Временное и вечное в персонажах русской литературы

Ю. В. Розанов. 

Протопоп Аввакум в творческом сознании А. М. Ремизова

В опубликованной в 1976 году В. Г. Базановым статье, посвященной аввакумовским традициям в творчестве Николая Клюева и Александра Блока, автор отметил, что «протопоп Аввакум несколько неожиданно становится актуальной фигурой <…> в начале ХХ века» 1. Сейчас, через три десятилетия после этой публикации, о литературе Серебряного века известно гораздо больше и потому сегодня уже невозможно считать актуализацию аввакумовской темы такой неожиданной, да и ограничивать ее только произведениями Николая Клюева и Александра Блока (который, по позднейшим воспоминаниям Л. Д. Менделеевой-Блок, лишь «хотел» писать о протопопе) тоже не можем. В литературе первой половины ХХ века к образу и творчеству Аввакума также обращались Д. С. Мережковский, М. А. Волошин, А. И. Несмелов, М. М. Пришвин, М. А. Кузмин и другие писатели 2.

В середине 1920-х годов К. В. Мочульский признавал, что для современных русских прозаиков «Аввакум, пожалуй, нужнее Толстого…» 3. Такое повышенное внимание к личности протопопа Аввакума имело, конечно, свои причины. Назовем наиболее очевидные:

— общий интерес к отечественной истории и поиск в ней харизматических личностей, созвучных современности. Отечественный интеллектуал с «чувством восторженного иностранца» открывал Древнюю Русь 4;

— наличие в текстах Аввакума «пророческих» откровений, легко поддающихся современной эсхатологической интерпретации. Совершенно по-особому звучала в годы революции и гражданской войны такая, например, цитата из сочинений Аввакума: «Выпросил у Бога светлую Россию Сатана, да очервлянит ее кровью мученической». Впрочем, на этом мистическом поле встречались и более интересные построения. Писатель М. М. Пришвин в своих лекциях в «народном университете» трактовал Григория Распутина как «орудие мести протопопа Аввакума» царственному дому Романовых 5;

— присутствие Аввакума в революционном иконостасе, хотя и на периферии его, в статусе одного из первых борцов за освобождение трудового народа. В этой связи интересно отметить, что лучший французский специалист по творчеству Аввакума Пьер Паскаль начинал свои аввакумовские штудии в 1920-е годы в московском Институте Маркса-Энгельса под руководством видного партийного функционера Д. Б. Рязанова-Гольдаха 6;

— широкое использование в литературной практике различных сказовых форм стимулировало писательский, а вслед за ним и читательский, интерес к Аввакуму как к «родоначальнику русской природной речи».

Каждый из названных выше авторов разрабатывал, обычно, какую-то одну грань «аввакумовской» темы, ставил перед собой ограниченные задачи. Произведения, использующие лишь осовремененный житийный сюжет и наивно архаизированную стилистику (так называемый «псевдорусский стиль») были легко уязвимы для критики, особенно если в роли критика выступал автор, сведущий в древнерусской книжности. «…Прямо обидно за старое, полное подлинной поэзии, восторга, простоты и умиленности “Житие протопопа Аввакума”, изложенное гладенькими, банальными строчками, причем вся поэзия от прикосновения благонамеренного поэта исчезла, как бес от ладана», — писал о поэме Д. С. Мережковского М. А. Кузмин 7.

В художественный мир А. М. Ремизова протопоп Аввакум вошел во второй половине 1900-х годов, когда начинающий автор осознал себя писателем «русского направления». Правда, создавая мифологизированный «текст жизни», А. М. Ремизов сдвигает свое знакомство с «Житием» в раннее детство. В книге «Подстриженными глазами» он описывает эту романтическую встречу, прихотливо переплетая в пределах одного абзаца непосредственность детского восприятия и вполне «взрослую» эмоциональную оценку произведения: «Вслушиваясь в житие, я почувствовал, какая это книга! Склад ее речи был мне, как столповой распев Московского Успенского Собора, как перелеты Кремлевского красного звона, а потом уж я оценил и как меру “русского стиля” наперекор модернизированным былинам и Билибинской “подделке”, невылазно-книжному “Слову о полку Игореве”, гугнящим, наряженным в лапти, “гуслярам” и тому крикливому, и не без хвастовства, “истинно-русскому”, от чего мне было всегда неловко и хотелось заговорить по-немецки. Подожженный необычайным словом книги, я бредил, как сказкой: так живо и ярко все видел — и горемычное “житие” и упрямство непреклонной “веры” и венец: пылающий сруб — огненную казнь» 8. Романтическая сказочность эпизода усиливается еще и тем, что исполнителем «жития» является страшный для ребенка человек, фанатик-старовер Никифор Щекин, тараканомор по профессии. «Он говорил с нами, как с врагами своей гонимой старой русской веры. Мы были для него не дети, которым все любопытно, а еретики-“щепотники”, те же тараканы» 9. (Более подробно тема тараканомора и детских страхов, с ней связанных, развита А. М. Ремизовым в рассказе 1907 года «Чертик»).

Другой и, как представляется, более реальной, чем декламация тараканомора, биографической привязкой к «аввакумовскому» сюжету является Московский Спасо-Андрониев монастырь, знаменитый стенописью Андрея Рублева. Как известно из «Жития», протопоп перед ссылкой в Сибирь четыре недели просидел на цепи в земляной «полатке» Андрониева монастыря: «Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тараканы, и сверчки кричат, и блох довольно» 10. (Не отсюда ли тараканомор-старообрядец в книге «Подстриженными глазами»?). И детство А. М. Ремизова прошло в этих местах, на Яузе, совсем близко от знаменитого монастыря, который был местом игр и развлечений будущего писателя и его братьев. Детские забавы, далеко не всегда пристойные, описаны также и в первом ремизовском романе «Пруд». (В нем монастырь назван Боголюбовским). Братья Ремизовы много раз были и в монастырском подвале, то есть в той самой земляной «полатке», где, как пишет А. М. Ремизов в книге «Подстриженными глазами», ютился его товарищ, «бедный» монах-карлик Паисий, и где (здесь писатель переходит на патетический тон) «в век Якова Беме и Паскаля, в блистающий век русской природной речи <…> сидел на цепи сам протопоп Аввакум» 11. Эта встреча в реальном месте, хотя и разделенная веками, дала начальный импульс очень важному для писателя, можно сказать, экзистенциальному переживанию: «Я хочу сказать — я чувствую непрерывность жизни духа и проницаемость вглубь жизни; искусство Андрея Рублева, страда и слово Аввакума…» 12.

Писатель резко отрицательно относился к практически любым попыткам «осовременивания» Аввакума, к использованию его имени в идеологических или политических целях, будь то «ухаживание» за старообрядцами революционеров-шестидесятников (А. И. Герцен, М. А. Бакунин) или стихотворные переложения «Жития» поэтами ХХ века. Про последние он писал в книге «Огонь вещей»: «Чувство поэзии на диком поле не ночевало. И как по-другому, когда “поэты” перелагают на “модерн”: одни былины, другие единственную непереводимую прозу русского лада “Житие” Аввакума» 13. 

В чем же представлялось А. М. Ремизову значение Аввакума для современной литературы? Являлся ли он сам учеником и литературным последователем протопопа? Эти вопросы вызывали в критике русского зарубежья постоянные споры, постепенно перешедшие в сферу истории литературы. Наличие узнаваемого «аввакумовского слоя» в книгах А. М. Ремизова, частые упоминания Аввакума в статьях и беседах писателя, и, наконец, публичные чтения им «Жития» на литературных вечерах в «русском Париже» создавали устойчивое впечатление, что именно А. М. Ремизов и есть прямой литературный наследник «огненного» протопопа. «Как иногда стиль, отживший свой век, оживает в позднейшем художественном творчестве <…> и радует глаз и слух, так под пером Ремизова оживает замечательный язык протопопа Аввакума», — писал в рецензии на одну из «древнерусских повестей» писателя критик А. Потоцкий 14. Другие критики, более ценившие модернистские стилевые поиски писателя, чем его кропотливую реставрационную работу над древними текстами, имели на этот счет совершенно противоположное мнение. «Аввакум — классик старой допетровской прозы, а Ремизов и в семнадцатом веке — футурист, — писал Н. Ульянов в 1957 году в юбилейном “ремизовском” выпуске “Нового русского слова”. — Можно ли сравнивать с Аввакумом скачущие его обрывки, выкрики, выкрутасы» 15. Еще более уверенно говорил об этом в 1971 году в своей передаче на радио «Свобода» Гайто Газданов: «Между тем, как писал протопоп Аввакум, и стилем Ремизова не было ничего общего» 16. В настоящее время такая точка зрения стала доминировать, но лишь специальные лингвостилистические исследования смогут показать, в какой мере писатель заимствовал формальные языковые особенности Аввакума.

В обширном и еще недостаточно изученном корпусе произведений А. М. Ремизова есть один текст, где он выступает прямым продолжателем книжной старообрядческой традиции, причем не в метафорическом, а в самом прямом значении этого понятия. Этот текст, как и многие другие у А. М. Ремизова, не был адекватно воспринят современниками. В 1926 году журнал «Версты», издававшийся в Париже, печатает «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Публикация заняла значительную часть первого номера — более семидесяти страниц. В условиях острейшего дефицита русских изданий и жесткой конкуренции авторов за каждый печатный лист такая «роскошь» выглядела, в лучшем случае, глупостью, в худшем — издевательством над писателями эмиграции. Примерно так и воспринял ее «лучший критик русского зарубежья» Г. В. Адамович: «Они (редакторы «Верст» — Ю. Р.) ни с того, ни с сего вздумали “обнародовать” знаменитое “Житие”» 17. Лишь те читатели, которые заглянули в примечания, узнали, что перед ними совершенно новый текст — «парижский» список «Жития», составленный А. М. Ремизовым на основании трех ранее известных редакций. В тех же примечаниях писатель несколько прояснил смысл своей работы: «Списки “Жития” делались еще при жизни Аввакума и после издания “Жития” (1861 г<од>) московские доброписцы не раз трудились, списывая “добрым письмом”. “Парижский” список сделан в 1926 г<оду> по замышлению П. П. Сувчинского: 33 часа переписывал я “Житие”, не только глазом следя, а и голосом выговаривая слово за словом и храня каждую букву протопопа “всея Руси”» 18. Ремизовские «Примечания», помещенные после основного текста, построены по модели тех концевых записей, в которых писцам полагалось указывать название книги, имя заказчика (у А. М. Ремизова в несколько ироническом плане назван П. П. Сувчинский, один из редакторов журнала), время написания, а также выражать радость по поводу окончания работы. Эти разъяснения, призванные оживить в читательской памяти школьные сведения о книгописании, и даже намеренное сближение двух дат — «после 1861» и «1926» — не могли развеять недоумения. За данным проектом закрепилась сомнительная слава еще одного чудачества писателя. Можно предположить, что затея парижского «доброписца» выглядела бы в глазах читающей публики совершенно иначе, если бы ее удалось довести до конца. «Житие» Аввакума было переписано А. М. Ремизовым безупречным поморским полууставом, что, безусловно, повышало семиотичность действия. Писатель надеялся на воспроизведение текста фототипическим способом, что по техническим причинам оказалось невозможным. Текст был набран обычным журнальным шрифтом. Рукопись не сохранилась. 

В том же 1926 году писатель начал выступать с публичными чтениями «Жития», полностью или в отрывках. Ремизовский отчет о первом таком чтении был напечатан в «Верстах»: «Юбилей Льва Шестова справляли по-русски — три вечера. <…> Третий вечер — философское. <…> Я за музыканта: читал весь вечер — три часа без перерыва — “Житие протопопа Аввакума, им самим написанное”, самую жизнерадостную книгу, а на тему: путь к вольной смерти» 19. Несколько позже к своим регулярным литературным вечерам писатель стал выпускать печатные программы, содержащие весьма характерную историко-литературную справку: «Протопоп Аввакум (1621–1682) — вождь и учитель староверцев. <…> Человек величайшей воли и веры и в жизни и в слове: в “Житии” (автобиографии) и в “Посланиях к царю Алексею Михайловичу” рядом с книжным церковнославянским языком установленных образцов литературной речи звучит и природный русский язык. Мусоргский в “Хованщине” вдохновился словом Аввакума, но при всем подобии музыкального воплощения сила и дух слова Аввакума превышает музыку. В русской литературе этот памятник XVII века единственный и непревзойденный, от которого идет весь подлинный “русский” стиль» 20. Такие характерологические особенности рассматриваемого аввакумовского проекта как театрализация творческого процесса, известная его публичность (А. М. Ремизов постоянно подчеркивает время написания и время исполнения), создание по ходу дела произведений изобразительного искусства (каллиграфически исполненная рукопись, а позже и рисованные портреты Аввакума), просветительские задачи, отразившиеся в «Примечаниях» и, особенно, в программе литературных вечеров и, наконец, эпатажное заявление («самая жизнерадостная книга») — все это позволяет говорить о некоем синкретическом художественном акте, по своему содержанию и структуре напоминающем популярный в западном искусстве 1960-х — 1970-х годов перформанс — «калейдоскопический многотемный дискурс» (А. Верт).

Напомним, что А. М. Ремизов более чем любой другой писатель-эмигрант его поколения был связан с европейской интеллектуальной элитой. Эмигрант Ю. П. Анненков в своем знаменитом «Дневнике» указывает, что «во французских литературных кругах Ремизова причисляли к “сюрреалистам”, что в каком-то смысле, может быть, и было правильно» 21. «…Настоящим сюрреалистом еще до сюрреализма» называет писателя М. В. Добужинский 22. С 1920-х годов произведения А. М. Ремизова стали появляться в передовых французских изданиях, прежде всего в журнале «La Nouvelle Revue Francaise» 23. Следует признать, что определенный налет сюрреализма присутствует в аввакумовском проекте А. М. Ремизова. Особенно если посмотреть на факт переписывания классического текста глазами иностранцев, уже давно живущих в гутенберговской эпохе и не особенно разбирающихся в «сводах» и «редакциях» древнерусских книжников. С этой точки зрения действие А. М. Ремизова не только выглядит сюрреалистическим, но и вписывается в круг художественных идей европейского предвоенного авангарда. Наиболее репрезентативное описание идеи «полного отождествления», восходящей к 2005 фрагменту Новалиса, представлено в рассказе Х. Л. Борхеса «Пьер Менар, автор Дон Кихота». Герой рассказа сочиняет не второго «Дон Кихота», а именно классический роман Сервантеса. «Излишне говорить, — замечает рассказчик, — что он отнюдь не имел в виду механическое копирование, не намеревался переписывать роман. Его дерзновенный замысел состоял в том, чтобы создать несколько страниц, которые бы совпадали — слово в слово и строка в строку — с написанным Мигелем де Сервантесом» 24. Вероятно, подобного «дерзновенного замысла» у А. М. Ремизова не возникало, но категорически утверждать, что идеи и литературные практики сюрреализма не принимались русским писателем во внимание, невозможно. 

Но все же большинство фактов свидетельствует, что объектом творческого уподобления (в новалисовском смысле) для А. М. Ремизова был не автор — Аввакум, а переписчик. Писец являлся ключевой фигурой древнерусской книжной культуры, он постоянно стремился расширить свои функции и во многих случаях смотрел на переписываемый им текст как на свою собственность, даже в какой-то степени изменял его по своему желанию. История возникновения раскола, похоже, повысила самооценку людей этой профессии. Писатель ощущал себя не просто рядовым переписчиком, а, так сказать, писцом высшей категории. «Я был <…> книгописцем, уставщиком и справщиком книжным», — утверждал он в неопубликованном отрывке о «русском ладе» 25. Позднее А. М. Ремизов разрабатывал эту тему в эссе «Писец — воронье перо», вошедшем в книгу «Огонь вещей». Здесь тоже нет никаких попыток выйти за рамки образа писца: «Я московский рядовой книгописец, имя мое в писцах не громко, я простой человек…» 26. Облик древнерусского писца стал одной из литературных масок А. М. Ремизова. Именно так воспринимали его современники, наблюдавшие процесс работы писателя. «Иногда он при мне заканчивал какую-нибудь запись, — вспоминает В. С. Яновский. — Это действовало на случайного свидетеля, заражая его энергией мастерства. Полуслепой, плотный карлик, припавший выпуклой грудью к доске стола, строчит: дьячок московского приказа (выделено нами — Ю. Р.), быстро, быстро пишет, выговаривая губами отдельные слоги» 27. 

Тем не менее, мнение, что А. М. Ремизов идентифицирует себя с Аввакумом, оказалось удивительно устойчивым. Историк литературы и литературовед В. Н. Топоров, рассматривая ремизовский «комплекс огня», отмечает, что писателю свойствен «мысленный, чувственный душевный опыт переживания своей собственной казни — огнем, в каком бы месте и веке эта казнь ни произошла. Фигуры <…> Ивана Федорова и Аввакума становятся alter ego писателя» 28. Американская исследовательница творчества А. М. Ремизова Грета Н. Слобин уже совершенно определенно указывает, что «Ремизов <…> идентифицировал себя с Аввакумом» 29. Логика этого распространенного заблуждения довольно проста. Известно, что писатель, как и многие в его поколении, верил в предсуществование души в минувшие исторические эпохи 30. Одной из таких эпох был «век Аввакума», который широко представлен в ремизовском творчестве. И если «перевоплащаться» в какой-либо образ прошлого, то это должен быть знаковый образ и притом созвучный твоей сегодняшней сущности. Писатели обычно так и поступали. Поэт Андрей Белый «вспоминал» себя в образе Микеланджело, Николай Клюев отождествлял свою персону с Иоанном, автором Апокалипсиса («Братские песни»), а позднее даже с Христом («Я родился в вертепе, / В овечьем теплом хлеву») и так далее 31. Для А. М. Ремизова в XVII веке такой фигурой был Аввакум. Значит с ним писатель и мог себя идентифицировать. Здесь и заключена ошибка. Вот неполный список ремизовских «воплощений», отразившихся в текстах: рядовой строитель Вавилонской башни, скоморох, член разбойной шайки Ваньки Каина, книгописец и даже … птичка, видевшая Христа на его пути к Голгофе. Все это безымянные и вполне рядовые персонажи, свидетели исторических событий. В беседе с Н. В. Кодрянской писатель высказался на этот счет вполне определенно: «Я живо чувствую свое присутствие в высоких событиях человеческой истории или даже легенд. Но у меня нет сознания какой-то избранности. У меня скорее чувство: где-то в стороне смотрю на жизнь и вспоминаю» 32. Можно предположить, что здесь отразилась и обычная ремизовская склонность к самоуничижению, хотя бы и ритуальному, и верность русской литературе с ее темой «маленького человека». Именно таким свидетелем и представляет себя А. М. Ремизов в трагические минуты «огненной казни» Аввакума: «Но разве могу забыть я <…> я помню Пустозерскую гремящую весну, красу-зарю во всю ночь, апрельский заморозок, летящих на север лебедей. На площади перед земляным острогом белый березовый сруб, обложенный дровами, паклей и соломой; посреди сруба четыре столба — четырех земляных узников, привязанных веревками к столбам <…> Огонь, затопив колено, взбросился раскаленным языком и, гарью заткнув рот, лизнул глаза, и, свистом перебесясь в разрывавшейся клоками бороде, шумно взвился огненной бородой над столбом. И запылал костер» 33.

Глава об Аввакуме присутствует и в последней книге писателя «Мерлог», законченной во второй половине 1950-х годов и посвященной размышлениям о литературном труде. Писатель вновь обращается к концепту «русского лада» и определяет свою роль как посредника между природной стихией русской речи (и, соответственно, Аввакумом, как ее выразителем) и современной русской прозой: «И когда до революции, а особенно в революцию многие молодые писатели записали “под меня” — это не так; они через мое, через меня открыли в себе слух к “природному”» 34. Здесь, вероятно, следует видеть не традиционное ремизовское самоуничижение, а объективную оценку своего места в литературном развитии. Самооценка писателя, выразившаяся в рассмотренном аввакумовском проекте писателя со всеми его авангардистскими новациями, близка к историко-литературным взглядам Д. С. Лихачева. Выступая на Малышевских чтениях в 1990 году, академик Д. С. Лихачев говорил, что старообрядческая литература XVIII века является прямым продолжением древнерусской литературной традиции. Петровскую эпоху следует рассматривать как «разлом» литературы, в результате которого появилось два направления: светская литературная продукция и народная старообрядческая литература. Эти две линии литературного развития, по мнению Д. С. Лихачева, своеобразно сплелись в начале ХХ века в творчестве А. М. Ремизова, а также в авангардном изобразительном искусстве 35.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Базанов В. Г. «Гремел мой прадед Аввакум!»: (Аввакум, Клюев, Блок) // Культурное наследие Древней Руси: Истоки. Становление. Традиции. — М., 1976. — С. 338.

2 Идеологизированный и уже несколько устаревший анализ «аввакумовских» поэм Д. С. Мережковского, М. А. Волошина и А. И. Несмелова содержится в статье А. И. Мазунина «Три стихотворных переложения “Жития” протопопа Аввакума». См.: Мазурин А. И. Три стихотворных переложения «Жития» протопопа Аввакума // Труды Отдела древнерусской литературы. — Т. XVI. — М.; Л., 1958.

3 Мочульский К. В. Кризис воображения: Статьи. Эссе. Портреты. — Томск, 1999. — С. 200.

4 Маковский С. Портреты современников. — М., 2000. — С. 200.

5 Пришвин М. М. Дневники, 1918—1919. — М., 1994. — С. 333.

6 Розанов Ю. В. Пьер Паскаль об истории и культуре России // Французская культура в русской провинции: Материалы чтений. — Вологда, 2000. — С. 26–27. 

7 Кузмин М. И. Проза и эссеистика: В 3-х т. — Т. 3: Эссеистика. Критика. — М., 2000. — С. 92–93.

8 Ремизов А. М. Собр. соч. — Т. 8. — М., 2000. — С. 112.

9 Там же. — С. 111.

10 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. — Иркутск, 1979. — С. 28.

11 Ремизов А. М. Собр. соч. — Т. 8. — М., 2000. — С. 209.

12 Там же. — С. 6.

13 Ремизов А. М. Огонь вещей. — М., 1899. — С. 141.

14 Русские новости (Париж). — 1951. — 7 июня.

15 Новое русское слово (Нью-Йорк). — 1957. — 23 июня.

16 Цит. по: Ремизов А., Зайцев Б. Проза. — М., 1997. — С. 570.

17 Звено (Париж). — 1927. — 16 января.

18 Версты (Париж). — 1926. — № 1. — С. 73.

19 Там же. — С. 81.

20 Цит. по: Письма А. М. Ремизова к В. В. Перемиловскому / Подг. текста Т. С. Царьковой, вступит. статья и прим. А. М. Грачевой // Русская литература. — 1990. — № 2.

21 Анненков Ю. П. Дневник моих встреч: Цикл трагедий. — Т. 1. — Л., 1991. — С. 216.

22 Добужинский М. В. Встречи с писателями и поэтами // Воспоминания о Серебряном веке. — М., 1993. — С. 360.

23 Позднее в «La Nouvelle Revue Francaise» А. М. Ремизов печатал и главы из книги «Подстриженными глазами», насыщенные аввакумовскими аллюзиями и реминисценциями.

24 Борхес Х. Л. Проза разных лет. — М., 1984. — С. 64. Судя по библиографии Пьера Менара, приведенной в начале рассказа, борхесовский герой в предвоенные годы также печатался в «La Nouvelle Revue Francaise».

25 См. рукопись А. М. Ремизов «Чтобы овладеть природным ладом русской речи…», хранящуюся в Российском государственном архиве литературы и искусства (Ф. 420. Оп. 5. Д. 6. Л. 1).

26 Ремизов А. М. Огонь вещей. — М., 1989. — С. 273.

27 Яновский В. С. Поля Елисейские: Книга памяти. — СПб., 1993. — С. 188–189. Ср. описание облика писателя у Ф. Степуна: «Странная внешность: если приклеить к ремизовскому лицу бородку — выйдет приказной дьяк; если накинуть на плечи шинелишку — получится чинуша николаевской эпохи…». См.: Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. — Т. I. — London, 1990. — С. 298.

28 Топоров В. Н. О «Крестовых сестрах» А. М. Ремизова: поэзия и правда. Статья вторая // Функционирование русской литературы в разные исторические периоды: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение / Ученые записки Тартуского государственного университета. — Вып. 822. — Тарту, 1988. — С. 134.

29 Слобин Грета Н. Проза Ремизова, 1900—1921. — СПб., 1997. — С. 50.

30 О распространении подобных воззрений в литературе Серебряного века свидетельствует составленная В. Крейдом поэтическая антология, включающая около сотни текстов. См.: Прапамять: Антология русских стихотворений о перевоплощении. — Orange: Antiquary, 1988.

31 Несколько выходя за хронологические рамки рассматриваемого материала, отметим, что с протопопом Аввакумом отождествлял себя известный вологодский писатель В. Т. Шаламов. В одном из программных своих стихотворений «Аввакум в Пустозерске» он писал: «…Наш спор не церковный — / о возрасте книг, / наш спор не духовный — / о пользе вериг. / Наш спор — о свободе, / о праве дышать, / о воле Господней / вязать и решать». См.: Шаламов В. Т. Колымские тетради. — М., 1994. — С. 157.

32 Кодрянская Н. В. Алексей Ремизов. — Париж, 1959. — С. 124.

33 Ремизов А. М. Собр. соч. — Т. 8. — М., 2000. — С. 113.

34 Ремизов А. М. Неизданный «Мерлог» / Публ. А. д’Амелиа // Минувшее: Исторический альманах. — Вып. 3. — М., 1991. — С. 236.

35 Рождественская М. В. Малышевские чтения 1990 года // Русская литература. — 1991. — № 1. — С. 221.

Ю. В. Розанов. Протопоп Аввакум в творческом сознании А. М. Ремизова // Русская культура нового столетия: Проблемы изучения, сохранения и использования историко-культурного наследия / Гл. ред. Г. В. Судаков. Сост. С. А. Тихомиров. — Вологда: Книжное наследие, 2007. — С. 566-579.