В этот день, после завтрака, г-жа де Ла-Моль попросила его передать ей некую бунтовщическую, но при этом весьма редкую брошюрку, которую ей сегодня утром потихоньку принес духовник, и Жюльен, доставая ее с консоля, опрокинул старинную голубую фарфоровую вазу, на редкость безобразную.
      Госпожа де Ла-Моль, отчаянно вскрикнув, вскочила и подошла посмотреть на осколки своей ненаглядной вазы.
      - Это старинный японский фарфор, - говорила она. - Эта ваза досталась мне от моей двоюродной бабушки, аббатисы Шельской. Голландцы преподнесли ее в дар регенту, герцогу Орлеанскому, а он подарил ее своей дочери...
      Матильда подошла вслед за матерью, очень довольная тем, что разбили эту голубую вазу, которая казалась ей страшно уродливой. Жюльен стоял молча, и по его виду незаметно было, что он очень сконфужен; подняв глаза, он увидел рядом с собой м-ль де Ла-Моль.
      - Эта ваза, - сказал он ей, - разбита вдребезги, уничтожена навсегда. То же случилось с одним чувством, которое некогда владело моим сердцем. Я прошу вас простить мне все те безумства, которые оно заставило меня совершить.
      И он вышел.
      - Право, можно подумать, - сказала г-жа де ЛаМоль, когда он удалился, - что господин Сорель очень горд и доволен тем, что он здесь натворил.
      Эти слова кольнули Матильду в самое сердце.
      "А ведь это правда, - подумала она, - мама верно угадала; действительно, это то, что он сейчас чувствует". И тут только сразу пропала вся радость, которая до сих пор наполняла ее после вчерашней сцены. "Итак, все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мне серьезным уроком. Я допустила чудовищную, унизительную ошибку, после этого мне хватит благоразумия на всю жизнь".
      "Ах, если бы то, что я сказал, было правдой! - думал Жюльен. - Почему любовь, которую пробудила во мне эта сумасбродка, все еще терзает меня?"
      А любовь эта не только не угасала, как он надеялся, а разгоралась все сильней и сильней. "Она сумасшедшая, это верно, - говорил он себе. - Но разве от этого она менее обаятельна? Есть ли на свете женщина красивее ее? Все, что есть самого изысканного и утонченного, все, что только может пленять взор, все это в таком изобилии сочетается в мадемуазель де Ла-Моль!" И воспоминания о минувшем счастье овладевали Жюльеном и разрушали все, что с таким трудом воздвигал его рассудок.
      Тщетно разум пытается бороться с подобного рода воспоминаниями, - его мучительные усилия лишь увеличивают их сладостное очарование.
      Прошли сутки после того, как Жюльен разбил старинную японскую вазу, и можно без преувеличения сказать: несчастнее его не было человека на свете.
      XXI
      СЕКРЕТНАЯ НОТА
      Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я в чемлибо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказывая вам это.
      Письмо к автору.
      Маркиз позвал Жюльена к себе; г-н де Ла-Моль, казалось, помолодел: глаза его сверкали.
      - Поговорим-ка немного о вашей памяти, - сказал он Жюльену. - Говорят, она у вас замечательная! Способны ли вы выучить наизусть четыре страницы, а потом отправиться в Лондон и там повторить их? Но в точности, слово в слово?
      Маркиз раздраженно мял в руках свежий номер "Котидьен", тщетно стараясь скрыть необычайную серьезность, какой Жюльен никогда еще не видал у него, даже когда дело касалось его процесса с де Фрилером.
      Жюльен был уже достаточно опытен и понимал, что должен совершенно всерьез принимать этот шутливый тон, которым с ним старались говорить.
      - Вряд ли этот номер "Котидьен" достаточно занимателен, но если господин маркиз разрешит, завтра утром я буду иметь честь прочитать его весь наизусть.
      - Как? Даже объявления?
      - В точности. Не пропуская ни слова.
      - Вы ручаетесь, вы мне обещаете это? - вдруг спросил маркиз с неожиданной серьезностью.
      - Да, сударь, и разве только страх нарушить обещание мог бы ослабить мою память.
      - Видите ли, я забыл вас спросить об этом вчера. Я не собираюсь заставлять вас клясться мне, что вы никогда никому не повторите того, что сейчас услышите, - я слишком хорошо знаю вас, чтобы оскорбить вас таким подозрением. Я поручился за вас. Вы поедете со мной в один дом, где соберутся двенадцать человек. Вы будете записывать в точности все, что скажет каждый из них.
      Не беспокойтесь, это будет не общий неопределенный разговор, все будут говорить по очереди. Конечно, это не значит, что будет соблюдаться строгий порядок, - добавил маркиз, снова переходя на легкий, шутливый тон, который был ему так свойствен. - Пока мы будем беседовать, вы испишете страниц двадцать, потом мы вернемся с вами домой и выкроим из этих двадцати страниц четыре. И вот эти четыре странички вы мне прочтете завтра наизусть вместо всего номера "Котидьен". А затем вы тотчас же уедете: вы отправитесь на почтовых и будете разыгрывать из себя молодого человека, путешествующего ради собственного удовольствия. Ваша задача будет состоять в том, чтобы ни одна душа вас не заметила. Вы приедете к очень высокопоставленному лицу. Там уже вам потребуется проявить некоторую ловкость. Дело в том, что вам надо будет обмануть всех, кто его окружает, ибо среди его секретарей, среди слуг его есть люди, подкупленные нашими врагами; они подстерегают наших посланцев и стараются перехватить их. У вас будет рекомендательное письмо, но оно, в сущности, не будет иметь никакого значения.
      Как только его светлость взглянет на вас, вы вынете из кармана мои часы - вот они, я вам даю их на время вашего путешествия. Возьмите их, чтобы они уже были у вас, а мне отдайте ваши.
      Герцог сам соизволит записать под вашу диктовку эти четыре страницы, которые вы выучите наизусть.
      Когда это будет сделано - но никак не раньше, заметьте это себе, - вы расскажете его светлости, если ему будет угодно спросить вас, о том заседании, на котором вы сейчас будете присутствовать.
      Я думаю, в дороге вам не придется скучать, ибо между Парижем и резиденцией министра найдется немало людей, которые почтут за счастье пристрелить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, и полагаю, что дело наше весьма затянется, ибо, дорогой мой, как же мы сумеем узнать о вашей смерти? Ваше усердие не может простираться до того, чтобы самому сообщить нам о ней.
      Отправляйтесь же немедленно и купите себе костюм, - сказал маркиз, снова переходя на серьезный тон. - Оденьтесь так, как это считалось в моде, ну, скажем, тому назад два года. Сегодня вечером вы должны иметь вид человека, мало заботящегося о своей внешности. А в дороге, наоборот, вы должны быть таким, как обычно. Это вас удивляет? Я вижу, что подозрительность ваша уже угадала? Да, друг мой, одно из почтенных лиц, чью речь вы услышите, вполне способно сообщить кое-кому некоторые сведения, а потом вас отлично могут попотчевать опиумом на каком-нибудь гостеприимном постоялом дворе, где вы остановитесь поужинать.
      - Уж лучше дать тридцать лье крюку, - сказал Жюльен, - и не ехать прямой дорогой. Я полагаю, речь идет о Риме...
      У маркиза сделался такой надменный и недовольный вид, какого Жюльен не видал у него со времени Бре-ле-о.
      - Об этом, сударь, вы узнаете, когда я сочту уместным сообщить вам это. Я не люблю вопросов.
      - Это был не вопрос, - горячо возразил Жюльен. - Клянусь вам, сударь, я просто думал вслух, я искал про себя наиболее безопасный путь.
      - Да, похоже на то, что ваши мысли витали где-то очень далеко. Не забывайте, что посланник, да еще в ваши годы, ни в коем случае не должен производить впечатление, что он посягает на чье-то доверие.
      Жюльен был чрезвычайно смущен - действительно, он сглупил. Его самолюбие пыталось найти оправдание и не находило его.
      - И учтите еще, - добавил г-н де Ла-Моль, - что стоит только человеку сделать глупость, как он пытается тотчас же сослаться на свои добрые намерения.
      Час спустя Жюльен уже стоял в передней маркиза; вид у него был весьма приниженный; на нем был старомодный костюм с галстуком сомнительной белизны, он был похож на забитого сельского учителя.
      Увидя его, маркиз расхохотался, и только после этого Жюльен получил полное прощение.
      "Уж если и этот юноша предаст меня, - думал г-н де Ла-Моль, - то кому можно довериться? А когда действуешь, неизбежно приходится кому-нибудь доверяться. У моего сына и у его достойных друзей такой же закваски, как он, смелости и верности хватило бы на сто тысяч человек: если бы пришлось драться, они бы пали на ступенях трона и способны были бы на все... но только не на то, что необходимо в данную минуту. Черт побери, да разве среди них найдется хоть один, который мог бы выучить наизусть четыре страницы текста и проехать сотню лье, не попавшись? Норбер сумеет пойти на смерть, как и его предки, но ведь на это способен и любой рекрут..?"
      И маркиз впал в глубокую задумчивость. "Да и на смерть пойти, пожалуй, этот Сорель тоже сумеет не хуже его", - подумал он и вздохнул.
      - Ну, едем, - сказал маркиз, словно пытаясь отогнать неприятную мысль.
      - Сударь, - сказал Жюльен, - покуда мне поправляли этот костюм, я выучил наизусть первую страницу сегодняшнего номера "Котидьен".
      Маркиз взял газету, и Жюльен прочел на память все, не сбившись ни в одном слове. "Превосходно, - сказал себе маркиз, который в этот вечер сделался сущим дипломатом. - По крайней мере юноша не замечает улиц, по которым мы едем".
      Они вошли в большую, довольно невзрачного вида гостиную, частью отделанную деревянными панелями, а местами обитую зеленым бархатом. Посредине комнаты хмурый лакей расставлял большой обеденный стол, который затем под его руками превратился в письменный при помощи громадного зеленого сукна, испещренного чернильными пятнами, - рухляди, вытащенной из какого-нибудь министерства.
      Хозяин дома был высоченный, необыкновенно тучный человек; имя его ни разу не произносилось; Жюльен нашел, что своей физиономией и красноречием он похож на человека, который всецело поглощен своим пищеварением.
      По знаку маркиза Жюльен примостился в самом конце стола. Дабы соблюсти подобающий вид, он принялся чинить перья. Украдкой он насчитал семь собеседников, однако он видел только спины их. Двое из них, казалось, держали себя с г-ном де Ла-Молем как равные, остальные обращались к нему более или менее почтительно.
      Вошел без доклада еще какой-то господин. "Странно! - подумал Жюльен. - Здесь даже не докладывают о том, кто входит. Или эта мера предосторожности ради моей особы?" Все поднялись с мест, приветствуя вошедшего. У него были те же весьма почетные ордена, как и у тех троих, кто уже присутствовал в гостиной. Говорили совсем тихо. Жюльен мог судить о новоприбывшем, руководясь только чертами его лица и его фигурой. Он был низенький, коренастый, краснощекий, в его поблескивающих глазках нельзя было прочесть ничего, кроме злости дикого кабана.
      Появившаяся почти немедленно вслед за ним другая особа, совсем иного вида, сразу отвлекла внимание Жюльена. Это был очень высокий, чрезвычайно худой человек; на нем было надето три или четыре жилета. Взгляд у него был благожелательный, манеры учтивые.
      "Вылитый епископ Безансонский", - подумал Жюльен. Человек этот был духовного звания; ему можно было дать лет пятьдесят - пятьдесят пять, и вид у него был поистине святоотческий.
      Вошел молодой епископ Агдский, и на лице его изобразилось крайнее удивление, когда он, обводя взглядом присутствующих, наткнулся на Жюльена. Он ни разу не говорил с ним со времени крестного хода в Бре-ле-о. Его удивленный взгляд смутил и рассердил Жюльена. "Ну, что это! - говорил он себе. - Неужели то, что я знаю человека, вечно будет для меня камнем преткновения? Все эти важные особы, которых я никогда в жизни не видал, нисколько меня не смущают, а взгляд этого молодого епископа леденит меня. Надо сознаться, я действительно какое-то ужасно странное и несчастное существо".
      Небольшой человек с чрезвычайно черной шевелюрой шумно вошел в гостиную и заговорил сразу, едва показавшись в дверях: лицо у него было желтое, он немного смахивал на сумасшедшего. Как только появился этот невыносимый болтун, гости стали сходиться кучками, по-видимому, для того, чтобы спастись от неприятности слушать его.
      Удаляясь от камина, группы беседующих постепенно приближались к дальнему концу стола, где сидел Жюльен. Положение его становилось все более и более затруднительным, ибо в конце концов какие бы усилия он ни прилагал, он не мог не слышать, и, как ни мал был его опыт, он, конечно, понимал всю важность того, о чем здесь говорили безо всяких обиняков; а уж, несомненно, все эти высокопоставленные особы, которых он здесь видел, были весьма заинтересованы в том, чтобы все это осталось в глубокой тайне!
      Жюльен уже очинил по крайней мере десятка два перьев, хоть и старался делать это как можно медленней; прикрывать свое замешательство при помощи этого занятия больше не было возможности. Тщетно он пытался уловить какое-нибудь приказание в глазах г-на де Ла-Моля; маркиз забыл о нем.
      "То, что я делаю, совершенно нелепо, - рассуждал Жюльен, продолжая чинить перья, - но эти люди со столь заурядными физиономиями, которые, по собственному ли почину или будучи кем-то уполномочены, замышляют такие дела, должны быть весьма и весьма настороже. В моем злосчастном взгляде, наверно, сквозят недоумение и недостаток почтительности, и это, разумеется, должно их раздражать. А если я буду все время сидеть, опустив глаза, у меня будет такой вид, будто я стараюсь не пропустить ни одного их слова".
      Его замешательство дошло до крайних пределов; он слышал весьма удивительные речи.
      XXII
      ПРЕНИЯ
      Республика! Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем ради общего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела ни до чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человека судят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам.
      Наполеон. "Мемориал св. Елены".
      Стремительно вошедший лакей возгласил: "Господин герцог ***".
      - Замолчи, любезный, ты просто глуп, - сказал герцог, входя.
      Он так хорошо произнес это и с таким величием, что Жюльену невольно пришло на ум, что искусство одернуть лакея и есть истинное призвание сей знатной особы. Жюльен поднял глаза и тотчас же опустил их. Его мнение о новоприбывшем оказалось до такой степени верным, что он испугался, как бы его взгляд не выдал этой дерзкой догадки.
      Герцогу на вид было лет пятьдесят; одет он был истинным франтом и выступал, словно заводная кукла. У него была узкая голова, большой нос, резко очерченное и выпяченное вперед неподвижное лицо; трудно было вообразить себе более аристократическую и вместе с тем более незначительную физиономию. С его появлением заседание немедленно открылось.
      Голос г-на де Ла-Моля внезапно прервал физиогномические наблюдения Жюльена.
      - Представляю вам господина аббата Сореля, - сказал маркиз. - Он наделен изумительной памятью; всего лишь час назад я сообщил ему о том, что, быть может, ему выпадет честь удостоиться высокой миссии, и он, дабы показать свою память, выучил наизусть всю первую страницу "Котидьен".
      - А-а! Сообщения из-за границы этого бедняги Н., - промолвил хозяин дома.
      Он поспешно схватил газету и, состроив какую-то нелепую мину, ибо старался придать себе внушительный вид, поглядел на Жюльена. - Прошу вас, сударь, - сказал он.
      Наступило глубокое молчание, все глаза устремились на Жюльена; он отвечал так хорошо, что после двадцати строк герцог прервал его, промолвив:
      - Довольно.
      Маленький человечек с кабаньим взглядом сел за стол. Он был председателем, ибо едва только он уселся на свое место, он указал Жюльену на ломберный столик и знаком предложил придвинуть его к себе. Жюльен расположился за этим столиком со своими письменными принадлежностями. Он насчитал двенадцать человек за зеленой скатертью.
      - Господин Сорель, - сказал герцог, - подите пока в соседнюю комнату; вас позовут.
      У хозяина дома вдруг сделался крайне озабоченный вид.
      - Ставни не закрыли, - сказал он вполголоса своему соседу. - В окна смотреть незачем! - довольно глупо крикнул он Жюльену.
      "Ну, вот я и попал, по меньшей мере, в заговорщики, - подумал Жюльен. - Хорошо еще, что этот заговор не из тех, которые прямиком ведут на Гревскую площадь. Но если бы даже и грозила такая опасность, я должен пойти на это и даже на большее ради маркиза. Я был бы счастлив загладить как-нибудь те огорчения, которые могут причинить ему в будущем мои безрассудства!"
      И, задумавшись о своих безрассудствах и о своем горе, он в то же время внимательно оглядывался по сторонам, и все, что он видел здесь, прочно запечатлевалось в его памяти. И тут только он припомнил, что маркиз не сказал лакею названия улицы, а распорядился нанять фиакр, чего никогда еще не бывало.
      Жюльен долгое время был предоставлен своим размышлениям. Он сидел в гостиной, обтянутой красным бархатом с широкими золототкаными галунами. На высоком столике стояло большое распятие из слоновой кости, а на камине лежала книга "О папе" г-на де Местра, с золотым обрезом и в великолепном переплете. Жюльен раскрыл ее, чтобы не иметь вида человека, который подслушивает. Разговор в соседней комнате временами шел очень громко. Наконец дверь отворилась, и его позвали.
      - Имейте в виду, господа, - сказал председатель, - что с этой минуты мы говорим перед лицом герцога ***. Этот господин, - промолвил он, показывая на Жюльена, - молодой священнослужитель, вполне преданный нашему святому делу, и он с помощью своей изумительной памяти перескажет без труда слово в слово весь наш разговор.
      - Слово принадлежит вам, сударь, - сказал он, делая пригласительный жест в сторону особы с святоотческим видом, облаченной в три или четыре жилета.
      Жюльен подумал, что естественнее было бы назвать по имени этого господина в жилетах. Он взял бумагу и принялся старательно записывать.
      (Здесь автор имел в виду поставить целую страницу точек.
      - Это будет совершенно неуместно, - заявил издатель, - а для такого легкомысленного произведения неуместные выдумки просто зарез.
      - Политика, - возражал автор, - это камень на шее литературы; не пройдет и полгода, как он потопит литературное произведение. Политика средь вымыслов фантазии - это все равно, что выстрел из пистолета среди концерта: душераздирающий звук, но при этом безо всякой выразительности. Он не гармонирует ни с какими инструментами. Политика насмерть разобидит одну половину моих читателей, а другой половине покажется скучной, ибо то, что они читали сегодня утром в газете, было куда интереснее и острее...
      - Если ваши действующие лица не говорят о политике, - сказал издатель, - значит, это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и книга ваша отнюдь не является зеркалом, как вы изволили заявить...)
      Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; вот краткое изложение его, хотя и довольно бледное, ибо пришлось, как это всегда делается в подобных случаях, выпустить разные курьезы, изобилие коих могло бы оттолкнуть или показаться неправдоподобным (см. "Газет де трибюно").
      Человек в жилетах и с святоотческим видом (возможно, это был епископ) часто улыбался, и тогда глаза его, затененные полуопущенными ресницами, загорались странным блеском, а взгляд его казался уже не столь нерешительным, как обычно. Этот господин, которому было предложено первому говорить пред лицом герцога ("но какой же это герцог?" - подумал Жюльен), по-видимому, с целью изложить общее мнение и выступить, так сказать, в роли всеобщего поверенного, обнаружил, как показалось Жюльену, какую-то неуверенность, отсутствие определенных выводов, в чем так часто обвиняют судейское сословие. Впоследствии, во время обсуждения, герцог не преминул поставить ему это на вид.
      После нескольких фраз душеспасительного и назидательного характера человек в жилетах сказал:
      - Благородная Англия, руководимая великим человеком, бессмертным Питтом, израсходовала сорок миллиардов франков, дабы противостоять революции. Если собрание разрешит, я позволю себе высказать откровенно некую печальную мысль; я бы сказал, что Англия недостаточно понимала, что с таким человек, как Бонапарт, - тем паче если ему ничего не могли противопоставить, кроме благих намерений, - добиться решительных результатов можно было только путем частных...
      - Ах, опять восхваление убийств! - тревожным тоном сказал хозяин дома.
      - Избавьте нас, сделайте милость, от ваших сентиментальных наставлений! - раздраженно воскликнул председатель, и его кабаньи глазки загорелись свирепым огнем. - Продолжайте! - сказал он человеку в жилетах.
      Щеки и лоб председателя побагровели.
      - Благородная Англия, - продолжал докладчик, - ныне раздавлена. Каждый англичанин, раньше чем он заплатит за хлеб свой, должен сперва оплатить проценты за те сорок миллиардов, которые пошли на борьбу с якобинцами. Питта у нее уже нет.
      - У нее есть герцог Веллингтон! - произнес человек в военном мундире, с весьма внушительным видом.
      - Умоляю, господа, спокойствие! - вскричал председатель. - Если опять начнутся споры, то зачем мы вызвали господина Сореля?
      - Известно, что вы, сударь, одержимы великими идеями, - колко заметил герцог, кинув взгляд на военного, бывшего наполеоновского генерала. Жюльен понял, что в этих словах заключался какой-то намек личного характера, весьма оскорбительный. Все улыбнулись; генерал-перебежчик явно кипел от ярости.
      - Питта больше нет, господа, - снова заговорил докладчик унылым тоном человека, отчаявшегося вразумить своих слушателей. - Да если бы и нашелся в Англии новый Питт, нельзя обмануть целый народ два раза подряд одним и тем же способом.
      - Вот поэтому-то генерал-завоеватель, второй Бонапарт, ныне уже немыслим во Франции! - воскликнул, снова перебивая его, военный.
      На этот раз ни председатель, ни герцог не решились рассердиться, хотя Жюльен и видел по их глазам, что они едва сдерживаются. Они опустили глаза, и герцог вздохнул так, чтобы все это заметили.
      Но докладчик на этот раз обиделся.
      - Мне не дают договорить, - сказал он запальчиво, внезапно отбрасывая ту улыбчивую учтивость и осторожность, которые, как полагал Жюльен, являлись подлинным выражением его нрава, - мне не дают договорить, никто не желает принимать во внимание тех усилий, которые я кладу на то, чтобы не задеть ничьих ушей, какой бы длины они ни были. Так вот, господа, я буду краток.
      И я вам скажу попросту: у Англии сейчас гроша нет, чтобы помочь благому делу. Вернись сейчас сам Питт, и он при всей своей гениальности не смог бы одурачить мелких английских собственников, ибо им прекрасно известно, что одна короткая Ватерлооская кампания обошлась им в миллиард франков. Так как от меня требуют ясности, - продолжал докладчик, все более воодушевляясь, - то я вам прямо скажу: помогайте себе сами, потому что у Англии нет ни одной гинеи к вашим услугам, а когда Англия не может платить, то Австрия, Россия и Пруссия, у которых сколько угодно храбрости и ни гроша денег, не могут выдержать более одной или двух кампаний против Франции.
      Можно надеяться, что молодые солдаты, которых наберут якобинцы, будут разбиты в первой кампании, даже, быть может, во второй, но что касается третьей, то пусть я окажусь революционером в ваших предубежденных глазах, - в третьей кампании вы увидите солдат тысяча семьсот девяносто четвертого года, которые уже перестали быть деревенскими рекрутами тысяча семьсот девяносто второго года.
      Тут его прервали возгласы с трех или четырех мест сразу.
      - Сударь, - сказал председатель Жюльену, - подите в соседнюю комнату и перепишите набело начало протокола, который вы вели.
      Жюльен ушел с немалым сожалением. Докладчик только что затронул некоторые предполагаемые возможности, которые были предметом постоянных размышлений Жюльена.
      "Боятся, как бы я их на смех не поднял", - подумал он.
      Когда его позвали снова, г-н де Ла-Моль говорил торжественным тоном, показавшимся Жюльену очень забавным, ибо он хорошо знал маркиза.
      - ...Да, господа, и вот именно об этом-то несчастном народе и можно сказать:
      Кем быть ему, чурбаном или богом? "Он будет богом!" - восклицает баснописец. Но это из ваших уст, господа, надлежит нам услышать эти великие, проникновенные слова. Начните и действуйте сами, и славная Франция явится снова почти такой же, какой сделали ее наши предки и какой мы еще видели ее своими глазами перед кончиной Людовика XVI.
      Англия, по крайней мере ее благородные лорды, так же как и мы, ненавидит подлое якобинство; без английского золота Россия, Австрия и Пруссия не в состоянии дать более двух-трех сражений. Но разве этого достаточно, чтобы привести к столь счастливой оккупации, как та, которую так глупо упустил господин де Ришелье в тысяча восемьсот семнадцатом году? Я этого не думаю.
      Тут кто-то попытался прервать его, но попытку эту пресекло поднявшееся со всех сторон шиканье. Прервать пытался опять все тот же бывший генерал императорской армии: он мечтал о голубой ленте и рассчитывал занять видное место среди составителей секретной ноты.
      - Нет, я этого не думаю, - повторил г-н де ЛаМоль после того, как смятение улеглось, причем он так резко, с такой уверенной дерзостью подчеркнул это "я", что Жюльен пришел в восторг.
      "Вот это правильный ход! - думал он, и перо его летало по бумаге, почти не отставая от речи маркиза. - Одно слово, сказанное так, как надо, и г-н де ЛаМоль сводит на нет двадцать кампаний, проделанных этим перебежчиком".
      - И не только на чужеземцев следует нам рассчитывать, - продолжал маркиз самым невозмутимым тоном, - в наших надеждах на новую военную оккупацию. Вся эта молодежь, которая пишет зажигательные статейки в "Глоб", может вам дать три-четыре тысячи молодых командиров, среди коих, возможно, найдутся и Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, только далеко не такой благонамеренный на сей раз.
      - Мы не позаботились создать ему славу, - сказал председатель. - Следовало бы увековечить его имя.
      - Необходимо, наконец, добиться, чтобы во Франции было две партии, - продолжал г-н де Ла-Моль, - но чтобы это были две партии не только по имени, а две совершенно четкие, резко разграниченные партии. Установим, кого надо раздавить. С одной стороны, журналисты, избиратели, короче говоря, общественное мнение; молодежь и все, кто ею восхищается. Пока они себе кружат головы собственным пустословием, мы, господа, пользуемся великим преимуществом: мы распоряжаемся бюджетом.
      Тут его опять перебили.
      - Вы, сударь, - обратился г-н де Ла-Моль к перебившему его, и при этом с удивительным спокойствием и крайним высокомерием, - вы, если вас задевает мое выражение, не распоряжаетесь бюджетом, а просто пожираете сорок тысяч франков государственного бюджета плюс восемьдесят тысяч, которые вы получаете по цивильному листу.
      Хорошо, сударь, раз вы меня к этому вынуждаете, я позволю себе, не стесняясь, привести в пример вас. Подобно вашим благородным предкам, которые пошли за Людовиком Святым в крестовый поход, вы за эти сто двадцать тысяч франков должны были бы выставить нам, по крайней мере, один полк, - да что я говорю, хотя бы одну роту, ну, полроты, или пусть это будет хоть пятьдесят человек, готовых сражаться и преданных правому делу на жизнь и на смерть. А что же у вас? Одни лакеи, которые, случись бунт, вам же и зададут страху.
      Трон, церковь, дворянство - все это может завтра же рухнуть, господа, если вы не позаботитесь создать в каждом департаменте вооруженные отряды из пятисот преданных людей, я говорю преданных не только со всей французской доблестью, но и со всей испанской стойкостью.
      Половина этих людей должна состоять из наших сыновей, наших племянников - словом, из родовитого дворянства. И каждый из них должен иметь при себе не пустого болтуна-мещанина, готового нацепить на себя трехцветную кокарду, если повторится тысяча восемьсот пятнадцатый год, - нет, простого крестьянского парня, простодушного, чистосердечного, вроде Кателино. Наш дворянин будет его наставником, а всего лучше, если возможно, чтобы это был его молочный брат. Пусть каждый из нас отдаст пятую долю своих доходов, чтобы создать в каждом департаменте этакий маленький преданный отряд из пятисот человек. Тогда можно смело рассчитывать на иностранную оккупацию. Никогда чужеземный солдат не дойдет даже до Дижона, если он не будет уверен, что в каждом департаменте он найдет пять сотен вооруженных друзей.
      Иностранные короли до тех пор не будут вас слушать, пока вы не заявите им, что у вас есть двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие для того, чтобы распахнуть перед ними ворота Франции. Это тяжкая повинность, скажете вы. Но, господа, только такой ценой мы спасем наши головы. Между свободой печати и нашим существованием, как дворян, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Становитесь заводчиками либо крестьянами или беритесь за ружье. Можете робеть, если вам угодно, но не будьте глупы, откройте глаза.
      "Стройтесь в батальоны - вот что я вам скажу словами якобинской песенки, и тогда найдется какой-нибудь великодушный Густав-Адольф, который, видя неминуемую опасность, угрожающую монархическим основам, бросится за три сотни лье от своих владений и сделает для вас то, что сделал Густав для протестантских князей. Или вам угодно заниматься разговорами и сидеть сложа руки? Пройдет пятьдесят лет, и в Европе будут только одни президенты республик и ни одного короля. А вместе с этими шестью буквами: К-О-Р-О-Л-Ь - будут стерты с лица земли и служители церкви и дворяне. Вот мы тогда и полюбуемся, как останутся одни кандидаты, заискивающие перед низким большинством.
      Можно сколько угодно разглагольствовать о том, что во Франции сейчас нет популярного генерала, всем известного и всеми любимого, что армия наша созидалась в целях защиты престола, тогда как в любом австрийском или прусском полку найдется человек пятьдесят унтеров, понюхавших пороху. Двести тысяч молодых людей из мелкой буржуазии бредят войной.
      - Не достаточно ли этих горьких истин? - чванно произнесла некая важная особа, по-видимому, занимавшая весьма видное место среди духовной иерархии, ибо г-н де Ла-Моль, вместо того, чтобы рассердиться, улыбнулся на его слова, что Жюльену показалось весьма знаменательным.
      - Достаточно горьких истин, хорошо, сделаем выводы, господа: человеку, которому необходимо отнять гангренозную ногу, бесполезно было бы уверять своего хирурга, что эта больная нога совершенно здорова. Простите меня, если я позволю себе так выразиться, господа: благородный герцог *** - наш хирург.
      "Ну, вот, наконец-то заветное слово сказано, - подумал Жюльен, - значит, нынче ночью я помчусь прямехонько в..?"
      XXIII
      ДУХОВЕНСТВО, ЛЕСА, СВОБОДА
      Основной закон для всего существующего - это уцелеть, выжить. Вы сеете плевелы и надеетесь взрастить хлебные колосья.
      Макиавелли.
      Важная персона продолжала свою речь; видно было, что это человек осведомленный; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность, с которой он излагал свои великие истины:
      1. У Англии не найдется для нас ни одной гинеи, там сейчас в моде экономия и Юм. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брум поднимет нас на смех
      2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти без английского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию.
      3. Необходимо создать во Франции вооруженную партию, без чего монархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании.
      А четвертый пункт, который я позволю себе вам представить как нечто совершенно бесспорное, заключается вот в чем:
      Немыслимо создать вооруженную партию во Франции без помощи духовенства. Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас вам это докажу. Надо все предоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своих обязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всяких бурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ...
      - А-а! Рим, Рим! - воскликнул хозяин дома.
      - Да, сударь, Рим! - гордо повторил кардинал - В каких бы шуточках ни изощрялись на этот счет в дни вашей юности, когда подобное остроумие было в моде, я говорю вам во всеуслышание, в тысяча восемьсот тридцатом году, одно только духовенство, руководимое Римом, сумеет найти доступ к сердцу простого народа.
      Пятьдесят тысяч священников повторяют одни и те же слова в день, указанный их владыками, и народ, который в конце концов и дает вам солдат, восчувствует глас своих пастырей сильнее, нежели всякое витийство мирян... (Этот личный выпад вызвал ропот среди собравшихся.)
      - Духовенство обладает силой, превосходящей вашу, - снова заговорил кардинал, возвышая голос, - все шаги, которые вы делали, дабы достичь основной цели - создать во Франции вооруженную партию, - были сделаны нами...
      Тут последовали факты... Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?.. И так далее, и так далее.
      - Пока духовенство не получит обратно своих лесов, оно ничего не в состоянии сделать. Стоит только начаться войне, министр финансов предпишет агентам за отсутствием средств выплачивать жалованье только приходским священникам. Ведь Франция, в сущности, - неверующая страна, и она любит воевать. Кто бы ни преподнес ей войну, он будет популярен вдвойне, ибо воевать - значит, выражаясь на площадном языке, заставить иезуитов пухнуть с голоду; воевать - значит избавить гордых французов от угрозы иноземного нашествия.
      Кардинала слушали благосклонно.
      - Следовало бы еще, - добавил он, - чтобы господин де Нерваль оставил министерство, ибо имя его вызывает излишнее раздражение.
      Тут все повскакали с мест и заговорили разом "Сейчас меня опять вышлют", - подумал Жюльен; но даже сам осмотрительный председатель забыл о присутствии и существовании Жюльена.
      Все взоры устремились на человека, которого Жюльен сразу узнал. Это был г-н де Нерваль, премьер-министр; он видел его на бале у герцога де Реца.
      Смятение достигло апогея, как принято выражаться в газетах по поводу парламентских заседаний. Прошло добрых четверть часа, пока, наконец, восстановилась относительная тишина.
      Тогда поднялся г-н де Нерваль и, наподобие апостола, начал вещать.
      - Я далек от того, чтобы утверждать, - начал он каким-то необыкновенным голосом, - что я вовсе не Дорожу постом министра.
      Мне указывают, господа, будто имя мое умножает силы якобинцев, восстанавливая против нас множество умеренных. Я охотно ушел бы, но пути господни дано знать немногим. А мне, - добавил он, глядя в упор на кардинала, - надлежит выполнить то, что мне предназначено. Глас небесный изрек мне: "Либо ты сложишь голову на эшафоте, либо восстановишь во Франции монархию и низведешь Палаты на то место, какое занимал парламент при Людовике XV". И я это сделаю, господа.
      Он умолк и сел; наступила мертвая тишина.
      "Хороший актер!" - подумал Жюльен. Он ошибался, как всегда, приписывая людям, по своему обыкновению, гораздо больше ума, чем у них было на самом деле. Воодушевленный спорами сегодняшнего бурного вечера, а еще того более искренностью выступавших ораторов, г-н де Нерваль в эту минуту всей душой верил в свое предназначение. Этот человек, обладавший большим мужеством, отнюдь не отличался умом.
      В тишине, воцарившейся после знаменательной фразы "Я это сделаю", пробило полночь. Жюльену почудилось в этом бое часов что-то величественное и зловещее. Он был взволнован.
      Прения вскоре возобновились с удвоенной силой, а главное - с непостижимой откровенностью. "Эти люди в конце концов меня отравят, - подумывал иногда Жюльен. - Как это они решаются говорить подобные вещи перед плебеем?"
      Пробило два часа, а они все говорили и говорили Хозяин дома давно уже похрапывал; г-н де Ла-Моль был вынужден позвонить, чтобы подали новые свечи Г-н де Нерваль, министр, отбыл без четверти два, не преминув, однако, несколько раз перед уходом впиться внимательным взглядом в физиономию Жюльена, отражавшуюся в стенном зеркале неподалеку от его стула. Как только он скрылся, все почувствовали себя свободнее.
      Пока вставляли новые свечи, человек в жилетах тихонько сказал соседу:
      - Бог его знает, что только не наговорит королю этот человек. Он может поставить нас в самое глупое положение и испортить нам все. Надо прямо сказать: это исключительная самонадеянность и даже наглость с его стороны, что он появляется здесь. Он бывал здесь и раньше, до того, как попал в министры, но портфель, как-никак, меняет все, человек жертвует ему всеми своими интересами и он должен был бы это понимать.
      Не успел министр скрыться, как бонапартистский генерал сомкнул вежды. Потом заговорил о своем здоровье, о ранах, взглянул на часы и исчез.
      - Держу пари, - сказал человек в жилетах, - что генерал сейчас догоняет министра. Он будет оправдываться в том, что его застали здесь, и уверять, что он нас держит в руках.
      Когда запасные лакеи зажгли, наконец, новые свечи, слово взял председатель:
      - Нам надо прийти к решению, господа. Не будем пытаться переубедить друг друга. Подумаем лучше о содержании ноты, которая через сорок восемь часов будет находиться перед глазами наших иноземных друзей. Здесь говорили о министрах. Теперь, когда господин де Нерваль покинул нас, мы можем сказать: а что нам за дело до министров? Мы заставим их желать того, что нам требуется.
      Кардинал тонкой улыбкой выразил свое одобрение.
      - Нет ничего проще, как, мне кажется, изложить нашу точку зрения, - сказал молодой епископ Агдский со сдерживаемым потаенным огнем самого лютого фанатизма.
      До сих пор он хранил молчание, и Жюльен, наблюдавший за ним, видел, что взор его, сначала мягкий и кроткий, загорелся после первого же часа прений. Теперь огонь, пылавший в его душе, вырвался наружу, как лава Везувия.
      - Начиная с тысяча восемьсот шестого и по тысяча восемьсот четырнадцатый год, - сказал он, - Англии можно поставить в вину только одно: что она не предприняла никакого прямого действия непосредственно против особы Наполеона. Как только этот человек начал жаловать в герцоги и камергеры, как только он восстановил трон, миссия, возложенная на него господом богом, была завершена, - оставалось только сокрушить его. Священное писание не в одном месте указывает нам, как надлежит расправляться с тиранами (тут пошли многочисленные латинские цитаты).
      Ныне, господа, требуется сокрушить не одного человека, а весь Париж. Вся Франция берет пример с Парижа. Какой толк вооружать ваши пятьсот человек в каждом департаменте? Затея рискованная, и добром она не кончится. Зачем нам вмешивать всю Францию в дело, которое касается одного Парижа? Только Париж, со своими газетами, со своими салонами, породил это зло, пусть же и погибнет этот новый Вавилон.
      Борьба идет между церковью и Парижем, и пора положить ей конец. Катастрофа эта пойдет на пользу трону даже с точки зрения его светских интересов. Почему Париж пикнуть не смел при Бонапарте? Спросите об этом пушку у церкви святого Рока...
      Было уже три часа утра, когда Жюльен вышел вместе с г-ном де Ла-Молем.
      Маркиз устал, и ему было неловко. Обратившись к Жюльену, он впервые заговорил с ним тоном, в котором слышалась просьба. Он просил Жюльена дать ему слово, что он никогда никому не проговорится о том чрезмерном рвении (так именно он и выразился), свидетелем которого он случайно оказался.
      - Вы можете рассказать об этом нашему чужеземному другу лишь в том случае, если он будет упорно настаивать и действительно обнаружит желание узнать, что представляют собой наши молодые безумцы. Что им за дело, если все государство полетит в тартарары? Они станут кардиналами, они укроются в Риме, а нас в наших замках перережут крестьяне.
      Секретное послание, которое маркиз составил из длинного, в двадцать шесть страниц, протокола Жюльена, было готово без четверти пять утра.
      - Устал до смерти, - сказал маркиз, - да это и по ноте видно: конец недостаточно четкий. Я так ею недоволен, как еще никогда в жизни не был недоволен ни одним из своих дел. Вот что, друг мой, - добавил он, - ступайте-ка отдохните несколько часов, а чтобы вас у меня не похитили, я вас запру на ключ в вашей комнате.
      На другой день маркиз повез Жюльена куда-то довольно далеко от Парижа, в какой-то замок, стоявший на отлете, особняком. Хозяева произвели на Жюльена странное впечатление: ему показалось, что это были люди духовного звания. Ему дали подорожную с вымышленным именем, но там, наконец, было указано, куда он на самом деле едет, - чего до сих пор Жюльен будто бы не знал. Он сел в коляску один.
      У маркиза не было никаких опасений на счет его памяти - Жюльен уже несколько раз прочел ему наизусть всю секретную ноту, - но он сильно побаивался, как бы самого Жюльена не схватили в дороге.
      - Помните, самое главное - вы должны держаться франтом, который путешествует от скуки, просто потому, что ему некуда деваться, - дружески наставлял он Жюльена, провожая его до двери гостиной. - Вполне возможно, что на наше вчерашнее собрание затесался не один мнимый собрат.
      Время в пути летело быстро, но Жюльену было очень тоскливо. Едва только он успел скрыться из глаз маркиза, как мгновенно позабыл и о секретном послании и о том, куда и зачем он едет. Все мысли его были поглощены отвергнувшей его Матильдой.
      Когда он остановился в какой-то деревушке в нескольких лье за Мецом, смотритель почтового двора заявил ему, что лошадей нет. Было десять часов вечера. Жюльен, крайне раздосадованный, спросил ужинать. Прогуливаясь около ворот, он, будто невзначай, так, чтобы не привлечь ничьего внимания, заглянул на конный двор. Действительно, лошадей не было.
      "А все-таки у этого человека был несколько странный вид, - подумал Жюльен. - Он слишком бесцеремонно меня разглядывал".
      Как видно, он начинал уже не доверять тому, что ему говорили. Решив как-нибудь скрыться после ужина, чтобы разузнать на всякий случай кое-что об этих краях, он пошел в кухню погреться у очага. Какова же была его радость, когда он увидел там знаменитого певца синьора Джеронимо!
      Устроившись в кресле, которое он велел подвинуть к самому огню, неаполитанец громко вздыхал и болтал один больше, чем двадцать немецких крестьян, столпившихся вокруг и глазевших на него, разинув рты.
      - Эти люди хотят разорить меня! - крикнул он Жюльену. - Ведь я обещал завтра петь в Майнце! Семь владетельных князей съехались туда, чтобы меня послушать. А ну-ка, выйдем подышать свежим воздухом, - сказал он каким-то многозначительным тоном.
      Они прошли по дороге шагов сто, - здесь их никто уже не мог слышать.
      - Знаете вы, в чем тут дело? - сказал он Жюльену. - Этот смотритель - просто мошенник. Я пошел пройтись и сунул двадцать су мальчишке, а тот мне все и выложил. У него на конюшне дюжина лошадей, только они в другом конце деревни стоят. Здесь хотят задержать какого-то курьера.
      - Да что вы?! - с невинным видом воскликнул Жюльен.
      Однако удостовериться в плутовстве было еще не все, надо было еще суметь уехать отсюда, но ни Джеронимо, ни его друг не могли этого сделать.
      - Подождем до завтра, - решил, наконец, Джеронимо. - По-видимому, мы им внушаем подозрение. Вы это или я, но кому-то из нас они не доверяют. Завтра с утра закажем завтрак, да пообильнее, а пока они будут возиться с ним, пойдем пройтись, улизнем подальше, наймем лошадей, да и докатим до следующей почтовой станции.
      - А как же ваши вещи? - спросил Жюльен, которому пришло в голову, что, быть может, самому Джеронимо как раз и поручено перехватить его.
      Пора уже было ужинать и ложиться спать. Жюльен только что задремал, как вдруг его внезапно разбудили какие-то голоса: два человека без всякого стеснения разговаривали между собой у него в комнате.
      В одном из них он узнал смотрителя почтового двора, который держал в руках потайной фонарь. Свет падал прямо на дорожный сундук, который Жюльен велел перенести из коляски к себе в комнату. Какой-то человек, стоявший рядом со смотрителем, преспокойно рылся в открытом сундуке. Жюльену видны были только рукава его одежды: они были черные и тесно облегали руку.
      "Да ведь это сутана! - решил он про себя и тихонько взялся за свои пистолеты, которые лежали у него под подушкой.
      - Вы не бойтесь, ваше преподобие, он не проснется, - говорил почтовый смотритель. - Мы его угостили тем вином, которое вы сами изволили приготовить.
      - Не нахожу решительно никаких бумаг, - отвечал священник. - Одно белье, духи, помада да всякие пустяки. Это просто какой-нибудь вертопрах из нынешней молодежи гоняется за развлечениями. Курьер их, должно быть, тот, другой, который нарочно говорит с итальянским акцентом.
      Оба они приблизились к Жюльену с целью обыскать карманы его дорожного платья. Ему страшно хотелось пристрелить их, как воров. Ведь это не грозило ему никакими последствиями. Он с трудом подавил в себе это желание. "Дурак я буду, - подумал он. - Испорчу все дело". Они обыскали его одежду. "Нет, это не дипломат", - решил священник. Он отошел - и хорошо сделал.
      "Если только он дотронется до меня, несдобровать ему, - думал Жюльен. - Он еще и сейчас может пырнуть меня кинжалом, да только я этого не допущу".
      Священник повернулся к нему. Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каково же было его удивление: это был не кто иной, как аббат Кастанед! И в самом деле, хотя оба эти субъекта и старались говорить не особенно громко, один из голосов с первой же минуты показался Жюльену знакомым. Он почувствовал неудержимое желание избавить землю от этой гнуснейшей твари.
      "А миссия моя?" - сказал он себе.
      Священник и его подручный ушли. Через четверть часа Жюльен сделал вид, что проснулся. Он стал кричать, поднял шум и перебудил весь дом.

К титульной странице
Вперед
Назад