|
|
|
(Вологда)
Одной из задач коллективизации сельского хозяйства в СССР было повышение уровня аграрного производства, выведение его на принципиально новый уровень, позволяющий в полной мере обеспечить потребности населения и промышленности в сельскохозяйственной продукции. Это предполагалось достичь путем насыщения сельского хозяйства машинной техникой, внедрением новых, основанных на последних достижениях сельскохозяйственной науки, приемов обработки земли и ведения животноводческого хозяйства. И, действительно, официальные советские статистические справочники, а также работы советских историков свидетельствуют о повышении уровня агротехники уже к концу 1930-х годов: увеличилась доля посевов, произведенных улучшенными, сортовыми семенами, возросло применение зяблевой пахоты, прополки зерновых и технических культур, сокращалось длительность посевных и уборочных кампаний. В животноводстве внедрялись новые виды кормов и способы их приготовления, вводилось кормление по нормам и специальным рационам, выросло поголовье породного скота и так далее. В этом смысле, можно сказать, что сельское хозяйство приобретало современный вид, а коллективизация сельского хозяйства способствовала его модернизации. Однако модернизация предполагала также и появление у крестьян новых стимулов и нового отношения к труду, новое качество самого труда. Веками крестьянскую мотивацию определяли потребности выживания семьи. Однако в условиях индустриализирующегося общества весьма низкий уровень потребления крестьянской семьи был уже недостаточен для существования и развития всего общества. Следовательно, необходимо было коренным образом изменить отношение крестьян к труду, с тем, чтобы нацелить их на максимально производительный, высокоинтенсивный и высокоэффективный труд. При этом в основе такого труда должны были лежать не потребности малой социальной группы, а интересы всего социума. Позволяла ли решить эту задачу созданная в результате коллективизации система колхозного производства? Понимая, что в рамках данной статьи невозможно в полной мере рассмотреть все аспекты проблемы, сосредоточим свое внимание на таких ее сторонах как продолжительность рабочего дня в колхозах и отношение крестьян к предметам и средствам своего труда. По мнению американского исследователя Шейлы Фицпатрик, поведение российских крестьян после коллективизации зачастую принимало формы «повседневного сопротивления», обычные для подневольного и принудительного труда во всем мире: работа спустя рукава, непонимание получаемых распоряжений, безынициативность, мелкое воровство, невыходы в поле по утрам и так далее 1. Все эти признаки подневольного, принудительного труда, безусловно, можно увидеть и северной деревне в 1930-е годы. Продолжительность рабочего дня в первых коллективных хозяйствах, созданных в 1920-е годы на добровольной основе, была различной и зависела от времени года. Предполагалось, что в среднем она составляет восемь часов в день, в летнее время — доходит до десяти-двенадцати часов, зимой — шесть-восемь часов. Но обычно колхозники следовали сложившимся в повседневной практике правилам: «сколько поработается», «работаем по возможности», «у нас как в коммуне: от каждого — по способностям, каждому — по потребностям» 2. На основании этого можно сделать вывод о том, что рабочий день в первых коллективных хозяйствах не был строго регламентирован, колхозников никто не обязывал приходить к точно установленному времени, как никто не контролировал и время завершения работ. К концу 1930-х годов в этом отношении мало что изменилось. Как свидетельствуют материалы проверок партийных органов, колхозники оставались достаточно свободными в вопросе о начале своего трудового дня в колхозе и его продолжительности. Кроме того, колхозники могли прерывать его на достаточно длительный срок или вообще не выходить на общественные работы, если того требовали какие-либо семейные или хозяйственные нужды. При этом следует отметить, что в колхозах существовал принимаемый на общем собрании распорядок дня, согласно которому, например, рабочий день летом должен был начинаться в шесть часов утра и продолжаться до восьми часов вечера. Однако этот распорядок нарушался практически повсеместно. Как неоднократно отмечали в своих докладных записках инструкторы сельскохозяйственного отдела Вологодского обкома ВКП(б), в конце 1930-х годов в редких колхозах рабочий день в страдную пору начинался раньше восьми-девяти часов утра 3. Колхозники, как правило, выходили на общественные работы только после того, как «обрядятся» в своих личных хозяйствах 4. В отдельных колхозах или в отдельные дни рабочий день мог начинаться и того позже — в промежутке между девятью и двенадцатью часами 5. К вечерней дойке домашнего скота работа на общественных полях обычно завершалась 6. В некоторых колхозах рабочий день летом завершался раньше — в три-четыре часа по полудню 7. Требовалась особая настойчивость и личное присутствие проверяющего (инструктора райкома или обкома партии, работников районных земельных органов или других чиновников), чтобы заставить колхозников выйти летом на общественные работы утром в промежутке от четырех до шести часов, в соответствии с установленным в колхозе распорядком дня. Однако по некоторым документам можно проследить, что сразу же после отъезда представителей области или района из колхоза, возвращался прежний («неспешный») ход сельскохозяйственных работ и начинались прогулы 8. Все это свидетельствует о том, что при установлении трудового распорядка колхозники руководствовались скорее привычкой и традицией, собственным разумением и приоритетами, нежели уставными нормами или призывами, раздававшимися со страниц газет. При этом нежелание колхозников выходить на работу в четко установленные часы и выдерживать строгий график работ можно рассматривать не только как сопротивление «казарменным» порядкам, или как отсутствие привычки к дисциплине, но и как стремление распределить свои физические силы с учетом работ в домашнем хозяйстве. Разумеется, было бы несправедливым огульно обвинять всех колхозников в «нерадивом» отношении к труду в колхозе. Одним из показателей «ударного», «стахановского» труда как раз и был продолжительный и напряженный рабочий день — «от темна до темна» 9. Колхозница Плешкова из колхоза «Северная волна» Велико-Устюгского района Вологодской области на областном совещании передовиков сельского хозяйства в апреле 1939 года с гордостью рассказывала о своей ударной работе на сенокосе: «встаю в 4 утра, начинаю работу и кончаю в 10 часов. На обед — только 1 час. Скосила за 30 дней — 23 г<ектаров>». Ее рассказ был встречен аплодисментами собравшихся 10. Знаменитая на Вологодчине звеньевая льноводного звена А. А. Малова сожалела, что она «еще мало работает», так как в Советском Союзе «по ночам не работают», а за то отношение, которое проявила к ней власть, ей бы «нужно работать день и ночь» 11. Колхозница Мария Кизина из сельхозартели «Выдвиженец» Мегринского сельсовета Белозерского района Вологодской области во время уборки хлебов выходила на работу в пять часов утра и работала до темна. Ежедневно она выполняла норму (жатва серпом) на 200 и больше процентов 12. Но стахановцы и передовики не были в колхозной деревне большинством. Причины для преждевременного завершения рабочего дня в колхозе могли быть самые разные. Одна из наиболее частых причин — употребление спиртных напитков в рабочее время мужской частью населения деревни 13. Завоз в сельский магазин хлеба, мануфактуры или других товаров, и сразу же выстраивавшиеся за ними очереди, становились причиной для прекращения работ или прогулов уже со стороны женской части трудоспособного населения 14. Поездки колхозников на рынок для продажи товаров своего хозяйства также становились причинами прогулов 15. Занятость колхозников в личных приусадебных хозяйствах также приводила к игнорированию общественных работ в колхозах. Одной из характерных для Европейского Севера причин прогулов среди колхозников был сбор ягод и грибов — традиционный для северного региона источник пополнения семейного бюджета и улучшения рациона питания. Обычно заготовками даров леса в деревне занимались женщины и подростки, то есть как раз те, кто являлся основной рабочей силой на колхозных полях в 1930-е годы. В итоге, иногда колхозники в сенокос и в уборочную не выходили на колхозные работы по несколько дней целыми бригадами во главе с бригадирами, даже не ставя об этом в известность руководство колхоза 16. В еще большей степени, чем сбор грибов и ягод, по мнению партийных властей, разлагали дисциплину в колхозах разные «праздники». Характерно, что среди праздников, отмечавшихся колхозниками в 1930-е годы, преобладали так называемые религиозные («поповско-кулацкие» по официальной терминологии тех лет) праздники: Троица, Иванов день, Петров день, Ильин день, Покров… В пунктуальности праздников колхозники 1930-х годов мало, чем отличались от коллективных хозяйств и крестьян предыдущего десятилетия 17. Сам перечень праздников свидетельствует о сохранении ритма сельскохозяйственных работ, установившегося в течение веков. Новое появилось в характере празднования. Ни в коей мере не обольщаясь на счет степени религиозности российского крестьянства, следует отметить, что до начала 1930-х годов церковные (православные, религиозные) праздники несли в себе мощный духовный заряд, сопровождались соблюдением религиозной обрядности (праздничные богослужения, крестные ходы, окропление святой водой полей, скота, источников воды и так далее). Важна была сама подготовка к празднику, состоявшая в «очищении» не только жилищ (изнутри и снаружи), но и души. Только после этого начиналось собственно «гулянье». Таким образом, праздничная традиция не только позволяла крестьянину физически отдохнуть, расслабиться в напряженный, сжатый во времени период сельскохозяйственных работ, но и поддерживала его духовные силы. Однако в результате гонений на церковь в конце 1920-х годов религиозная составляющая праздников стала все более замещаться «гуляньем», на деле обычно выливавшимся в банальную «пьянку». Продолжительность праздников была разной, она зависела от того, на какой день недели они выпадали, так как в любом случае гуляли до конца недели. Как следует из документов, в 1930-е годы празднование продолжалось обычно от двух до четырех дней 18. Поскольку в соответствии с православной верой «в праздник работать — грех», наиболее важные сельскохозяйственные работы на период праздника прекращались, что и вызывало неудовольствие властей и всплески антирелигиозной пропаганды. На проведение праздников колхозники затрачивали не только время, но и значительные средства: из колхозных запасов варили пиво, брагу, резали колхозный скот, что также вызывало возмущение властей, усматривавших в этом «разбазаривание» колхозного имущества 19. Между тем, традиция совместной трапезы, отнюдь не была изобретением советской деревни. По сути, она являлась продолжением совместного труда, свойственного колхозной деревне 1930-х годов в не меньшей степени, чем крестьянской общине. Помимо этого, совместная трапеза выполняла социальную роль — позволяла «подкормить» (поддержать) ослабевших от напряженного труда колхозников. Руководители колхозов часто были вынуждены идти навстречу колхозникам и, отдавая дань традиции, разрешали проведение подобных празднеств, даже скрывая это от районных властей. Председатель колхоза «Гудок» Чебсарского района на вопрос инструктора сельскохозяйственного отдела Вологодского обкома ВКП(б) почему не предотвратили празднование Ильина дня и не провели колхозное собрание, ответил: «А что проводить, все равно будут праздновать» 20. Известны случаи, когда председатели колхозов сами инициировали проведение подобных праздников 21. По традиции отмечали колхозники завершение сельскохозяйственных работ, что выражалось также в «гуляньях» 22. Часто инициатива проведения таких праздников и здесь принадлежала колхозному руководству. Так, в колхозе им. С. М. Буденного Сосновского сельсовета Вохомского района Вологодской области по инициативе председателя колхоза три дня отмечали завершение уборочных работ. На проведение праздника из кладовой колхоза взяли четыреста килограммов ржи (для приготовления пива), шесть килограммов масла, сто шестнадцать литров молока, зарезали двух баранов. Когда об этой «пьянке» (как это было квалифицировано партийными органами) стало известно в районе, особое возмущение вызвал тот факт, что колхоз «завершение» уборочной кампании отмечал, не приступив совершенно ни к вспашке зяби, ни к молотьбе. Материал на председателя колхоза был направлен в прокуратуру для привлечения его к ответственности 23. Коллективные праздники и «пьянки» не были отличительной чертой конца 1930-х годов. Как свидетельствуют документы Северного краевого комитета ВКП(б), «пьянство, нередкое коллективное», имело место в большинстве колхозов и в начале десятилетия 24. Таким образом, колхозники в общественном производстве имели обычно восьмичасовой (или меньше) рабочий день. При этом они стремились свести к минимуму свое участие в колхозном производстве, для чего у них было гораздо больше возможностей, чем у городских рабочих. Так, они были гораздо свободнее последних в определении времени выхода на работу и обеденного перерыва, в планировании выходных и праздничных дней. Следует отметить, что описанная выше ситуация была выявлена для конца 1930-х годов, известного своей «милитаризацией труда» и ужесточением производственной дисциплины в городской промышленности. Несмотря на ужесточение трудового законодательства власти так и не удалось «дисциплинировать» крестьян в должной мере, сделать их труд более «современным», «упорядоченным», близким по своему характеру к труду на промышленных предприятиях. Колхозные управленцы демонстрировали часто полное бессилие в деле наведения порядка с дисциплиной труда в коллективах. Еще меньшее влияние на крестьян оказывали редкие и краткосрочные «наезды» в колхозы разного рода уполномоченных и проверяющих. Об их рекомендациях и призывах забывали сразу, как только оседала пыль на дороге, по которой они уезжали из колхоза. Источники свидетельствуют, что коллективизация привела к разрушительным изменениям в культуре обработки земли. Главным показателем этих перемен стало равнодушное (безразличное, «холодное») отношение колхозников к самому процессу, труда, его предмету и результатам. Подобное отношение распространялось на все виды и стадии сельскохозяйственных работ. Удивительное равнодушие колхозников к труду проявлялось уже в их отношении к земле, которое ранее имело сакральный оттенок. По мнению И. В. Власовой, в 1930-е годы произошло нарушение связи человека с землей, отторжение хлебороба от земли, утрата крестьянской психологии (любовь к земле, отношение к ней как к живой). О нарушении связи с землей говорили жители вологодских деревень: Не космос погодой правит — Крестьяне с момента организации колхозов перестали обращать внимание на состояние полей. В результате они зарастали кустами, камни не собирались, поля к машинной обработке не готовились 26. В еще большей степени это относилось к пастбищным угодьям. Исследование трудовых традиций российского крестьянства этнографами показывает, что крестьянин, особенно на тяжелых, неплодородных почвах за сезон несколько раз прилагал усилия к своему наделу: «двоил», «троил» землю. Иногда, например, в случае гибели озимых, проводилось до пяти обработок земли за лето 27. В 1930-е годы наблюдаем катастрофическое падение культуры обработки земли. В документах находим примеры, когда уже засеянная земля не «заделывалась», то есть не бороновалась 28. Не менее распространенным явлением был сев непротравленными, некондиционными семенами, сев по не перепаханной зяби 29. Таким образом, уже в момент сева налицо было равнодушие к результатам своего труда. Неудивительно поэтому проявление такого же отношения к земле и на других стадиях сельскохозяйственного цикла. Отсюда, например, такое распространенное явление как потравы хлебов скотом. Колхозные лошади в уборочную пору свободно ходили по полям, и никто из колхозников об этом не беспокоился 30. От потрав страдали не только посевы, но и уже заскирдованный хлеб и сено 31. В полеводстве равнодушие проявлялось в допущении гибели посевов, оставлявшихся «под снег», подвергавшихся гниению и прочим видам порчи. Такая незавидная судьба могла ожидать и урожай, привезенный с полей и помещенный в зернохранилища колхозов, которые часто не соответствовали требованиям, предъявляемым к сооружениям такого рода. Докладные записки инструкторов и уполномоченных Вологодского обкома ВКП(б) изобилуют множеством примеров о гибели части урожая 32. По неполным данным Вологодского обкома ВКП(б), в Вологодской области в 1939 года остались неубранными 547 гектаров зерновых культур, 31 гектар льна и 585 гектаров картофеля 33. Низкое качество работ также свидетельствовало о равнодушии крестьян к результатам своего труда. Один из партийных лидеров Северного края Д. А. Конторин в докладе на IV Пленуме Северного краевого комитета ВКП(б) в январе 1933 года привел факт, имевший место, правда, не в колхозе, а в совхозе «Молочное», что, впрочем, не менее показательно: вместо посеянной весной силосной культуры выросла хорошая рожь 34. Дело объяснилось просто — в предыдущем году на этом поле была рожь, и ее убирали с такими потерями, что осеменили участок и рожь, не сеянная, а потерянная, заглушила новый посев 35. Равнодушное отношение к труду с особой силой проявилось в животноводстве. Материалы обследований колхозных животноводческих ферм буквально вопиют о серьезных проблемах в этой отрасли сельского хозяйства. Одна из них — недостаток кормов, в результате чего: «скот истощен до такой степени, что отдельные животные без помощи доярок не могут встать на ноги», «коровы телятся на веревках», лошадей кормят «соломой, которую снимают с крыш», от истощения «лошади висят на веревках», «часть лошадей не встает на ноги» 36. Причиной такого положения был, прежде всего, недостаток кормов. Однако дефицит кормового баланса создавался не только в результате неурожая сена, кормовых культур из-за плохих погодных условий или вследствие тяжести поставок сена государству, но и стремлением колхозников обеспечить сеном и фуражом в первую очередь личный скот. Поэтому во время сенокоса колхозники косили сначала для себя, и только потом — для колхоза. При этом лучшие сенокосы выделялись для коров личного пользования. При распределении доходов колхозники старались больше получить хлеба на трудодни, в том числе и за счет фуражного фонда общественного стада. Подобные действия хотя и были, безусловно, вредны для общественного животноводства, но они понятны и объяснимы логикой выживания самих крестьян. Однако часто скот голодал и там, где был хороший урожай сена — «никогда столько не косили», или где были нетронутые запасы силоса. Создавалось такое положение из-за неправильного ухода за скотом или по причине отсутствия такового: кормление без норм, когда сено бросалось из-за отсутствия кормушек прямо под ноги скоту, который его затаптывал, солома не нарезалась и не запаривалась и в таком виде давалась даже телятам 37. Были колхозы в которых иногда телята не получали ничего, кроме воды и подстилки из-под ног, а коров кормили мерзлой соломой 38. Даже поили скот недостаточно, иногда только раз в сутки. Плохими оставались санитарно-гигиенические условия содержания скота, прежде всего, из-за отсутствия специализированных помещений. По данным профессора Лискуна, в начале 1930-х годов Северный край ежегодно терял из-за холодных, неприспособленных помещений для скота продукции животноводства на 4,5 миллиона рублей 39. Особую проблему представлял навоз. В большинстве колхозов навоз со скотных дворов своевременно не вывозился, иногда по два-три года. В результате чего пол, кормушки, стены на ферме покрывались плесенью и начинали гнить, кормушки «врастали в навоз». В некоторых колхозах коровы стояли по колено в грязи, без каких-либо признаков подстилки. В других дворах навоза было накоплено столько, что крупный скот задевал при переходе с места на место хребтами о потолочные перекладины. Толщина навоза в стойлах у лошадей и коров достигала от одного до двух метров. Скот стоял как на сцене, упираясь хребтом в крышу. Падение с таких «помостов» заканчивалось не только ушибами, но и переломами. В отдельных колхозах коровы просто «тонули в навозе». На одной конюшне пришлось сломать стойло, так как из-за накопленного в нем навоза не могли вывести лошадь 40. Несвоевременный вывоз навоза со скотных дворов в суровые северные морозы заканчивался катастрофой. Секретарь Северного краевого комитета ВКП(б) В. Иванов в одну из поездок по краю в 1933 году наблюдал в колхозе «Красный ухтомец» Вожегодского района такой случай: навоз в скотном дворе не убирался, коровы, когда ложились, то утопали в грязи. Ударил мороз, хвосты у коров примерзли. Колхозники вышли из положения, обрубив коровам хвосты 41. В январе 1940 года руководитель бригады стахановцев по оказанию помощи колхозам П. В. Демченко сообщал начальнику Управления животноводства Вологодского областного земельного управления, что в колхозе «Коммунар» Преображенского сельсовета Лежского района «скот стоит покрытый инеем», «коровы горбятся и дрожат от холода» 42. Лишь в единичных колхозах документы зафиксировали наличие чистки скота. В большинстве колхозов ситуация была просто удручающей: скот «грязный до невозможности», «коровы так укатались в навозе, что не отличишь, какой масти корова», «скот содержится в таком грязном состоянии, что животные потеряли всю шерсть» 43. Несоблюдение элементарных санитарно-гигиенических условий содержания скота отчасти может быть объяснено объективными обстоятельствами. Прежде всего, почти полным отсутствием механизации в животноводстве, где главными работниками к тому же были женщины. Тяжесть труда на животноводческих фермах делала его особенно непопулярным среди колхозников. В 1937 году в животноводческих бригадах колхозов, занятых уходом за крупным рогатым скотом, в среднем по СССР и РСФСР насчитывалось по восемь-девять человек, на Европейском Севере — восемь человек. Однако если по стране в целом соотношение мужчин и женщин в этих бригадах было равным (по четыре человека), по РСФСР примерно равным (мужчин — три, женщин — пять), то на Европейском Севере преобладали женщины — один мужчина и семь женщин 44. Все работы в животноводстве проводились вручную: доение, поение и кормление скота, уборка навоза, чистка скота. Единственными механизмами на животноводческих фермах были автоматические поилки для скота. Но в 1932 году, например, на территории Архангельской области не было еще ни одного такого приспособления. Ситуация несколько улучшилась к 1938 году: на 254800 голов крупного рогатого скота в 1773 молочно-товарных фермах имелось 2450 автоматических поилок, то есть на одну поилку приходилось более сотни голов скота. Если учесть овцеводческие (204), свиноводческие (469) и смешанные (440) фермы, а также то обстоятельство, что далеко не каждая колхозная ферма насчитывала более ста голов скота, то насыщенность животноводческих колхозных ферм этими простейшими приспособлениями окажется явно недостаточной 45. Именно плохой уход, по мнению специалистов сельского хозяйства, в 1930-е годы был одной из главных причин большого отхода (падежа) скота, особенно молодняка. При этом документы зафиксировали просто страшные факты бездушного, даже жестокого, отношения колхозников, приставленных для ухода за скотом, к жеребым кобылам и стельным коровам. Такой «уход», иногда вместе с вопиющей зоотехнической безграмотностью, становился причиной гибели и маток, и приплода. Зоотехническая безграмотность была, отчасти, результатом слабости системы сельскохозяйственного образования в целом — зоотехнические кадры, особенно с высшим образованием, в силу их малочисленности оседали, главным образом, в районных земельных органах, крупных совхозах и так далее. Специалисты посещали колхозы крайне редко. Ситуацию усугубляло обстоятельство, что в период коллективизации «крепкие» хозяева были раскулачены или вынуждены были уйти из деревни, а именно в таких хозяйствах аккумулировались агрономические и зоотехнические знания и вековой опыт крестьянства. Отношение к павшим животным свидетельствовало о нарушении не только санитарных, но и просто человеческих норм в отношении к смерти как таковой 46. Документы зафиксировали множество случаев жестокого отношения к лошадям в процессе их эксплуатации, что нередко приводило к их гибели 47. Обычным делом было несоблюдение правил дойки коров. Во многих колхозах вместо двух-трех раз коров доили один раз в день. Это приводило, с одной стороны к снижению их продуктивности, с другой — к болезням и даже гибели коров. Редким явлением на колхозных фермах были зимние прогулки скота. В отношении к уходу за скотом следует выделить передовиков и стахановцев. Их следует рассматривать как людей, которые не только стремились к улучшению количественных показателей своего труда, но как работников, стремившихся достичь этого, прежде всего, за счет улучшения качественной стороны дела. Их отличает соблюдение правил зоотехники — норм и рационов кормления, правил дойки и вскармливания молодняка, внимание к санитарно-гигиеническим условиям содержания скота и так далее. Передовики сельского хозяйства, как правило, были очень восприимчивы к достижениям агрономической и зоотехнической науки и целенаправленно внедряли их на своих участках и фермах 48. Поразительно жестокое отношение к колхозному скоту, наряду с объективными обстоятельствами — недостатком кормов, отсутствием специализированных помещений и так далее, можно попытаться объяснить разрывом культурной традиции в отношении к лошади и к корове, существовавшей в доколхозной деревне. И корова, и лошадь были в глазах крестьян «кормилицами» хозяйства. Известно особое, «трепетное» отношение крестьянок к «своей» корове. Корова на колхозной молочно-товарной ферме не только становилась «чужой» для крестьянок, но переставала быть «кормилицей». Жестокое отношение к скоту и плохой уход за ним распространялись на колхозное стадо, но ни в коем случае не на скот, находившийся на личных подворьях колхозников, а именно личные приусадебные хозяйства кормили колхозника и его семью. Можно также говорить и об отсутствии традиции «чистого», «культурного» содержания скота как таковой. Еще в начале ХХ века многих современников тревожило положение дел в животноводстве Европейского Севера. В Совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности была подана специальная записка, в которой говорилось о заметном вырождении холмогорского скота: «Вырождение этой породы главным образом происходит от дурного питания телят (рано лишают их молока), содержания зимою в грязных, душных, а нередко и в холодных помещениях, и от ранней случки…». Современники также отмечали вырождение некоторых славившихся до этого пород рабочего скота 49. Необходимо отметить, что принципиальной разницы в отношении к труду у колхозников конца 1930-х годов и у членов коллективных хозяйств второй половины 1920-х годов (созданных, как правило, на добровольной основе) нет. Заметим также, что колхозы второй половины 1920-х годов были весьма независимы от государства в своей хозяйственной деятельности и, получая от власти некоторую материальную и финансовую помощь, взамен не отдавали практически ничего. Таким образом, объяснить падение культуры труда, равнодушие к колхозному труду только фактом насильственной коллективизации, видимо, нельзя. Что вызвало незаинтересованное отношение большей части колхозников к результатам рук своих? Первая причина, это, безусловно, низкие доходы, которые получали колхозники от общественного производства. Первая заповедь колхозника — «сначала сдай хлеб государству, а потом распределяй оставшийся урожай на трудодни», естественно, не способствовала возникновению интереса колхозников к результатам своей производственной деятельности. Однако повышение эффективности труда в общественном хозяйстве неизбежно влекло за собой рост валовых сборов сельскохозяйственных культур, надоев и других показателей развития животноводства, а, значит, увеличивало и ту часть доходов, которая, после всех отчислений государству и во внутриколхозные неделимые фонды, оставалась бы для распределения по трудодням. Таким образом, колхозники могли быть заинтересованными в увеличении количества и повышении качества своего участия в общественном производстве. Но в эту схему никак не укладывается, например, безобразное состояние колхозных зернохранилищ, где хранилось зерно, предназначенное для внутриколхозного употребления. Представляется, что одной из главных причин незаинтересованности в результатах своего труда и всего, что с ним связано, являлось расхождение между целями аграрного производства, которые ставило государство, создавая колхозы, и традиционной мотивацией крестьянское труда. Крестьяне трудились не только для «выживания», они при этом предполагали достижение определенного уровня потребления. Разумеется, каждый крестьянин руководствовался своим уровнем желаний. Однако можно предположить, что в целом по России, особенно на Европейском Севере с его суровыми климатическими условиями и низкой отдачей от земли, этот уровень был сравнительно не высок. Нищета дореволюционной деревни, две изнурительные войны — Первая Мировая и гражданская, небольшая передышка в период НЭПа, которая, однако, не сделала основную массу северного крестьянства «счастливой и зажиточной», ужасы насильственной коллективизации, жесткая конфискационная политика власти в колхозной деревне вряд ли позволяли задумываться крестьянину о каких-то «благах». Видимо, большая часть сельского населения руководствовалась народной поговоркой — «не до жиру, быть бы живу». Здесь следует учесть и фактор внешнего влияния. Какие блага и товары могла предложить крестьянину городская промышленность, занятая своим внутренним развитием и ориентированная на производство средств производства? Недостаток товаров городской промышленности очень остро ощущался в деревне. В результате крестьяне, как и раньше, вели почти натуральное хозяйство: не только продукты, но и одежда, обувь, предметы домашнего обихода, мебели и так далее изготовлялись самими крестьянами. Конъюнктурные обзоры колхозно-базарной торговли на рынках Европейского Севера России в конце 1930-х годов зафиксировали наличие устойчивого дефицита промышленных товаров. Этот недостаток не покрывался изделиями кустарных артелей, которые могли предложить лишь самый скромный перечень необходимых крестьянам изделий. Таким образом, отсутствие рынка потребительских товаров и услуг сдерживало формирование потребностей колхозников. А это, в свою очередь, ограничивало стремление колхозников к увеличению их трудовых усилий в общественном хозяйстве. И здесь пролегает как раз грань между рядовыми колхозниками и передовиками, стахановцами. Последние имели больше возможностей приобщиться к благам цивилизации. Это и поездки для участия во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке или в каких-то других форумах в Москву, с ее не только подземными дворцами и эскалаторами метро, поражавшими воображение человека, до этого не выбиравшегося дальше райцентра, но и с не менее впечатляющими магазинами, на посещение которых уходила значительная часть времени гостей столицы 50. Это путевки на курорты, с их непривычным для сельской женщины уровнем сервиса 51. Это и больше возможностей для получения каких-то дефицитных товаров. Ведь уже на районном, тем более, на областном или краевом уровне, разного рода собрания передовиков обставлялись соответствующим образом: обязательный буфет с городскими деликатесами, недоступные для простого человека товары для продажи, премирование опять же дефицитными товарами, культурная программа и так далее. Неслучайно, поэтому передовики и ударники в большей степени, нежели рядовые колхозники, были ориентированы на расширение своего участия в колхозном производстве, на получение максимального количества трудодней. При этом дело не сводилось только к материальному фактору. Для передовиков характерно эмоционально окрашенное, небезразличное отношение к процессу и предметам своего труда 52. Изученные материалы о передовиках сельского хозяйства позволяют утверждать, что труд в общественном хозяйстве был для них не только неизбежной тяготой, но и радостью, способом самоактуализации. Подводя итоги, необходимо отметить, что 1930-е годы стали временем, когда закладывалось равнодушное отношение крестьян к орудиям труда, предмету и результатам своей деятельности, что влекло за собой низкое качество сельскохозяйственных работ. В основе этого явления лежали как утрата крестьянами чувства «хозяина» на земле, так и низкий уровень притязаний, повышению которого городская промышленность мало способствовала. Отсюда постоянное желание властей что-то в сельском хозяйстве «поднять», «улучшить», «увеличить», которое в большинстве своем так и не было реализовано, отсюда постоянная неудовлетворенность «отсталой деревней». Ростки нового, «современного» (индустриализированного) труда представляло лишь сравнительно небольшое число ударников, стахановцев и прочих передовиков сельского хозяйства, которые хотя и радовали власть своим энтузиазмом, однако не могли переломить общую ситуацию в деревне. Публицист Г. Аксенов высказал интересную гипотезу о том, что развитие человечества осуществлялось в направлении развития от «культуры стыда» через «культуру вины» к «культуре радости», которая условно соответствует индустриальной и постиндустриальной стадии развития общества 53. Коллективизация же не только не способствовала утверждению культуры радости в каких-либо массовых масштабах (исключение составляли, видимо, только стахановцы и передовики сельского хозяйства), но фактически отбросила крестьянство не только к культуре вины, но даже и за пределы культуры стыда, поскольку основополагающие начала трудовой этики были подорваны. Какой-либо страх, стыд перед представителями своего сообщества за низкое качество своей работы (колхоза, деревни), перед Богом были утеряны. Агитационно-пропагандистская, как впрочем, и репрессивная деятельность государства в деле повышения количества и качества труда в колхозном производстве оказались малоэффективными. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. — М., 2001. — С. 12. 2 Государственный архив Вологодской области. Ф. 201. Оп. 1. Д. 1228. Л. 19 об. 3 Вологодский областной архив новейшей политической истории (далее — ВОАНПИ). Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 147. Д. 242. Л. 43, 59. Оп. 2. Д. 446. Л. 96, 100, 122, 135 и др. 4 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 149. 5 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 24. Оп. 2. Д. 176. Л. 102, 107, 173. 6 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 24. Оп. 2. Д. 446. Л. 149. 7 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 122. 8 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 449. Л. 70. 9 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 165. Л. 1, 68. Д. 446. Л. 102. 10 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 165. Л. 1. 11 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 165. Л. 68. 12 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 102. 13 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 147. Оп. 2. Д. 181. Л. 84. Д. 447. Л. 117. 14 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 109. Д. 447. Л. 66, 108. 15 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 447. Л. 122. 16 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 89, 96. Д. 242. Л. 59. Оп. 2. Д. 176. Л. 72, 175. Д. 190. Л. 159. Д. 446. Л. 126 и др. 17 Государственный архив Архангельской области. Ф. 659. Оп. 2. Д. 130. Л. 90. 18 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 55, 57–58, 104. Оп. 2. Д. 162. Л. 95. Д. 170. Л. 121. Д. 175. Л. 197. Д. 181. Л. 117. Д. 446. Л. 19, 104, 126 и др. 19 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 37. 20 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 58. 21 Так, председатель колхоза «Ударник» Череповецкого района Вологодской области Прасковья Б-ва для того, чтобы на Ильин день колхозники не приезжали с сенокоса в деревню, сама купила вина на 180 рублей и увезла колхозникам. Последние, напившись вина, пьянствовали два дня и на сенокосе не работали. Можно предположить, что действия председателя предотвратили более длительный перерыв колхозников в работах. Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 181. Л. 117. 22 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 150, 159. 23 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 446. Л. 159. 24 Государственный архив общественно-политических движений и формирований Архангельской области. Ф. 290. Оп. 1. Д. 707. Л. 125. 25 Русский Север: Этническая история и народная культура, XII–XX века / Отв. ред. И. В. Власова. — М., 2001. — С. 165. 26 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 42. Л. 63. Оп. 2. Д. 163. Л. 83 и др. 27 Громыко М. М. Мир русской деревни. — М., 1991. — С. 14–16. 28 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 42. Л. 64. Подобный факт был вскрыт и в колхозе «Верный путь» Тотемского района Вологодской области в 1939 году. Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 175. Л. 204. 29 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 175. Л. 182, 204. Д. 190. Л. 6 а, 112. Д. 446. Л. 62. 30 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 4 об. 31 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 4 а. Д. 241. Л. 22. Оп. 2. Д. 181. Л. 24. Д. 446. Л. 37, 63, 172. 32 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 42. Л. 64. Д. 241. Л. 21, 22, 23, 102. Д. 242. Л. 2 об, 9, 9 об. Оп. 2. Д. 175. Л. 189. Д. 176. Л. 12. Д. 181. Л. 24. Д. 448. Л. 37, 72. Д. 452. Л. 35, 54. 33 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 442. Л. 2. 34 Совхозы, как предприятия государственного (социалистического) сектора экономики, должны были по идее демонстрировать образцы нового, более высокого качества труда. 35 Конторин Д. А. За большевистские колхозы. — Архангельск, 1933. — С. 23. 36 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 181. Д. 241. Л. 19, 29. Д. 242. Л. 37. 37 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 241. Л. 22. Оп. 2. Д. 176. Л. 133. Д. 183. Л. 20, 163 об. Д. 452. Л. 51, 127 и др. 38 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 192. Д. 240. Л. 152. 39 Сибиряк В. Очередные задачи сельского хозяйства Северного края. — Архангельск, 1932. — С. 55. 40 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 18. Д. 241. Л. 10 об., 21, 29, 41. Оп. 2. Д. 175. Л. 31. Д. 181. Л. 67. Д. 183. Л. 20. Д. 450. Л. 6, 29. Д. 452. Л. 51, 58 и др. 41 За превращение Северного края в мощную социалистическую фабрику молока и мяса: Доклад секретаря Севкрайкома ВКП(б) тов. Вл. Иванова на краевом слете сталинских ударников животноводства 24 октября 1933 года // За превращение Северного края в мощную социалистическую фабрику молока и мяса: Сборник материалов для партийного, комсомольского, советского, профсоюзного, совхозного и колхозного актива. — Архангельск, 1933. — С. 37. 42 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 450. Л. 4. 43 ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 187. Оп. 2. Д. 448. Л. 30. Д. 450. Л. 29 и др. 44 Колхозы в 1937 году (по годовым отчетам). — Ч. 1: Растениеводство. — М., 1939. — С. 30–31. 45 В краю Северном: Страницы истории Архангельской областной партийной организации. — Архангельск, 1969. — С. 164. Выполнение плана по сельскому хозяйству на 1 января 1939 года: Основные показатели. — М., 1939. — С. 82–83. 46 В колхозе «Организатор» Нефедовского сельсовета Грязовецкого района Вологодской области в апреле 1937 года около недели лежал в навозе павший теленок, который уже начал разлагаться. Уполномоченный Вологодского обкома ВКП(б) И. Алексеев, проверяя в феврале 1938 года состояние вывозки навоза на поля в колхозе «Прожектор» Большедворского сельсовета, обнаружил выкидыша-жеребенка в навозе. При проверке выяснилось, что в колхозе абортировало восемь кобылиц. В колхозе имени В. И. Чапаева того же сельсовета конюх И. В. М-в, пытаясь скрыть факт выкидышей у кобылиц, зарывал жеребят в навоз или бросал их собакам, «чтобы не было скандала». В колхозе «Октябрьская революция» Нигинского сельсовета Никольского района под навозом обнаружено одинннадцать телят. В колхозе имени Молотова Верхне-Кемского сельсовета того же района исчезли восемь импортных свиней. Нашли только одни кости в навозе. В некоторой степени, извиняет колхозников, ухаживавших за скотом, только стремление скрыть следы своей «деятельности». Видимо, у основной массы крестьян подобный «уход» вызывал все же справедливое возмущение. Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 47. Л. 181. Д. 241. Л. 41. Д. 242. Л. 29 об., 36. 47 Обычное явление — «холки у лошадей сбиты» — иногда перерастало в страшные явления. В колхозе «Урожай» Вахневского сельского совета Никольского района Вологодской области так ободрали лошадь, что она упала. Пошли за народом, чтобы ее поднять, а когда пришли, оказалось, что собака грызет хребет этой лошади. В другом колхозе «Весна» этого же района К. П. Т-н приехал со станции Шарья на двух лошадях — у одной из них со спины было содрано не только мясо, но и хребетная кость, а вторая на трех ногах. В последнем случае, видимо, подразумевается, что четвертая нога у лошади была повреждена, и она хромала на трех ногах. В колхозе «Красный балтиец» Хлопуновского сельского совета Белозерского района Вологодской области И. Я. А-в имел обыкновение избивать лошадь поленом, от таких побоев лошадь часто падала. Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 1. Д. 163. Л. 5. Д. 241. Л. 41. 48 Председатель колхоза «Пионер» Петриневского района Кузнецов рассказывал на Вологодском областном совещании передовиков сельского хозяйства в марте 1940 года, что когда он пришел на ферму, колхозники не думали даже, что «корову среди навоза можно содержать чистой». Но ситуация вскоре изменилась, и «коровы у нас чистые». Здесь же известная вологодская свинарка М. В. Корюкина делилась своим опытом: «На Всесоюзной сельскохозяйственной выставке животные мылись ежедневно. Мы перенесли этот опыт на свою группу, мыли свиней ежедневно и эта чистота дает в два раза большие результаты. <…> При мойке свиней корма требуется меньше и привес больший». Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 443. Л. 73. Еще одна знатная свинарка — А. Е. Люскова — всерьез была озабочена проблемой, как вскормить два десятка поросят при наличии у матки четырнадцати сосков, так, чтобы не потерять ни одного поросенка. Свинарка А. Е. Люскова не успокоилась, пока выход не был найден — разработана специальная очередность кормления поросят. 49 История северного крестьянства. — Т. 2: Крестьянство Европейского Севера в период капитализма. — Архангельск, 1985. — С. 211. 50 О незабываемых впечатлениях о поездке в Москву можно узнать, например, из доклада колхозницы сельскохозяйственной артели им. Ленина — делегатки II Всесоюзного съезда колхозников-ударников А. В. Кондратовой на общем собрании членов Хозьминской артели. Об этом см.: Страхов В. Хозьмино: пять лет Хозьминской артели им. В. И. Ленина Вельского района. — Архангельск, 1935. — С. 40–48. 51 Стахановка из Вологодской области А. А. Малова была, например, потрясена тем, что во время отдыха на курорте, ей даже постель за собой и за ребенком не давали убирать, «так хорошо заботились о нас». Об этом см.: ВОАНПИ. Ф. 2522. Оп. 2. Д. 165. Л. 68. 52 Например, лекция, прочитанная известной вологодской свинаркой А. Е. Люсковой перед работниками сельского хозяйства области в 1940 году, поражает ее теплым, каким-то «домашним» отношением к своим подопечным. Передовик-льновод И. Тихомиров, обнаруживший на своих посевах льняную блоху, в два часа ночи ворвался домой к председателю колхоза, чтобы сообщить эту неприятную новость и немедленно предпринять какие-то защитные действия. 53 Аксенов Г. От стыда и радости // Отечественные записки. — 2002. — № 4–5. — С. 297–310. |
|
М. Н. Глумная. Отношение к труду в колхозах Европейского Севера России в конце 1920-х — 1930-х годах // Русская культура нового столетия: Проблемы изучения, сохранения и использования историко-культурного наследия / Гл. ред. Г. В. Судаков. Сост. С. А. Тихомиров. — Вологда: Книжное наследие, 2007. — С. 268-281. |