ультрароялистов. Всякий будет стремиться стать у руля на государственном корабле, ибо за это недурно платят. И неужели там так-таки никогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенного путешественника?
      - Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось? Должно быть, что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твой невозмутимый характер: уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции?
      - Мои несчастья начались много раньше. Четыре года тому назад, когда мне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, а нынче мне на четыре года больше, денег у меня, похоже, тысяч на пятьдесят франков поубавится, и теряю я их на продаже моего замка Монфлери на Роне... Чудесное место...
      В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую нас заставляет ломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Я жаждал благодушия и простоты И вот я покупаю себе именьице в горах, над Роной. Красота неописуемая, лучше на всем свете не сыщешь.
      Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи, ухаживают за мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: "Я уехал из Парижа, чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одного слова о политике. Как видите, я даже ни на одну газету не подписался. И чем меньше мне почтальон писем носит, тем мне приятнее".
      Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меня начинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требований и придирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотни франков в год. Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемые общества - святого Иосифа, святой Девы и так далее. Я отказываюсь - на меня начинают сыпаться всяческие поношения. А я, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утром и спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, - непременно какая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение и самым отвратительным образом напомнит о существовании людей и их злобы. Ну вот, скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я это пение (ведь это, верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей не благословляют, потому что, говорит наш поп, сии поля суть поля нечестивца. У старой ханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого, что она паслась возле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, - и через неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашеной известью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческих способов Мировой судья - честный человек, но он боится за свое место, и потому вечно я у него оказываюсь неправ. Деревенский покой превращается для меня в ад. А раз люди видят, что от меня отрекся приходский священник, глава местного общества иезуитов, и меня не думает поддерживать отставной капитан, глава тамошних либералов, все на меня ополчаются, все, вплоть до каменщика, который целый год жил на моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяя мои плуги, попробовал было обжулить меня безнаказанно.
      Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть одну из моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот ты и сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я голосовал.
      - За неизвестного тебе кандидата?
      - Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищная неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение мое становится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу пришло в голову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так нашлось бы двадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими глазами, как я совершил это преступление.
      - А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей, даже не слушать их болтовни? Какая слепота!
      - Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю на этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не могу прийти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия и мерзостей.
      Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственном месте во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с окнами на Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли мне свою политическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор нашему приходу.
      - Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз, и глаза его сверкнули гневом и сожалением.
      - Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этот твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело.
      Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с первых же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг детства г-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ Сен-Жиро, должно быть, брат того самого начальника канцелярии в префектуре... который умел прибирать к своим рукам по дешевке общественные здания на торгах.
      - Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочный человек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы он ни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мир душевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.
      - Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция не пользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, когда он царствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия.
      - Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлетний господин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел порядок в финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все его поведение после этого? Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри - все это просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи. Его подновили, подправили, это издание, и оно могло бы еще продержаться век, а то и два. Знати и попам захотелось вернуться к старому, но у них нет той железной руки, которая умела бы преподнести его публике.
      - Вот уж поистине речь старого газетчика!
      - Кто меня согнал с моей земли? - продолжал разъяренный газетчик. - Попы, которых Наполеон вернул своим конкордатом, вместо того чтобы держать их на том же положении, как держат в государстве врачей, адвокатов, астрономов, считать их за обыкновенных граждан и отнюдь не интересоваться ремеслом, при помощи которого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчас могли бы существовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт не понаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. А теперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки больше всего мне крови и испортили, они-то и заставили меня либералом сделаться.
      Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будет разглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что жить в провинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-на де Реналя.
      - Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! - воскликнул Фалькоэ. - Реналь поспешил стать молотом, чтобы не оказаться наковальней, да еще каким молотом! Но я уже вижу, как его вот-вот спихнет Вально! Знаете вы этого мошенника? Вот это уж поистине беспримесный. Что-то запоет ваш господин де Реналь, когда в одно прекрасное утро он и оглянуться не успеет, как из-под него вышибут стул и на его место сядет Вально?
      - Вот он тогда и останется один на один со всеми своими преступлениями, - сказал Сен-Жиро - А вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Ну, так вот. Бонапарт - чтоб ему на том свете пусто было за все эти его монархические плутни, - он-то как раз и дал возможность царствовать всем этим Реналям да Шеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов.
      Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена и отвлекал его от сладостных воспоминаний.
      Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервые показался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым и еще не успевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах, которые он только что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогда не покинет детей своей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить и спасти их, если наглые происки попов снова приведут страну к республике и к преследованиям знати.
      А что бы случилось тогда, когда он ночью явился в Верьер, если бы в ту минуту, когда он прислонил лестницу к окну спальни г-жи де Реналь, там бы оказался кто-нибудь чужой или сам г-н де Реналь?
      А какое блаженство - вспоминать эти первые два часа, когда его возлюбленная так хотела прогнать его, а он уговаривал ее, сидя около нее в темноте! В такой душе, как душа Жюльена, такие воспоминания остаются на всю жизнь. А конец свидания уже переплетался у него с первыми днями их любви, больше года тому назад.
      Но вот карета остановилась, и Жюльен очнулся от своих упоительных грез. Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан-Жака Руссо.
      - Я хочу поехать в Мальмезон, - сказал он, увидя подъезжавший кабриолет.
      - В такой час, сударь! Зачем?
      - А вам что до этого? Поезжайте.
      Истинная страсть думает только о себе - И вот потому-то" как мне кажется, страсти так и нелепы в Париже, где каждый ваш сосед воображает, что им очень интересуются Не стану описывать вам восторги Жюльена в Мальмезоне. Он плакал. Как? Плакал? Несмотря на эти гнусные белые стены, что понастроили там в нынешнем году, искромсав весь парк на кусочки? Представьте себе, сударь, да; для Жюльена, как и для потомства, не существовало никакой разницы между Аркольским мостом, Святой Еленой и Мальмезоном.
      Вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился пойти в театр: у него были престранные идеи по поводу этого богопротивного места.
      Глубочайшее недоверие не позволяло ему любоваться живым Парижем; его трогали только памятники, оставленные его героем.
      "Итак, значит, я теперь в самом центре всяких интриг и лицемерия! Вот тут-то и царят покровители аббата де Фрилера".
      На третий день к вечеру любопытство одержало верх над его намерением посмотреть все и только потом уж отправиться к аббату Пирару. Холодным, сухим тоном аббат разъяснил ему, какая жизнь ждет его у г-на де Ла-Моля.
      - Если к концу нескольких месяцев вы не окажетесь полезным, вы вернетесь в семинарию, но у вас будет добрая зарука. Вы будете жить в доме маркиза; это один из первых вельмож во Франции. Вы будете носить черный костюм, но такой, какой носят люди в трауре, а не такой, какой носит духовенство. Я требую, чтобы вы три раза в неделю продолжали занятия по богословию в семинарии, куда я вас рекомендую. Ежедневно к полудню вы будете являться в библиотеку маркиза, который предполагает поручить вам вести переписку по его тяжбам и другим делам. Маркиз пишет на полях каждого письма, которое приходит на его имя, кратко, в двух словах, что надлежит ответить. Я полагаю - и так я сказал ему, - что по истечении трех месяцев вы приобретете умение составлять ответы эти так, что, если вы принесете на подпись маркизу двенадцать писем, он сможет подписать восемь или девять. Вечером, в восемь часов, вы все складываете, приводите в порядок его письменный стол, и в десять вы свободны.
      - Может случиться, - продолжал аббат Пирар, - что какая-нибудь престарелая дама или какой-нибудь господин с вкрадчивым языком посулят вам некие необозримые блага или просто-напросто предложат вам деньги, чтобы вы показали им письма, которые пишут маркизу...
      - О сударь! - весь вспыхнув, воскликнул Жюльен.
      - Странно, - сказал аббат с горькой усмешкой, - что у вас, при вашей бедности, да еще после целого года семинарии, все еще сохранились эти порывы благородного негодования. Должно быть, вы были совсем уж слепцом!
      - Уж не сила ли крови это? - промолвил аббат вполголоса, как бы рассуждая сам с собой. - А всего страннее, - добавил он, поглядывая на Жюльена, - то, что маркиз вас знает... Не представляю себе, откуда. Он положил вам для начала сто луидоров жалованья. Этот человек повинуется только своим прихотям - вот в чем его недостаток. Взбалмошностью он, пожалуй, не уступит вам. Если он останется вами доволен, ваше жалованье может со временем подняться до восьми тысяч франков.
      - Но вы, конечно, понимаете, - язвительным тоном продолжал аббат, - что он дает вам эти деньги не за ваши прекрасные глаза. Надо суметь стать полезным. Я бы на вашем месте старался говорить поменьше и тем более воздерживался бы говорить о том, чего я не знаю. Да, - промолвил аббат, - я еще собрал кое-какие сведения для вас я совсем было забыл про семью господина де Ла-Моля. У него двое детей: дочь и сын - юноша девятнадцати лет, красавец, щеголь, ветрогон, который никогда в полдень не знает, что ему в два часа дня в голову взбредет. Он неглуп, храбрец, воевал в Испании. Маркиз надеется, уж не знаю почему, что вы станете другом юного графа Норбера. Я сказал, что вы преуспеваете в латыни. Быть может, он рассчитывает, что вы обучите его сына нескольким расхожим фразам о Цицероне и Вергилии.
      На вашем месте я бы никогда не позволил этому молодому красавцу подшучивать над собой, и, прежде чем отвечать на всякие его любезности, которые, несомненно, будут как нельзя более учтивы, но уж, наверно, не без иронии, я бы заставил повторить их себе не один раз.
      Не скрою от вас, что молодой граф де Ла-Моль будет, разумеется, презирать вас хотя бы просто потому, что вы буржуа, а его предок был придворным и ему выпала честь сложить голову на плахе на Гревской площади двадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года за некую политическую интригу.
      Вы же - вы всего лишь сын плотника из Верьера да еще состоите на жалованье у отца графа. Взвесьте хорошенько эту разницу да почитайте историю этой семьи у Морери. Все льстецы, которые у них обедают, никогда не упускают случая упомянуть об этом историческом труде каким-нибудь, как у них говорится, лестным намеком.
      Думайте хорошенько, когда будете отвечать на шуточки господина графа Норбера де Ла-Моля, командира гусарского эскадрона и будущего пэра Франции, чтобы потом не прибегать ко мне с жалобами.
      - Мне кажется, - сказал Жюльен, густо краснея, - что я просто не должен отвечать человеку, который меня презирает.
      - Вы понятия не имеете о презрении такого рода: оно будет проявляться только в преувеличенной любезности. И будь вы глупцом, вы бы, конечно, легко могли дать себя провести на этом, а если бы вы стремились во что бы то ни стало сделать себе карьеру, вы должны были бы дать себя провести.
      - А если в один прекрасный день я решу, что все это мне не подходит, - сказал Жюльен, - что же, я буду считаться неблагодарным, если вернусь в мою келейку номер сто три?
      - Разумеется, - отвечал аббат. - Все клевреты этого дома постараются оклеветать вас, но тогда появлюсь я. Adsum qui feci [24]. Я скажу, что это решение исходит от меня.
      Жюльена ужасно удручал желчный и чуть ли не злобный тон г-на Пирара, этот тон совсем обесценил для него даже последние слова аббата.
      Дело в том, что аббат укорял себя за свою привязанность к Жюльену, и его охватывал какой-то чуть ли не благоговейный страх, словно он свершал кощунство, позволяя себе вот так вмешиваться в чужую судьбу.
      - Вы увидите там еще, - продолжал он все тем же недовольным тоном и словно выполняя некий неприятный долг, - госпожу маркизу де Ла-Моль. Это высокая белокурая дама, весьма набожная, высокомерная, отменно вежливая, но еще более того суетно никчемная. Это дочь старого герцога де Шона, столь известного своими аристократическими предрассудками. И сия важная дама являет собой нечто вроде весьма выразительного образца женщины ее ранга, самой сущности ее. Она не считает нужным скрывать, что единственное преимущество, достойное уважения в ее глазах, - это иметь в своем роду предков, которые участвовали в крестовых походах Деньги - это уже нечто второстепенное и далеко не столь существенное. Вас это удивляет? Друг мой, мы с вами уже не в провинции.
      Вы увидите в ее гостиной больших сановников, которые позволяют себе говорить о наших государях весьма пренебрежительным тоном Что же касается госпожи де Ла-Моль, то она всякий раз, как произносит имя какого-нибудь принца, а тем более принцессы королевской крови, считает своим долгом почтительно понизить голос. Я не советую вам говорить при ней, что Филипп III или Генрих VIII были чудовищами Они были королями, и это дает им незыблемое право пользоваться благоговейным уважением всех людей, а тем более таких захудалых людишек, как мы с вами Однако, - добавил г-н Пирар, - мы люди духовного звания - таким по крайней мере она вас будет считать, - и в качестве таковых мы являемся для нее чем-то вроде лакеев, необходимых для спасения ее души.
      - Сударь, - сказал Жюльен, - мне сдается, что я недолго пробуду в Париже.
      - В добрый час. Но заметьте, что человек нашего звания не может достигнуть положения без покровительства вельмож. А те, я бы сказал, неизъяснимые черты, которые, по крайней мере на мой взгляд, отличают натуру вашу, обрекают вас на гонение, если вы не сумеете прочно устроить свою судьбу, - середины для вас нет. Не обольщайтесь. Люди видят, что вам не доставляет удовольствия, когда они заговаривают с вами, а в такой общительной стране, как наша, вы осуждены быть горемыкой, если не заставите себя уважать.
      Что сталось бы с вами в Безансоне, если бы не прихоть маркиза де Ла-Моля? Придет день, и вы поймете, как необыкновенно то, что он для вас сделал, и если вы не бесчувственное чудовище, вы будете питать к нему и к его семье вечную признательность. Сколько бедных аббатов, гораздо более образованных, чем вы, годами жили в Париже, получая по пятнадцати су за требу и десять су за ученый диспут в Сорбонне!.. Вспомните-ка, что я вам рассказывал прошлой зимой, какую жизнь приходилось вести в первые годы этому мошеннику кардиналу Дюбуа. Или вы в гордыне своей воображаете, что вы, может быть, даровитее его?
      Я, например, человек спокойный, заурядный, я был уверен, что так и окончу свои дни в семинарии, и с истинно детским неразумием привязался к ней. И что же? Меня уже совсем собирались сместить, когда я подал прошение об отставке А знаете ли вы, каковы были тогда мои средства к существованию? Мой капитал равнялся пятистам двадцати франкам, ни более ни менее и друзей - никого, разве что двое или трое знакомых. Господин де Ла-Моль, которого я никогда в глаза не видал, вытащил меня из этой скверной истории - стоило ему замолвить словечко - и мне дали приход. Прихожане мои - люди с достатком и не из тех, что погрязли во всяких грубых пороках, а доход мой - стыдно даже сказать, насколько он превышает мои труды Я потому с вами так долго беседую, что хочу вложить немножко здравого смысла в эту ветреную голову.
      И еще одно: я, на свое несчастье, человек вспыльчивый, - может случиться, что мы с вами когда-нибудь перестанем говорить друг с другом.
      Если высокомерие маркизы или скверные шуточки ее сынка сделают для вас этот дом совершенно невыносимым, я вам советую закончить ваше образование где-нибудь в семинарии в тридцати лье от Парижа, и лучше на севере, чем на юге. На севере народ более цивилизован и несправедливости меньше, и надо признаться, - добавил он, понизив голос, - что соседство парижских газет как-никак немного обуздывает этих маленьких тиранов.
      Если же мы с вами будем по-прежнему находить удовольствие в общении друг с другом и окажется, что дом маркиза вам не подходит, я предлагаю вам занять место моего викария, и вы будете получать половину того, что дает мой приход. Я вам должен это и еще более того, - прибавил он, прерывая благодарности Жюльена, - за то необычайное предложение, которое вы мне сделали в Безансоне. Если бы у меня тогда вместо пятисот двадцати франков не оказалось ничего, вы бы меня спасли.
      Голос аббата утратил свою язвительность. Жюльен, к великому своему стыду, почувствовал, что глаза его наполняются слезами: ему так хотелось броситься на грудь к своему другу. Он не удержался и сказал, стараясь придать своему голосу как можно больше мужественности:
      - Мой отец ненавидел меня с того дня, как я появился на свет; это было для меня одним из величайших несчастий. Но я всегда буду благодарить судьбу - в вас я нашел отца, сударь.
      - Хорошо, хорошо, - смутившись, пробормотал аббат и, обрадовавшись случаю произнести назидание, достойное ректора семинарии, добавил: - Никогда не следует говорить "судьба", дитя мое; говорите всегда "провидение".
      Фиакр остановился, кучер приподнял бронзовый молоток у огромных ворот. Это был особняк де. Ла-Моль; и чтобы прохожие не могли в этом усомниться, слова эти были вырезаны на черной мраморной доске над воротами.
      Эта напыщенность не понравилась Жюльену. Они так боятся якобинцев! Им за каждым забором мерещится Робеспьер и его тележка. У них это доходит до того, что иной раз просто со смеху умереть можно - и вдруг так выставлять напоказ свое жилище, точно нарочно, чтобы толпа сразу могла узнать его, если разразится мятеж, и бросилась громить. Он поделился этой мыслью с аббатом Пираром.
      - Ах, бедное дитя мое! Да, вам скоро придется быть моим викарием. Что за чудовищные мысли вам приходят на ум.
      - Да ведь это так просто, само собой напрашивается, - отвечал Жюльен.
      Важный вид привратника, а еще того более - сверкающий чистотой двор привели его в восхищение. Стоял ясный солнечный день.
      - Какая замечательная архитектура! - сказал он своему спутнику.
      Это был один из тех безвкусных особняков СенЖерменского предместья, которые строились незадолго до смерти Вольтера. Никогда еще мода и красота не были так далеки друг от друга.
      II
      ВСТУПЛЕНИЕ В СВЕТ
      Забавное, трогательное воспоминание: первая гостиная, в которую восемнадцатилетний юноша вступает один, без поддержки! Достаточно было одного беглого женского взгляда, и я уже робел. Чем больше я старался понравиться, тем больше я обнаруживал свою неловкость. Мои представления обо всем - как они были далеки от истины: то я ни с того ни с сего привязывался к кому-нибудь всей душой, то видел в человеке врага, потому что он взглянул на меня сурово.

К титульной странице
Вперед
Назад