С Валерием Александровичем Гаврилиным свела меня счастливая судьба — Ленинградская консерватория, а точнее — фольклорная экспедиция по Лодейнополью*
(* Лодейнополье — один из северо-восточных районов Ленинградской области. Экспедиция ЛГОЛК работала там с 1 июля по 14 июля 1962 года), организованная летом 1962 года. Ее участниками были студенты и аспиранты теоретико-композиторского факультета: композиторы Борис Тищенко, Геннадий Белов, Валерий Гаврилин, Валерий Демидов, Ляля Рубанова и Сергей Баневич, музыковеды Нина Рязанова, Ада Шнитке, Марина Петрашень, Сергей Си-гитов, Надя Должанская и я, только что перешедшая на второй курс.
Мне эта первая в моей жизни экспедиция бесконечно дорога: она определила мою творческую судьбу, здесь началось мое становление
как фольклориста, и в том, что оно пошло по нужному пути, очень важную роль сыграл Валерий Гаврилин. Он был старше меня всего на три года, но именно от него получила я тогда первые уроки воистину народной мудрости, восприятия народного искусства как жизненной философии, творческого осмысления фольклора.
Мы работали группами в ряде лодейнопольских деревень (Стрелке, Надпорожье, Ефремково, Пирозеро, Чайницах), мне довелось быть на записях вместе с ним. Казалось бы, всего несколько дней, но запомнились они крепко. Запомнились отношением Валерия к записям в целом (ни одной не пропускал, как бы мы ни уставали), к репертуару, а главное, — к исполнителям. Он сидел всегда где-нибудь в стороне с тетрадкой и карандашом, внимательно слушал, что-то помечал. Не помню, чтобы в процессе записи во что-то вмешивался или о чем-то спрашивал, но когда в свободные минуты разговаривал с исполнителями, речь его была проникнута особой теплотой, искренним уважением к людям, дарившим нам свои песни.
...В деревне Стрелка мы много записывали от Раисы Ивановны Смирновой, очень подвижной, жизнерадостной, звонкоголосой женщины. С трудом верилось, что ей 65 лет! Песни лились рекой: лирические, свадебные, «водилишные», лесные и качельные частушки, плясовые, поразившие нас нескладушки:
Через речку, через мост
Липовый береза рост.
Если милый не полюбит,
Я не буду зареветь!
Среди лирических, напетых Р. И. Смирновой, до сих пор в памяти «По Дону гуляет», распетая в типично крестьянской традиции, и «Соловеюшка премилой» — песня о горькой разлуке, прощание с милым навсегда. В скупости распевов, в напряженности дорийского лада, в пронзительных бросках септим и безысходности постепенных спадов билась сама тоска-печаль, сквозило неизбывное горе.
Случайно я бросила взгляд в тетрадку Валерия, сидевшего чуть впереди. Увиденное в ней меня просто потрясло: в общем-то легко нотируемый напев «Соловеюшки» прорезали пассажи септолей, нотный текст пестрел дробными длительностями, паузами, мелодические обороты, казалось, ничего общего с искусством данной певицы не имели. «Неточность» записи была столь очевидна, что моя душа вскипела возмущением: как может такой композитор (он ведь уже тогда был величиной!) «искажать» песню, как можно подобное себе позволять! После записи я в полном смятении пришла к руководителю экспедиции Сарре Яковлевне Требелевой, нашему доброму наставнику, умевшему хорошо понимать нас и неназойливо, но неуклонно направлять на путь истинный. Разговор с нею все поставил на свое место. А с «Соловеюшкой премилой» я встретилась три года спустя в «Русской тетради». Интонации лодейнопольских песен — лирических, плачей, частушек — новаторски претворенных, звучат на протяжении всего цикла, и напев «Соловеюшки» среди них один из ведущих. Он (единственный!) использован как цитата в полной безысходности кульминации седьмой части на словах «И я девчоноч(и)ка... Девчоноч(и)ка счастливая была» . Здесь сохранен даже тональный колорит оригинала — соль-минор*
(* Гаврилин В. Русская тетрадь. Музыка. Л., 1972. С.
63).
На звукоряде «Соловеюшки», вырастая из самых «пронзительных» его звеньев, рождается в «Русской тетради» и тема боли-разлуки, которая, появившись во второй части, пронизывает весь цикл, подчеркивая в сочетании с плачевой интонацией трагические его вершины (№№
4,7)** (** См., напр.: там же: «Страдальная» (№ 2). С. 7; « Мил друг уехал далеко...», «Зима» (№ 4). С. 20; « Я тоску свою свела в зелен сад», «Страдания» (№ 7). С. 53; «Ой, не знаю, не знаю...». С.
56,62-63). Перекаты глиссандо в этой мелодии — словно всплеск горя-тоски на фоне частушечных переборов, уже здесь (во второй части) тяготеющих к плачу, — невольно напоминают мне того «Соловеюшку», что случайно увидела в фольклорной тетради Валерия***
(*** Там же, « Страдальная» (№ 2). С. 7-8). По совету Феодосия Антоновича Рубцова, научного консультанта экспедиции, мы записывали все, что предлагали нам исполнители. Феодосии Антонович говорил, что место в жизни того или иного песенного слоя, жанра обязательно определяет его функция в быту, и это исключает сохранение лишних, как бы ненужных песен: таковых просто нет.
И мы писали все, но наше отношение к репертуару было явно однозначно. Восхищаясь песнями крестьянского быта, мы нередко прятали улыбки, когда звучали песни городские, которых было здесь великое множество, и выделялись они, естественно, и своими словами, и напевами, и традицией исполнения. Контраст проявлялся особенно ярко, когда «Кари глазки», «Настя-пастушка» или «Мамашенька ругала» чередовались с частушками и плачем. И запись в деревне Пир-озеро 10 июля не была в этом плане исключением: водинишные и солдатские песни, колыбельная-отвод, крестьянские лирические и любимые романсы...
Здесь прозвучала та песня, которая вызвала взрыв праведного гнева и бурные споры после записи:
Сижу на рояле играю,
Играла и пела на нем,
Играла и пела так чудно,
Душе была радость моя...
Что мы записываем? Кому это нужно? Раздавались издевательские реплики и в адрес исполнителей, таких «неразборчивых» в репертуаре, не вникающих, якобы, в смысл того, о чем поют... И тут прозвучал глуховатый (от возмущения нами) голос Валерия: «А вы руки их видели? Вы на руки их посмотрите! И все замолчали. Руки — в тугих черно-синих узлах жил — видел каждый из нас. Но глубинную психологическую связь этих рук, как свидетельства жизни в вечном нелегком труде, и городской песни-романса, как сферы мечты и грез, несбывшегося или недосягаемого счастья, душевной разрядки — понял он один. Один осознал городской фольклор как важнейшее, жизненно необходимое явление.
И, открыв для себя потаенную красоту поэзии и музыки этого «третьестепенного», как считалось фольклорного пласта, щедро делился этим открытием с человечеством, утверждая художественную ценность городского фольклора силой своего оригинального яркого таланта.
Для меня оценка этого события в музыкальном мире связывается с известным выказыванием В. Одоевского о М. И. Глинке, который «возвысил русский напев до трагедии». В наши дни это сделал Валерий Гаврилин, возвысив до трагедии напев городской.
Валерий всегда умел в кратком выразить многое. В лодейнопольской экспедиции мы вели дневник. У каждого дня был свой «летописец», который, как правило, страниц и пера не жалел. На долю Валерия выпала летопись «дня несчастий» (девятое июля, по-моему). Вот эта запись: «Александр Иосифович отравился. Сережа Баневич свалился с лестницы. Ноннин сарафан сжевал теленок. Надю Должанскую укусила собака. Остальные кусали (ели?) себя и друг друга». Комментарии нужны разве что к первой строке: Александр Иосифович — наш инженер А. И. Гамартели, Нонна — его дочь.
В экспедиции родился и первый наш «Гимн фольклористов», который мы распевали на мотив революционной песни «Мы кузнецы, и дух наш молод». А текст его, совсем не гимнический — шуточный, написал Валерий Гаврилин. К сожалению, помнятся лишь первые его строки:
Мы фольклористы из Ленинграда.
Нас к вам прислали за песням.
А ну-ка, дед, а ну-ка, бабка,
Что можешь ты предложить нам?!
В. Гаврилина отличал особый интерес к народным песням, связанным с горечью утрат, житейской несправедливостью, проявлением любого насилия. На мой взгляд, это объясняется тем, что он глубоко понимал чужую боль, принимал людское страдание близко к сердцу. И неважно при этом, знал ли он лично тех, кого коснулась та беда: она жгла его душу, не давала покоя и выливалась в шедеврах — произведениях. Все та же «Русская тетрадь», баллада, где «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь», песня «Два брата», поэма-исповедь «Военные письма», балет «Дом у дороги».
И сколько еще их могло быть!
Последний раз я видела Валерия Александровича в марте 1997 года в Ленинграде, у него дома на Галерной. Тихая беседа о делах житейских, о проблемах творческих, своих и людей, нам не чуждых... Он был тогда уже очень болен, но если бы я не знала об этом, если бы не видела, как непросто было ему сделать несколько шагов, никогда бы не подумала, какую боль сейчас терпит этот человек: ни в тоне разговора, ни на лице та боль не отражалась. Какую силу воли надо было иметь, чтобы не давать той боли проявиться!
Мне все казалось, что тех 35 лет, что легли между первой встречей и сегодняшней, просто не было, и я вижу прежнего Валерия — юного, «домашнего», с доброй, чуть с хитринкой, улыбкой (как на той фотографии, что сделана 7 июля 1962 года в деревне Ефремково), и будто сидим мы также за столом, только в комнате на Фонтанке, и также рядом милая, приветливая Наталия Евгеньевна... Мы счастливы своей молодостью и говорим, говорим, говорим...
12 июля 1962 года. Деревня Чайницы. Одна из последних записей в Лодейнополье. Великолепные частушки «под язык» (сказавшиеся позже в «Перезвонах»). И вот эти потрясающие глубиной чувства слова:
Мы расстанемся тогда, Как в речке высохнет вода, В поле камешек расколется, Повянем ты и я.
С Валерием Гаврилиным расстаться невозможно. Он в музыке. А его музыка вечна.
Август 2000 г., Смоленск