МОИ ВОСПОМИНАНИЯ
Музейное дело во многом держится на подвижниках, около которых всегда собираются близкие им по духу коллеги. И тогда музей приобретает свое неповторимое лицо. Каждый музейный коллектив может назвать имена людей, безраздельно преданных своему делу.
В Великоустюгском музее образцом музейщика для многих сотрудников была Мария Прокопьевна Брызгалова. В 1952 году она пришла в краеведческий музей на должность художника-оформителя. Обладая природными дарованиями, не имея специального образования, молоденькая девушка брала своим трудолюбием и упорством. Множество этикеток для экспозиций и выставок, сотни афиш, агитплакатов вышло из-под ее рук в тот идеологически-политизированный период жизни. Легко говорит об этом Мария Прокопьевна: «Когда проходила кампания «Едут новоселы по земле целинной», меня, как одинокую, все время загружали. Щитов нужно было оформить огромное количество. Денег не платили, да их мне и не надо было. Молоденькая была, радовалась, что для Родины стараюсь».
Первое мая, годовщины Великой Октябрьской социалистической революции – эти праздники были тогда главными, и всех оформителей в те дни в обязательном порядке привлекали к работе руководящие партийные органы. Но это было время духовного подъема, когда после Великой Победы в 1945 году русский народ восстанавливал свою поруганную землю. И была вера в счастливое будущее своего Отечества. Вот почему так искренне и с радостью выполняла любые задания Мария Брызгалова, дочь репрессированного врага народа. И лишь временами охватывал страх: вдруг и она, как отец, лишится доверия. Но рядом были люди, пережившие ту же судьбу и тоже молча таившие в сердце свою боль. Помнит она такой случай. Были уже 1960-е годы. Работала она в музее. Зашла как-то в кабинет к директору М. П. Лукину, а там находился бывший ее односельчанин, из тех, кто участвовал когда-то в раскулачивании, а сейчас стал в городе «маленьким» начальником. Увидел Марию и говорит: «А, это дочка врага народа...». У Марии так и захолонуло сердечко, и, не сказав ни слова, она тихо вышла из кабинета. Сразу подумалось – уволят. Потом М. П. Лукин вызвал ее к себе и сказал: «Ты, наверное, испугалась. Но теперь можешь не бояться. Я сам был репрессирован. Наша партия пересмотрела перегибы того времени, и мы реабилитированы».
В те времена в краеведческом музее абсолютно всем, от директора до смотрителя, кроме своих прямых обязанностей приходилось выполнять любую работу. Штатных столяров и плотников тогда не было. Когда оформлялась новая выставка, все становились и разнорабочими, и создателями экспозиций. Кто-то колотил планшеты, подиумы, а кто-то их красил или обтягивал серой «бортовкой» – самой доступной, самой «музейной» тогда тканью. Кто-то чистил, отмывал от грязи поступившие экспонаты, перетаскивал их на себе, а затем ставил на музейный учет и передавал в экспозицию. Все вместе бурно обсуждали оформление каждой витрины, куда и что поставить, как укрепить предмет. Мария Прокопьевна невольно становилась в этот момент незаменимой. Казалось, она одинаково легко управлялась и с топориком, и с ножовкой, и с ниткой и иголкой, и с художественной кистью и красками. За что бы она ни бралась, все у нее получалось. Хорошо было с ней рядом работать, как-то весело. Всеми своими умениями она щедро делилась, и многому от нее научились молодые музейщики.
Но более всего в ней притягивало то, что Мария Прокопьевна была удивительно чистым, цельным по натуре человеком. Никогда никого она не осуждала и в каждом человеке видела только хорошее. Любая работа для нее была важна, даже самая грязная. Она расчищала от вековой пыли и мусора подвалы и кладовые многочисленных храмов, состоявших под охраной музея. Разбирая из куч фрагменты обломившейся иконостасной резьбы, покрытой плесенью, голубиным пометом, она восстанавливала из них цельные композиции, которые можно было вновь установить в иконостас. Так превращалась для нее и эта черновая работа в настоящее творчество.
Мария Прокопьевна, маленькая, сероглазая, с короткой стрижкой, с виду хрупкая, обладала неутомимой энергией, живым исследовательским характером. Она быстро увлекалась делом и времени уже не замечала. Очень любила музейные этнографические экспедиции по сбору экспонатов, полевые экспедиции по исследованию ландшафтов и памятников природы, которыми богат наш Устюжский край. Вспоминает, как обследовали в 1960-е годы обвалы пещеры знаменитого мыса Бык, где они выполнили тогда все обмеры, сделали ее зарисовки. Рассказывает, как отправлялись в экспедиции по сбору экспонатов и на пароходе, и на самолете, и даже на вертолете.
И все же самый главный вклад Марии Прокопьевны в Великоустюгский музей – ее работа художником-реставратором. Каждый музей старается иметь своих реставраторов. Без их труда по возрождению, казалось бы, безвозвратно погибших художественных памятников невозможно сделать хорошую экспозицию или выставку. Мария Прокопьевна стояла у истоков развития реставрационного дела в Великоустюгском музее, создания реставрационной мастерской.
Самая первая ее стажировка состоялась в конце 1968 года на курсах повышения квалификации творческих работников учреждений искусств Министерства культуры СССР в группе художников-реставраторов. В апреле 1969 года – новая стажировка, уже во Всесоюзной центральной научно-исследовательской лаборатории по консервации и реставрации музейных художественных ценностей (ВЦНИЛКР), в отделе методики реставрации темперной живописи. После стажировки, в июле 1970 года, Мария Прокопьевна была переведена на должность художника-реставратора.
С присущей ей ответственностью и стремлением во всем быть профессионалом, Мария Прокопьевна в кратчайшие сроки освоила новое для нее дело. В сентябре 1971 года после стажировки во ВЦНИЛКР по реставрации памятников иконописи в Белозерске ей дали блестящую характеристику, направленную на имя директора Великоустюгского музея Н. М. Давыдовой: «Тов. Брызгалова является очень способным реставратором, обладает исключительным трудолюбием и добросовестностью. Сотрудники нашей лаборатории всегда с особой охотой проводят занятия и руководят стажированием реставратора Вашего музея – М. П. Брызгаловой. Она может готовить необходимую документацию и направлять ее в Комиссию по аттестации реставраторов... Директор ВЦНИЛКР, кандидат искусствоведения И. Горин». В апреле 1975 года решением аттестационной комиссии Марии Прокопьевне была присвоена категория художника-реставратора станковой темперной живописи высшей квалификации.
За всем этим стоит напряженный, плодотворный труд. Мария Прокопьевна участвовала в консервационно-реставрационных работах на иконах и иконостасе Успенского собора в Белозерске, иконах из иконостаса Кирилло-Белозерского монастыря. Большой вклад внесла Мария Прокопьевна в реставрацию памятников древнерусского искусства Великого Устюга. В бригаде с московскими реставраторами под руководством ведущих специалистов в научной реставрации О. В. Лелековой и Е. М. Кристи она расчищала стенопись «Образ Страшного суда» конца XVIII века, иконы из иконостаса Воскресенского придела церкви Вознесения, стенопись и иконостас Прокопиевского собора, иконостасы собора Архангела Михаила в Михайло-Архангельском монастыре, Троицкого собора в Троице-Гледенском монастыре. При ней была раскрыта уникальная стенопись Успенского собора – галерея портретов устюжских архиереев (70-е годы XVIII века). Ею проведена полная реставрация древнейших памятников устюжской иконописи XV – XVI веков, которые в настоящее время являются выдающимися художественными произведениями фондовой коллекции устюжского музея. Среди них иконы: «Успение Богородицы» (XV век), «Чудо архангела Михаила в Хонех» (середина XVI века), «Богоматерь Грузинская» (XVI век), а также монументальный образ «Спас Нерукотворный» (XVII век), подписные иконы знаменитых устюжских иконописцев Стефана Соколова («Богоматерь Одигитрия», 1741) и Козьмы Волкова («Богоматерь с Младенцем», 1782).
Многие памятники устюжской деревянной резьбы и скульптуры, художественные предметы из металла, отреставрированные Марией Прокопьевной, стали ценными экспонатами в экспозициях музея. Это и резная сень царских врат с изображением «Древа Иессеева» (XVII век), кованые врата (XVII век) из церкви Вознесения, сундуки с просечным железом (XVII век) и многое другое.
Возрожденные художественные произведения были включены в каталог выставки «Искусство земли Вологодской» (М., 1990), опубликованы в журнале «Художник» (1991. № 11), в книге «Вологодская икона» (М., 1995). Благодаря М. П. Брызгаловой, уникальные произведения великоустюгского искусства приобрели новую жизнь, вошли в научный оборот, позволяя исследователям глубже раскрывать историческую картину устюгской культуры.
В 1983 году Мария Прокопьевна вышла на заслуженный отдых. Но ее связь с родным музеем не прекратилась. При подготовке новых выставок, экспозиций по-прежнему к ней обращаются за консультацией. Она и советом добрым поможет, и подбодрит. А еще она искренне радуется, что все поступившие при ней в музей молодые сотрудники стали настоящими профессионалами своего дела, что музей набрал силу и получил статус музея-заповедника. Об этом мечтали все, кто работал в музее в 1930-е – 1970-е годы. Они подготовили будущее музея и передали его в надежные руки своих последователей. В настоящее время это ведущие специалисты музея: директор А. Б. Андреева, заведующие отделами Г. Н. Чебыкина и А. В. Капустина, научный сотрудник Г. И. Холунина, художник-реставратор О. В. Крылова, художник-оформитель В. Н. Шарыпова. В них продолжается преемственность лучших традиций Великоустюгского музея.
Ниже помещены личные воспоминания М. П. Брызгаловой. В них чувствуются искренность, доброта, любовь, которыми живет автор. Публикацией воспоминаний хочется выразить наше уважение к трудной судьбе целого поколения русских людей.
Л. Н. Сыроватская
БРЫЗГАЛОВЫ
Наша семейная фамилия – Брызгаловы. Популярный этимологический словарь так объясняет ее происхождение. Слово «брызгало» бытовало во Владимирской губернии и имело следующее значение: человек, который, не выслушав хорошенько, что ему говорят, готов спорить и ссориться; вероятно, от «брызгать слюной».
Наш прадед Павел Николаевич Брызгалов приехал со своим большим семейством с Сухоны в деревню Койка, которая находится в девяти километрах от Устюга. На левом ее берегу, у речки, впадавшей в Сухону, стояло село Брызгалово. Это как раз напротив села Бобровское, что на правом берегу Сухоны. Прадед, по словам наших родителей, был мельником. Детей у него было семеро: шесть сыновей и одна дочь необыкновенной красоты. Ее отдали замуж за сына богатого устюгского купца. Жила она очень хорошо, но ее от всего оберегали, гулять ходила только с прислугой. Наконец она сумела сообщить братьям, чтобы они ее оттуда забрали и увезли домой. Все шесть братьев, лихие русые кудрявые молодцы, срочно выехали в Устюг и без всяких препятствий забрали свою единственную сестру и увезли домой. Освободили птичку из золотой клетки.
В деревне Койка растет липа, которую посадил наш прадед, когда приехал туда. Посадил одно деревце, а сейчас уже шесть стволов от одного корня выросло. Мы очень гордимся этим деревом, что прадед посадил. В детстве мы много скворечников на эту липу ставили, и птичий гомон не умолкал.
Хороша наша деревня Койка, лучше ее нигде нет. Весной выйдешь на улицу, а над речкой кулики и чайки кричат, шумит вода на мельнице в колесах, ключ из-под большой горы бежит самой вкусной, самой чистой воды, которую однажды проверили и сказали: «Чудо-вода».
КАК МЫ ЖИЛИ В ДЕРЕВНЕ КОЙКА
Наш отец, Прокопий Николаевич Брызгалов, родился в 1893 году в деревне Койка Нестеферовской волости Великоустюгского уезда. А мама, Анна Ивановна Кротова, родилась в 1900 году в деревне Ковригино той же волости, в 18 километрах от Великого Устюга. В 1914 году папу взяли на службу в царскую армию. Он был все время в Петрограде, там и революцию встретил. Потом был на Гражданской войне. Домой вернулся в 1922 году. В 1924 году папа с мамой поженились. В 1925 году родился первый сын Николай, в 1927 – сын Василий, в 1928 – дочь Мария, в 1935 году – дочь Антонина.
Пока жили единолично, все у нас было. Был хлеб, полон двор скота: две дойные коровы, годовалая телка или бычок, лошадь, много овец. В 1931 году организовали наш колхоз «Стрига» (назван по речке Стриге). В колхоз вступили четыре деревни: Тараканово, Емельяново, Горка и Койка.
Прокопий Николаевич Брызгалов. Петроград. Фото 1915 г.
Не вступил в колхоз только один Андрей Семенович Махин со своей семьей из нашей деревни Койка. Андрей Семенович работал мельником. Они имели много скота, была у них земля, сенокосы, даже своя молотилка. Это были очень трудолюбивые люди. В деревне про них говорили: «Махины работают от зари до зари». Потом их назвали кулаками и раскулачили: все отобрали. Родителей посадили в тюрьму, а потом выслали на Север. Двое несовершеннолетних их детей остались в деревне одни. Их, конечно, кормили всем миром. Когда они подросли, ушли в город к своим старшим сестрам. А. С. Махин вернулся домой один. Его жена умерла. Он снова стал работать мельником, хотя был уже глубоким стариком. Надо было как-то жить.
У тех, кто добровольно вступил в колхоз, отобрали «лишний» скот. Например, у нас взяли одну дойную корову, годовалую телку, лошадь и половину овец. Тогда это называлось «обчисленное стадо», то есть колхозное. Сначала ведь ничего не было, все начинали с нуля. Можно сказать, отбирали скот у людей насильно.
В первое время вроде бы все было хорошо, а потом стали приезжать из города руководить колхозом не сведущие в сельском хозяйстве люди. Если старики говорили, что и после чего сеять, их осмеивали: вы-де неграмотные и ничего не знаете. Короче, не слушали их, делали по-своему. Колхоз быстро приходил в упадок. Не хватало хлеба тем, у кого были большие семьи. На трудодни мало давали, порой ничего. Люди жили за счет своих земельных участков и скота. Было это в 1936–1940 годах. Когда мы садились за стол, мама говорила: «Хлеба кусайте маленько, а картошки – больше». Милая еда: хлеб и картошка.
Хлеб продавали в городе, но надо было рано занимать очередь. Помню, иногда стояли всю ночь, а когда утром начинало всходить и пригревать солнце, мы, все малье, садились на мостки и засыпали, кто как свернется. Взрослым стоять в очереди было некогда, вот они и приводили своих детей. Народ в то время был добрый. Перед открытием магазина нас будили: «Дети, вставайте, живая очередь». А очередь растягивалась на полквартала. К маленьким приходили взрослые, и каждому давали по одному килограмму хлеба – полбуханки. Мама летом, бывало, подоит корову и рано утром уйдет в город на рынок менять молоко на хлеб. За пол-литра молока давали 200 граммов хлеба. Мы еще не проснемся, а мама уже придет из города и принесет хлеба. Вот какие были удалые наши мамы.
Мне тоже приходилось ходить в город с молоком. Как-то раз подхожу к городу, а около стрельбища сидят на «огороде» солдаты. Меня спросили: «Дочка, чего несешь?». Я сказала: «Молоко». И все шесть «полулитров» они у меня взяли и тут же выпили. Спросили: «Сколько за пол-литра?». Тогда была твердая цена – 1 рубль 50 копеек. Они мне дали по три рубля и сказали: «Иди домой». Видимо, пожалели меня и хорошо заплатили. Тогда мне было 10 или 11 лет.
В город мы с девочками ходили продавать цветы. Наберем васильков в букетики, на рынке разложим свой товар и продаем по 10 копеек за букет. И горожане брали. Нам хотелось иметь свою денежку. В три года я была уже самостоятельной, уходила на реку, в лес, в поле. Летом, бывало, просыпалась ночью и говорила маме: «Мама, мне охота песочку поесть». А мама скажет: «Дак пойди на ручеек, там песочек чистый, поешь...». Мне нравился этот песочек, и я его ела. Помню, в кармашке у меня всегда был чистый желтенький речной песок. Еще в речке собирала такие плоские мягкие камешки и тоже их ела. На вкус – как глина, а мне вот нравилось.
В конце 1930-х годов в нашем колхозе начались аресты. Якобы появились «враги народа». В 1940, 1941 и 1942 годах посадили наших двоюродных братьев – Николая Васильевича и Александра Ивановича Брызгаловых, из деревни Тараканово арестовали Савватия Рогознина, с Емельянова – Федора Устинова. Андрея Семеновича Махина тоже арестовали, потому что нашли у него Библию.
Шел февраль 1942 года. Я из школы шла не спеша. Ярко светило солнце, а небо было голубое-голубое. Вдруг слышу, кричит мне соседка с угора: «Манька, иди скорей домой, у вас отца увезли». Вот так мы остались в деревне втроем: мама, я и маленькая моя сестра.
Наши братья, Коля и Вася, уже жили в городе. Коля получил специальность столяра высокого разряда. На войну его не отправили, был на броне. Он работал в горпромкомбинате, делал деревянные шкатулки, на которые накладывали резную бересту. Потом он по вербовке уехал в Мурманск. Работал матросом на рыболовецких судах. Учился, окончил вечерний техникум на судоводителя. Последние 10 лет был штурманом.
Брат Василий ушел на фронт добровольцем в 1945 году. Пока учился, и война кончилась. Он остался служить в Вооруженных силах. Отслужил 25 лет и вышел на пенсию. Братья нам всегда хорошо помогали.
1942 год был самый трудный и тяжелый. В деревне Горка умирали дети с голоду. Я туда бегала и видела, как они тихо угасали, не просили еды, не плакали, а просто сидели сгорбившись. Председатель и его приближенные не интересовались, как живут люди в колхозе. Ничем не помогали этим семьям. Умирали и дети, и взрослые. Колхозное же начальство хорошо жило. У них было все!
Нас иногда навещал папин брат. Однажды мама ему сказала, что работать заставляют, а на трудодни ничего не дают. Дядя, видимо, с кем-то посоветовался и прислал в колхоз комиссию выяснить, почему люди даром работают. Колхозное начальство хорошо встретило комиссию: напоили, накормили и с собой дали. Комиссия не выявила никаких нарушений в управлении колхозом, и все затихло.
С того времени председатель обозлился на маму, что она сказала правду. Он постоянно маме угрожал, что, мол, и ты будешь там, где твой муж. Мы очень этого боялись. Наша мама работала скотницей, кормила поросят и телят. Всегда с ними обходилась ласково. Еще и на колхозное поле ходила работать, а я поросят пасла. Случилось так, что я их упустила из виду и не знала, где их искать. Мама пришла с работы, и мы побежали их искать в другую деревню. Была осень, рано стемнело. Мама младшенькую Тоню несла, а я еле за ней поспевала. Зашли в хлебное поле. Мама тихонько позвала Мишку, «главного» поросенка, и все они на мамин голос сразу прибежали. Мы пошли леском, где раньше волки водились. Боялись, что схватят поросенка, и не догонишь. Идем, мама мне кричит: «Манька, держись Мишке за хвост, он тебя не оставит».
Когда уж мы застали поросят во двор, только тогда мама успокоилась. Если бы мы потеряли хоть одного поросенка, тут бы председатель быстро маму отправил туда, где был папа.
В декабре 1942 года одна соседка наладила волочугу сена на базар (волочуга – небольшой возок), и мама с ней отправилась в город. На санки уложила все, что могла. Тоню укутала потеплей (ей было 6 лет) и посадила на сено, на воз. Даже кота не оставили, привезли с собой в город. Только оставили дом новый. Дом строил сам папа. Очень жалко было дома. В городе у нас жили родственники: папин брат Алексей, который работал адвокатом в нарсуде, и мамина сестра Екатерина, так что жить нам поначалу было где. Они помогли маме паспорт выправить, и она устроилась на работу. В 1943 году пришел к нам один мужчина и спросил, где наш брат Николай. Он, оказывается, принес от папы письмо на имя старшего сына. Коля мне дал прочитать только одну строчку: «Здравствуйте, мои дорогие жена и дети». Дальше не знаю, что было написано. Брат боялся, что проболтаюсь, и ничего мне больше не сказал. Отец не вернулся. Мы получили извещение, что в одном из северных ИТЛ он скончался от воспаления легких в 1943 году.
Мария Прокопьевна Брызгалова, художник-реставратор Великоустюгского музея-заповедника. Фото ок. 1985 г.
ИЗ МОЕЙ ТРУДОВОЙ БИОГРАФИИ
В 1942 году я окончила 4 класса Будринской неполной средней школы. В тот же год был набор в школу ФЗО при щетинно-щеточной фабрике. Мама об этом узнала и повела меня туда устраивать. Надо было пройти врачебную комиссию на здравпункте фабрики. Мне врач сказала: «Тебе, девочка, надо учиться, а не работать». Я ей ответила: «Если я буду учиться, то с голоду умру». Медсестра попросила врача: «Пропустите ее».
На работу в цех я пришла 3 октября 1942 года, в субботу. Сразу бросилось в глаза: все стекла в рамах были заклеены узкими полосками газет. Это на случай, если будут бомбить, чтобы стекла не разбились. Работали мы, несовершеннолетние, с 9 до 14 часов. Мне уже выдали хлебную карточку, и я выкупила хлеб за субботу и воскресенье – 1 килограмм 200 граммов. Мы получали хлеб по второй категории – 600 граммов. Я была очень рада, что много дали хлеба, и бегом побежала в деревню. (Мама с младшей сестрой жила еще там.) Все девять километров я без остановки бежала. Откуда появились силы?! Мама очень была рада, что я уже работаю, и каждый день получаю по 600 граммов хлеба.
Законы в те времена были очень строгие. Нельзя было опаздывать на работу. На 21 минуту опоздаешь, значит, будут судить. 25 процентов месячного заработка и 100 граммов хлеба каждый день не дополучишь. Мне, конечно, довелось отработать 3 месяца «принудиловки». Одна женщина мне сказала: «Ты, Манька, не в годах, дак шла бы домой. Все равно сидим, ничего не делаем, в цеху холодина». Ну, я и ушла домой. Естественно, меня вызвали в нарсуд. Судили меня. Судьей была женщина. Заседатель к судье наклонилась и сказала: «Мы ребенка судим». Они мне все очень ласково объяснили, что будут три месяца хлеб высчитывать и заработок тоже. Не посоветовали больше уходить с работы самовольно.
Жила я недалеко от фабрики. Часто видела колонны солдат Пуховичского военно-пехотного училища. Они шли утром на ключ умываться и всегда пели песни. А вот слова и мелодия одной песни остались в памяти до сих пор: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
Запомнился День Победы. Люди радовались, плакали, пели, плясали. Кажется, все кругом ликовало. А когда отменили хлебные карточки, радость невозможно было передать словами. Женщины взяли по буханке хлеба, целовали его и от радости плакали. Предупреждали тогда всех, чтобы сразу много не ели, а помаленьку, что хлеб теперь будет всегда.
В марте 1952 года я уволилась с фабрики, в апреле поступила в Великоустюгский краеведческий музей на должность художника-оформителя. Мне очень нравилось работать оформителем, да и другие работы я с удовольствием выполняла. В музее я научилась хорошо фотографировать, ездила в экспедиции, общалась с интересными людьми. В 1960 году была направлена из музея на один месяц на стажировку по реставрации металла, керамики, кожи в Ленинградский этнографический музей. Вскоре после моей стажировки мы всем коллективом чистили инструменты чеканщика Корсакова из музейной коллекции. Получилось очень неплохо. Позднее несколько раз стажировалась в Москве при Всесоюзной центральной научно-исследовательской лаборатории по консервации и реставрации музейных художественных ценностей и освоила кропотливую работу художника-реставратора.
В те годы коллектив музея был небольшой. Мы жили дружно, всегда помогали друг другу. В 1970-е годы в городе началась интенсивная реставрация храмов. Великий Устюг прихорашивался, благоустраивался. Увеличивался поток туристов. Мы, работники музея, старались сделать наши экспозиции лучше, содержательнее. Каждый чувствовал себя нужным и вкладывал все силы в общее дело. И это тоже были незабываемые годы.
Николай Созонтович Алешинцев родился в 1950 году в деревне Анисимово Великоустюгского района. Закончил Великоустюгский сельскохозяйственный техникум. Всю энергию и знания отдает селу, родной земле – работает ли он егерем, управляющим отделением или директором совхоза. Сейчас – глава администрации Орловского сельсовета.
Стихи и рассказы печатались в районной газете «Советская мысль».
Автор книги стихов и рассказов «Час за закатом» (Великий Устюг, 2005).
Яблочный Спас. Преображение
РАССКАЗ
Превозмогая сердечную боль, монах Иоанн сел на сундук. Отдышался.
Сколько он провалялся, прижатый болезнью в келье, вспомнить не удалось. Помнил лишь, что прихватило его после Петрова дня. Спасибо братии, не отступились, выходили – кормили с ложки, взварами поили, умывали с ковшика...
Ощупал лицо руками: страшен, поди.
Встал. Качнуло в темноте, но удержался за крышку стола. «На улочку бы выйти», – прошептал себе, и так слезливо получилось, что насупился даже. Толкнул кованую дверь кельи, и она со скрипом подалась. Опять шепнул: «Маслицем бы смазать или хоть деготьком... Но не сейчас. Сейчас к реке, к церкви Никольской! Хоть бы еще насмотреться на нее...»
Мысли нагоняли одна другую, спорили меж собой. Одна особенно назойлива: «Всю жизнь готовил себя к подвигу. А где он подвиг-то? Умрешь сейчас – вот и весь подвиг». Другая утешала: «А Богу служить разве не подвиг? Всенощные бдения, молитвы о православных али не считаются?» Назойливая донимала: «Православные тоже разные. Убийцы, ворье, им-то за что милость божья? Подвиг ли это – отмаливать их грехи, по умыслу совершенные?»
На душе стало муторно и неуютно. Толкнул высокую монастырскую дверь и ослеп от яркого, совсем не осеннего солнца. Словно чего-то страшась, вновь закрыл глаза. «Господи, есть за что тебе служить, есть! День-то какой! На небе ни облачка. В вершинах монастырских берез то ли листочки меж собой шепчутся, то ли ангелы тихонько поют... Теплынь...»
Легкий ветерок принес с Сенной площади тонкий, ни с чем не сравнимый запах свежих яблок.
«Уж не Яблочный ли Спас?»
Преображение. Иначе откуда в Устюге яблочный дух? Скорей, скорей на набережную, там люди, там церковка Никольская счастливой невестой на Сухону выбежала да так и замерла, очарованная красотой и простором русской земли.
От предвкушения вновь встретиться с праздничным людом, с Сухоной и церковью полегчало. Иоанн осторожно, слово ощупывая земную твердь, сделал первые шаги. И когда понял, что не разверзлась земля, не подкосились в слабости ноги, устремился к цели.
Все радовало глаз. Все было знакомо и все-таки ново. Голуби, ошалев от тепла, ухаживают за голубками, воркуя и надуваясь. Галки купаются в лужах, поправляют перышки и, смешно наклонив голову, всматриваются в свое отражение в воде. Точь-в-точь девки перед игрищем.
От Михайло-Архангельского до Никольской не «дальний свет», но даже ряса промокла от нездорового пота. Но дотянул, дотянул-таки до недавно построенного и сияющего свежими белилами архиерейского дома. Сел на скамеечку, стоящую над самым склоном к сухонской воде, и, ненадолго прикрыв глаза, отдышался.
Здесь еще сильнее пахло яблоками. Везде, где можно, примостился торговый люд. Лежали на рогожах, на свежей золотой соломе горки яблок. В руках у людей тоже были яблоки, и лишь гуляющие по набережной форсистые девки с некоторым вызовом к окружающим лихо бросали в крашеные рты мелкие лампасеи с веселым названием «Кап-кап – весенняя радость».
– Вот, мое дитятко Ванюшка, здесь мы с тобой и посидим. Сядем на скамеечку и подождем тятьку-то. Вон он – паузок разгружает. Пусть разгружает. Приказчик ему за это семишник* [Семишник – две копейки серебром (примеч. автора)] даст. Пряник медовый тебе купит. Хочешь пряник? Вот и купит. А пока накось вот...
Что-то напевая, молодая женщина высвободила из-под плисовой кофты ярко-белую грудь, и малыш тут же впился в крупный, как спелая вишня, мамкин сосок розовыми, чуть припухшими губками.
А кругом суматоха: смех, ругань, ржание лошадей, всхлипы воды под крутыми боками причаленных барок, звон металла и резкие ружейные хлопки от сброшенных пластью свежих досок. А ребенок сопит себе носиком-пуговкой, причмокивает, наполовину утонув в мамкиной нежности, и лишь скошенным голубеньким глазом с чуть заметной хитринкой на остальной мир поглядывает. Иногда даже улыбнется чему-то, одному ему ведомому.
«Не остановить жизнь, пока мать кормит свое дитя, не остановить. Слава тебе, Господи!» – подумал монах и встал со скамейки. И опять не разверзлась земля, не ударила болью в сердце...
А женщина поправила за ухо выбившуюся прядь и, чуть покачиваясь, тихо запела колыбельную...
...Из-за Сухоны, с Дымковской слободы вдруг рванул ветер, темная рябь покрыла воду, в воздухе замелькали сорванные платки и шлыки (шапки), взвихрилась пыль, поднимая вверх какие-то бумаги, куски пакли и обрывки веревок.
Словно пушечный выстрел, но как-то по-особому – со свистом, скрежетом и звоном – грохнул, упав на камни, широкий лист прислоненной к барке кровельной жести. Вороной жеребчик, привязанный рядом, рванулся в сторону, оборвал привязь и, сбивая шарахающихся людей с ног и от того еще дичее становясь, понесся срезом склона к только что покинутой монахом скамеечке. Женщина с ребенком, наверное, тоже задремала и не видела опасности.
– Не остановить жизнь! Не дам! – крикнул монах и, собрав последние силы, бросился к ошалевшему коню. Ох, успел! Успел!..
Оттолкнулся от сухого булыжника и всем своим телом, словно превращенным в пушечное ядро, ударил жеребчика в переднюю лопатку. Люди видели, как от удара конь слетел на выстланный камнем склон, не удержался копытами и съехал на боку прямо к воде.
Вслед за ним скатилось мертвое тело монаха.
Ветер стих. Очнувшись от дремы, молодая женщина прижала к себе испугавшегося чего-то ребенка. Единственное облачко на всем августовском небе неожиданно закрыло солнце. И так же неожиданно потемнели кресты и купола Никольской церкви.
Но и в этот миг преображения была белая церковь похожа на невесту, выбежавшую встречать своего жениха. Выбежала да так и остановилась, замерла... На века.
Молодая пара кинулась вниз, наклонилась над телом монаха. Девка, вздрагивая от рыданий, прошептала: «Надо же такой смеренный, кроткий был! Кто бы мог подумать, что от смерти бабу с ребенком отважится спасти...»
Парень отвел глаза, взглянул на нахмурившуюся Никольскую церковь и тоже почти шепотом произнес: «День сегодня такой. Спас. Преображение».
Вера Васильевна Багрецова родилась в деревне Большая Синега Великоустюгского района Вологодской области. Окончила художественное отделение прикладного творчества Московского текстильного института. Работает заведующей просветительским центром Дома культуры и спорта города Красавино Великоустюгского района.
С 1976 года печаталась в районных и областных газетах, в поэтических сборниках авторов из Великого Устюга, в краеведческом альманахе «Великий Устюг», в альманахе «Звезда Поюжья».
Автор трех книг стихов: «Мое былое стало мигом» (2000), «Тайна бытия» (2001), «Цветы зимы» (2004). Как художник-график оформила около десяти книг.
РОЖДЕСТВО
Глядит торжественно и мудро
Из окон Светом Божества
Небесно-розовое утро
Христова Чудо-Рождества!
Чуть бьется огонек в лампадке,
На скатерти – пирог мясной,
Уха из золотой стерлядки
И студень розовый свиной.
Горит рождественская елка
В лучах серебряной фольги...
Январский день морозно-звонкий,
Христа-младенца береги!
И льется тихая молитва,
И веет радостью от строк:
«Христос Всеблагий, Всемогущий,
Творец земной, Превечный Бог...»
НА РОДИНЕ МОЕЙ
Больно вдруг защемит от полей захолустных,
От кладбищенских плит и забытых церквей,
От надрывных, как сон, вековых песен грустных,
Значит, корни мои – здесь, на этой земле!
Значит, это – мое, что и мучит, и ранит,
И стучится пронзительно в тайны души...
Тихий край Вологодский меня не оставит –
Даже в редкой разлуке в снах навстречу спешит..
СЕНТЯБРЬ
Ах, сударь, золотой сентябрь,
Свои богатства разбазаришь –
Смотри, ты скоро нищим станешь
И не узнаешь сам себя...
Прости мой радостный искус –
Поддаться мигу – вдохновенью –
Создать великое творенье
Под самый утонченный вкус!
Ты с каждым днем седеешь, брат,
Но золотую шевелюру
Еще успею – нарисую.
А ты как будто и не рад...
Мне суть – душа твоя – близка,
Она в чуть слышной смене жеста
Неуловимо бестелесна
И удивительно кротка...
Пленэр продлит твои года,
Я подарю тебя подруге,
Ведь у нее есть дом – не угол –
Он тих – без ветра и дождя...
ПОЭТАМ
А может быть, моя душа
Уже давно по миру ходит,
Свое пристанище ища
На неприветливом пороге.
Душа с сумой, душа с тюрьмой –
Мои оковы вековые.
«Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...»
Куда душе моей идти?
Исхожены пути-дороги...
Ее коробит от беды,
От слова бранного коробит!
Она от боли голосит
И вдребезги от хамства бьется...
И как ей, сотни раз простив,
Казаться сильной удается!
Нет, не смиряется душа,
Устав от зла и неуюта...
И ждет, блаженно трепеща,
Благословенного приюта!
Поэтов чуткая душа
В мир призвана страдать навечно,
И постоянно умирать,
И возрождаться бесконечно!
Елена Михайловна Виноградова родилась в 1962 году в Великом Устюге. Окончила художественную школу, приобрела специальность резчика по дереву, но пришлось переучиваться на строителя. Стихи публиковались в районных и областных газетах, в коллективных сборниках устюгских авторов, в альманахе «Звезда Поюжья». Автор поэтической книги «Ожидание» (2003).
ПУТЬ
Дождь баюкает старую вишню
За доверчиво низким окном.
Что ж, и мне бы забыться нелишне –
Ни далече, ни близко... Легко.
Видно, редкий юродивый сыщет
Сердцем путь – путь из дома ДОМОЙ.
Звезды ярче, и чище, и выше
Над безумной его головой.
Тропки той не пройдешь в одночасье,
Откажись хоть от тысячи благ.
Терпеливое робкое счастье
В том, что он перед истиной наг.
Дождь о том же баюкает вишню:
«Вновь дорогу обратно нашел.
Все из Бога с любовию вышли
И вернемся назад... Хорошо...»
ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ С СОРОКОЙ
Покружила, села на карниз,
Как с таможни, – вести ее с воли.
Этот милый трепетный каприз
Ей-то можно весело позволить!
– Че-че-че! В лесу переполох!
Честно, в свой черед весна настала!
Че-че-че! Без сна чертополох
Чествует ее в логу подталом!
Ночью все дышало и росло,
Сочно чавкал ржавчиной валежник.
Речке месяц чудился веслом,
Всем воочью разомлел подснежник...
За окном толпятся тополя,
Почки пахнут детским сном и негой.
Снегом напоенная земля
Бредит под проталиной с побегом.
...Я люблю вас, пасмурные дни!
Неба взгляд закутан в поволоку...
Эй, сорока, я тебе сродни:
Дай напьюсь весны из водостока!
УЛЫБКА
А рот, как будто в первый раз,
Раскрылся для улыбки.
Так раскрывает август зыбкий
Объятья звездного экстаз.
Так астра раскрывает глаз,
И зреет зренье в стеблях гибких.
Так, раскрываясь, рвется плоть,
Толкая жизнь для цели хрупкой,
А смерть стучит бессонной ступкой,
Не успевая измолоть
Всепобеждающую плоть
В своей всегдашней мясорубке.
Узнай средь груды лживых страз
Неограненный мой алмаз,
И ты поймешь цену улыбки –
Раскрытых губ как в первый раз.
Лишь для улыбки. Не для фраз –
Взахлеб чарующей улыбки!
ГРОМ
Вот и выдан скользкой кровле,
Отшлифованной зеркально,
Плод Аида, коль промолвлен
В фотовспышке моментальной
Тайный код громкоголосый.
Грозный выдох мирозданья,
Он летел комком Колосса –
С дозой пыток в нервы, в зданья...
А свалился голым, босым,
Всем былинкам в осязанье!
Он карал – гонец Зевеса,
А упал, себя не помня,
Как дрова в конец навеса,
Как крупа, как звуков комья.
Он рожден не за щекой ли,
Что сдержать не в силах губы?
Он дождем не защекочет
Первоцвет мелиссы в клумбе?
Он гадал ли над горохом
Говорящею десницей?
Он катал с Ильей-пророком
Воз горящий в колеснице!..
...Откатал и... удалился.
Андрей Николаевич Климов родился в 1963 году в городе Красавино Великоустюгского района. Начал печататься в районной газете в 1980 году. Были публикации в областных газетах, в журналах «Север», «Парус», в поэтических сборниках Великоустюгского литературного объединения и в альманахе «Звезда Поюжья».
Автор трех поэтических книг. Две из них – «Полосатый мир» и «Земные звезды» – вышли в Вологде, а в 2005 году в Великом Устюге увидела свет третья книга его стихов – «Под русским солнцем».
ДОКТОР-ЮГ
Светло ирге и радостно рябине:
На родине весна... Весна вокруг!
И ближе к Богу, там – в небесной сини,
Несет на перьях утка знойный юг.
Ах, как она летит – приятно глазу!
Высь надоест – метнется к ивняку,
Обронит юг... И тихо, пусть не сразу
Тот от ангины вылечит реку.
У ПРУДА
Душе светло и радостно, когда
Снег облаков в небесной сини тает.
И мудрый язь о вечности мечтает
В зеленой чаше старого пруда.
Когда друг другу солнечную весть
Передают в кудрявых соснах птицы
Здесь ничего плохого не случится,
А если и случится, то не здесь.
В МИР ПРИНЕСШЕМУ СТУЖУ
Ах ты, ветер, мой ветер,
Что ты ломишься в дом,
Где спокойные дети
Околдованы сном,
Где на столике бойко
Плещут время часы,
Где хозяин на койке
Отдувает усы...
Хороша его майка.
Храп летит в потолок...
На руке спит хозяйка –
Как с небес ангелок.
Здесь все тихо и мирно,
Здесь тепла через край,
Здесь, считай, не квартира,
А малюсенький рай.
И ты в нем им не нужен,
Ветер, в дом не ломись:
В мир принесшему стужу
Наказание – жизнь.
Ты за грех сей в ответе...
Что же делать-то нам?
Ах ты, ветер, мой ветер –
Бесприютный Адам...
ТЕНЬ
Ведут нас к солнцу разные пути:
Один избрав, мы по нему идем...
Я не Христос! И крест мне не нести,
И не распнут меня уже на нем.
Да, не распнут...
Но если не полюбят,
Забыв про все известное вчера,
Придумают вновь что-то и погубят –
На это есть повсюду мастера.
И радуюсь я каждому мгновенью!
По-своему живу, иду вперед...
Я не хочу и я не буду тенью,
Пусть эта тень и падает с высот.
Устюжанка Ольга Павловна Кульневская работает корреспондентом районной газеты «Советская мысль». Принимает участие в подготовке и оформлении художественных книг местных авторов.
Ее стихи публикуются на страницах районных и областных газет, в сборниках Великоустюгского литературного объединения, в альманахе «Звезда Поюжья».
Автор поэтической книги «В шепоте дождя» (Вологда, 2001). Член Союза журналистов России.
СЕНТЯБРЬ У РЕКИ
Смотри – полоскалка, открыта ветрам,
Стоит, молчаливая и пустая,
И, словно диковинный катамаран,
Ребром неуклюже волну рассекает.
Но цепки сырые объятья песка –
От берега рыжего не оторваться...
Бесшумно парят в небесах облака...
Как странно: где чаек крикливое братство?
Свет ярких небес, мир заполнив собой,
В мозаике ряби бегущей дробится,
И льется на мир тихий день золотой,
И в сердце потоком душистым струится...
А ветер прильнул, не оставив следа,
К щелястым мосточкам – на солнце погреться...
И шлепает сочно о доски вода –
Забыто-волнующе, будто из детства...
* * *
Давай уедем в деревню,
В бревенчатый домик старый.
Забудем про долг на время
Под вздохи твоей гитары.
Там запах картошки знает
Чугун с закопченным боком...
Там утром пойду босая
К реке по траве высокой.
Ты станешь там рыбу удить,
Я стану ее готовить...
И счастье свое мы будем,
Смеясь и целуясь, холить.
И небо прольет на крышу
Моря голубого света...
Ты музыку мне напишешь –
Волшебную, словно лето.
И длинные свои пряди
Со лба откинув небрежно,
Споешь о том, что мы рядом,
Что счастье наше – безбрежно.
О! К звездам мы вознесемся!
От счастья умрем, быть может...
Потом... домой мы вернемся,
Чтоб жизни порознь продолжить.
РАССКАЗИКИ
Мужик растет!
Мой тридцатилетний сосед Леха Сычев (приятели-собутыльники кличут его для краткости Сычом) развалился на скамейке возле подъезда и, видно по физиономии, кайфует. К нему подсаживается еще один сосед, Иваныч, – коренастый седой крепыш, вечно лохматый и вечно «поддатый». Моя кухня на втором этаже – как раз под ее окном находится скамейка, где Леха делится с Иванычем причиной своего хорошего настроения. Чищу картошку и непроизвольно слышу их диалог:
– Слышь, Иваныч, сегодня мой Игорек (Игорек – полуторагодовалый Лехин сын) так лихо выматерился...
– Да ну? Мужик, блин, растет!
Про Наталью
Терапевт Наталья – человек, от церковных дел далекий, но если подворачивается случай, то на концерты духовного пения ходит без всякого принуждения. И под ангельские звуки в душе иной раз появляется и разворачивается что-то такое-эдакое... Даже как-то мысль посетила: а не попробовать ли самой так попеть?
И надо же, знакомая вдруг предложила сходить в воскресную школу, где репетировал церковный хор. Наталья пошла. И петь попробовала, старательно выговаривая непривычные слова. Языком и горлом работала, а внутренне посмеивалась над собой: «Запою дома «Господи, помилуй», соседи «скорую» вызовут...»
Выходила с репетиции Наталья последней. Пробиралась в узком проходе вдоль стены, на которой висела большая икона Богородицы, и ощущение было такое, словно сверлил ей спину чей-то суровый взгляд. Вдруг легкий, но не совсем доброжелательный шлепок на своем плече почувствовала. Оглянулась недоуменно, но никого не увидела.
Дома долго не спала, все ворочалась. А под утро решила: «Схожу-ка в эту субботу в храм на вечернюю службу. Давно, наверное, пора это сделать...»
Не местный
Моросит нудный августовский дождик. Серые мокрые улицы противны и некрасивы...
На автобусной остановке людно. Народ ворчит, переминается с ноги на ногу, поминает недобрым словом шофера запаздывающего автобуса.
Наконец подкатывает долгожданная «единица», разномастная толпа сокрушающей все на своем пути волной устремляется в теплое автобусное нутро. Слегка торможу, чтобы не попасть в самую гущу людского «цунами».
И вдруг мужчина впереди меня, подтянутый, аккуратный, с каким-то поистине лучистым взглядом, вдруг отступает в сторону, с приятной улыбкой пропускает меня и... даже подает руку!
От неожиданности теряюсь, смущаюсь, выдавливаю невнятное «спасибо»...
За автобусным окошком рассеивается хмурый свет, солнечный луч скользит по мутному стеклу. Промытые дождем, ярко и свежо зеленеют тополя вдоль дороги, а в проплывающем мимо сквере огненно полыхает на клумбе цветущая настурция...
Надо же, какой странный мужчина!
Не местный, наверное...
Устюжанин Анатолий Сергеевич Мартюков известен, прежде всего, как сотрудник районной газеты «Советская мысль», где он отработал много лет в должности ответственного секретаря и где регулярно готовилась им «Литературная страница», послужившая первой ступенькой к серьезному творчеству многим местным авторам. «Советская мысль» знакомила читателей и с творчеством самого Анатолия Сергеевича – его стихами, новеллами, зарисовками.
Автор четырех книг: «Годовые кольца» (издательство «Молодая гвардия», 1970-е годы), «Цветы и звуки» (Великий Устюг, 1995), «Троицын день» (Вологда), «День рождения радуги, или Однажды в Устюге Великом» (Великий Устюг, 2005).
Член Союза журналистов России. Член Союза писателей России.
Николай Рубцов в Великом Устюге
ВОСПОМИНАНИЯ
В начале теплого лета 1970 года совсем неожиданно и тихо в Великий Устюг явился Николай Рубцов. Имя его еще не «гремело» в газетах, не звучало в песнях солистов и ансамблей.
С командировочным удостоверением от Вологодского обкома КПСС он поселился в местной гостинице и выяснял географию своих встреч с местными любителями поэзии. Поэзии вообще и его собственной лиры... Мы встретились в его номере. Встречи наши были случайными и редкими. Но эта запомнилась особо. Было время вспомнить детский дом, семиклассную школу в селе Николе и своих друзей тех памятных детских лет...
Николай забрал свои вещи. Мы отправились на самую окраинную улочку, где стоял у леса двухэтажный бревенчатый дом, а в нем – моя только что оклеенная свежими, синими в клеточку, обоями квартира.
Был вечер, и природа благоухала терпким запахом багульника. Как перед дождем... У нашего гостя заблестели глаза. Он восхитился новизной стен, а еще больше лесным воздухом...
И пока гостеприимная Тамара Викторовна собирала стол, мы с Рубцовым прогуливались среди редких болотных сосен и белых кустов цветущего багульника.
– Это и есть багульник? – спросил он.
– У нас его еще называют болиголов, – ответил я. – Растение, которое, как и мы, дышит кислородом... А это для здоровья, увы, не лекарство...
Зато запахи стола, когда мы вернулись с прогулки, умиротворяли и направляли наши мысли к спокойному их течению...
Гость оживился и хвалил хозяйку, превозносил ее женственность и кулинарные способности. Беседы о прошлом и настоящем лились рекой. Воодушевлению не было предела...
Я возьми да скажи Рубцову (очень и очень осторожно, но по-дружески и по-братски доверительно), что не губит ли его – и человека, и поэта – это самое спиртное?
– Слышал, что ты...
Николай мгновенно помрачнел и оскорбленно повысил голос:
– Кто такое мог сказать?!
Мы не ожидали такой острой реакции и постарались смягчить его напрасный гнев, а потом увести от нежелательной темы разговора.
Рубцов успокоился. Он понимал, что слишком болезненно принял дружеский вопрос. Не стоило так неожиданно реагировать. В конце концов «долю правды» нельзя было отрицать.
Но былого настроения и былой открытости он в тот вечер уже не допускал... «Казнить» себя мне не хотелось. Я не чувствовал своей вины. Да ее и вовсе не было.
Июньское утро следующего дня было безоблачным и полным тепла и света. Мы стояли на высоком выступе великоустюгской «Горы» и наблюдали за густой зеленью высоких столетних тополей. Голубой ситец небес резали стрижи... Мы любовались очертаниями церковных куполов, дышали воздухом реки и заречных полей.
– Ах, Великий Устюг... Редкий город... Он чище Вологды... И тише... И выше... Я бы мог здесь поселиться...
И вдруг совсем неожиданно и с улыбкой:
– Знаешь, найди мне студенточку. Могу жениться... И больше никуда – ни в Москву, ни в Вологду.
– И в Николу ни?.. – шутливо добавил я.
– Никола – это другое. Сам знаешь...
Про себя думаю: вот опять мы открыты друг для друга. Опять мы доверчивы и просты.
Он рассказывал мне о судьбе своей «Звезды полей»... О поездке в Москву за гонораром... О возвращении из Москвы в Вологду с почти открытыми и полупустыми карманами... Декламирует вполголоса: «Стукнул по карману – не звенит, Стукнул по другому – не слыхать. В коммунизм, таинственный зенит, Полетели мысли отдыхать...»
У него была цель, он ждал отзыва. И я был чуток к слову. Каким-то образом чувствовалось, что в наше «светлое и прекрасное, свободное время» издатели могли заметить иронию поэта.
– И тебя не поправили?
Он обернулся удивленно и тут же признался:
– Поправили... Ты тоже обратил внимание. Значит, что-то действительно лишнее сказал... Знаешь, в издательстве поправили – последние две строки стали такими: «А когда я буду знаменит, То поеду в Ялту отдыхать...»
Бдительности редакторов можно было удивляться, но можно было предполагать и чувствовать...
И вот минуты бессловесной тишины... идем и, возможно, думаем о разном, возможно, об одном и том же.
Слышу, Рубцов шепчет... Настойчиво повторяет слова и фразы: «И катилось колесо за колесом...», «И дрожа...», «Под огнем... ножа...».
Чувствую, мой друг переживает порыв воодушевления, поэтического труда и поиска...
– Как сказать, какое слово поточнее найти? – обращается он ко мне.
– Под огнем ветеринарного ножа, – совсем уверенно и спокойно подсказываю ему.
– Да? Пожалуй... Наверное, лучше не придумать...
Через три дня я провожал Николая Михайловича. Он едва заметно колебался:
– Я бы еще здесь пожил, да вот, командировка... Сроки уходят... Вдруг с оплатой трудности будут...
Однако мы уже ступили на трап теплохода «ПТ-1», который готовился в рейс вверх по Сухоне, на районное село Нюксеница. «ПТ-1» предстояло преодолеть 162 километра почти на всем протяжении каменистого русла.
Подумалось об удобствах для впечатлительного поэта. В дороге более суток, но ни горячего питания на судне, ни плацкарты для пассажира.
Веду дружеские переговоры с капитаном Николаем Вепревым. Благо есть свободная каюта для экипажа. Повар и кухня с тем же предназначением.
Речники просты на понимание. Это открытый и душевный народ. О Рубцове капитан уже наслышан.
– Не беспокойся, – обещает он мне (я ушел на берег всего две навигации тому назад с этой же пассажирской линии и с такого же типа судна – «ПТ-3»).
Потом делюсь с Рубцовым своими рублями на дальнейшее благополучие и пишу записку на имя капитана парохода «Тарас Шевченко» Николая Чадромцева, моего друга по ремесленному училищу и по речному училищу в Великом Устюге.
«Тарас Шевченко» курсировал между Вологдой и Тотьмой и был по тем временам весьма комфортабельным судном. С каютами первого и второго класса, с рестораном. И с приличной скоростью.
В шестидесятые годы я тоже был первым штурманом на пароходе чуть ниже классом –«С. Леваневском». И на этой же линии. Н. Чадромцев водил однотипный «Н. Чернышевский».
Не знаю, воспользовался ли Николай Рубцов моей запиской, но в «печальную», а позднее «жестокую» Вологду он прибыл вовремя.
Между тем помнится отвальная сирена «ПТ-1» и медленное отчаливание его от дебаркадера. Рубцов смешался с пассажирами, и я не смог его рассмотреть среди них.
Только капитан Н. Вепрев, приоткрыв дверь штурвальной рубки, помахал, наверное, мне. Мол, твой друг «занесен» в список экипажа. Проблем не будет.
Но судьба отсчитывала последние сотни километров его жизненного пути и считала последние месяцы его жизни.
Имя Юрия Степановича Опалева знакомо читателям по страницам местных газет и по передачам Великоустюгского городского радио, где он работал ранее корреспондентом. В молодости Юрий Опалев был внештатным корреспондентом газеты «Советский пограничник»; рассказы его в свое время печатались в журнале МВД СССР «К новой жизни», в газетах Вологодской и Кировской областей. Сегодня Юрий Степанович отдает предпочтение жанру очерка. Его произведения можно увидеть в коллективных сборниках Великоустюгского литературного объединения «За северным перевалом», «Жизнь моя», «Откройся, мир!».
Автор художественно-публицистической книги «Ниточка», вышедшей в Великом Устюге и рассказывающей об истории здравоохранения Великоустюгского района.
Поле Куликово
РАССКАЗ
...Белесый диск луны холодными крадущимися отсветами коснулся тронутых иглистой изморозью окон теплушки. С надсадным лязгом загремело железо вагонных запоров, и в живое пространство, наполненное бережно хранимым теплом, духом махры и сухарей, ворвался многоголосый рев старшинских глоток:
– Пер-р-рвый взво-од, стройся!
– Второй взвод!
– Третий взвод!
Маршевая рота новобранцев прибыла на фронт...
Иван сноровистыми, заученными движениями застегнул на себе немудрое солдатское снаряжение и, закинув за плечо жесткий ремень карабина, замер в строю таких же бритоголовых, не ведавших еще испытаний кровавой сечи юнцов.
Стоял январь, но с темнеющего берега Волги тянуло стылой изморосью, напитанной дымом тлеющих пожарищ да известковым прахом руин больших белых городов...
С жутким обвальным гулом совсем рядом рванула серия бомб запоздалого авианалета.
– Воздух, воздух!!!
– Кончай вытирать сопли, ложись, мелочь пузатая! Бывалые в пороховом «полымени» усатые старшины с яростным матом разгоняли по спасительным кюветам и укрытиям новобранную рать.
Снова справа и слева дикая сила взрывов поднимала ввысь мерзлую землю.
– Санитары! Санитары, сюда!
Иван увидел, как солдат с перебитыми ногами пытается ползти средь праха горячей от взрывов земли, как багровеющими гроздьями уходящей жизни стынет и пузырится на снегу зловещий след крови... Отрывающиеся от туловища ноги мешали солдату, и он с хриплым воплем рванул голень, висящую на остатках жил... Вторая нога отпала сама, пока он полз. Кто-то поднес к его губам горлышко фляги с водой. Холодеющие капли омыли окровавленный рот, и солдат, приподнявшись на локтях, судорожно срывающимся голосом попросил:
– Пристрелите!..
Потом он ударился головой о каменную глыбу и затих. Имени его ни Иван, ни спутники его так и не успели узнать...
Шел январь 1944 года.
После бомбежки раненых отправили в санбат, а потрясенные пережитым новобранцы вновь были построены в четырехшеренговый строй. Сумерки сгущались.
– Фронт это, говорите?! Это, ребятки, не фронт еще, а курорт...
– А где же тогда фронт?
– Пройдем ночку-другую пешим порядком, подойдем к передовой – вот там и разглядишь в аккурат этот самый фронт!
Усатый, в манерно заломленной линялой ушанке старшина с въедливым прищуром осматривал строй новоиспеченного войска.
– Так-так... Ремешок – подтянуть! Почему отвис подсумок!
Шаг за шагом распаленный строевым пылом кадровик приближался к стоящему рядом с Иваном долговязому студенту в запотевших «кругляшках» очков и нахлобученной ушанке.
– Так-так... Студент, стало быть! Ох и хватанем мы горюшка с такими необстрелками! Почему штык не точен? А?
– Позвольте... Я полагал, что мы не во времена Мамаева нашествия воюем, холодное оружие вряд ли может сыграть такую же роль, как на поле Куликовом!
– Эх, студент, студент!
Голос старшины осекся и осел вдруг до дрогнувшего и неожиданно потеплевшего тихого говора:
– Верно ты говоришь, сынок, не на поле мы Куликовом, но воевать-то нам надо на русском поле, а оно для нас всегда – Куликово! Так понятно, зачем тебе завтра штык точеный пригодится, а?
– Так точно, товарищ старшина, понятно! – потупившись, тихо ответил студент.
В маршевом порядке, с дозором и боевым охранением батальон выдвигался к переднему краю. Образы войны со зловещим беспощадным обличьем теснились перед взором идущих в ее огневое горнило. То справа, то слева от вздыбленного танковыми траками проселка неостывшее еще железо войны зияло брешами своих зловещих пробоин. То тут, то там в заледеневшем насте перелесков виднелся коченеющий прах вражьей плоти... Фигуры раненых, на скорую руку замотанных белеющими бинтами, понуро раскачивались в кузове полуторки, что с надрывным дребезжанием и воем лезла куда-то к санбату по размешанным сотнями солдатских ног колеям.
– Хреновато, видать, ребятам приходилось, а?
– Да уж, хреновато...
- Первый номер пулеметного расчета с надсадным кашлем глубоко затянулся тихонько горящей самокруткой.
– Иван, а Иван?
– Ну, че тебе?
– А верно ведь говорят: было время у нас – будет и час! Вот, стало быть, он и пробил для нас с тобой.
– Ну и ладно, только шибко бы хотелось, чтоб он не стал для нас последним.
– Да…
– Давай держаться друг дружки, как бы хреново ни было, а?
– Ладно-ладно, давай!
Иван Хорхорин в ту минуту не знал, не чувствовал, не ведал еще о том, что снайперская пуля в одном из февральских боев прошибет голову его фронтового друга прямо через стальной шлем... Но это будет потом, а пока, сменив на переднем крае измотанную донельзя стрелковую часть, батальон вступил в смертельный бой...
В феврале тяжело ранили студента в круглых очках. Немецкий танк, прорвавшийся на позицию бронебойщиков, расстрелял их из пулемета. Потом, подожженный артиллеристами, сам догорел в перелеске.
После в составе штурмовых рот Иван участвовал в наступлении в районе Витебска. В полосе наступления оказалась речка с берегами, поросшими густым кустарником. Этот бой был для него одним из самых жестоких за всю его военную судьбу.
...Земля горела и дымилась от жестокой бомбежки, засыпанных в траншее контуженных солдатиков откапывать было некогда. Кровавое месиво разорванных прямым попаданием артиллеристов багровело по краям осыпающейся воронки.
– Ива-а-ан! Держишься?
– Держусь!
– Диск давай!
Раскаленный ствол пулемета вдруг осекся и ткнулся в почерневший от огня снег. Пуля снайпера сделала свое дело...
Иван видел, как от его выстрелов из карабина падают немцы. Он повернулся на бок, доставая из подсумка патроны, и вторая пуля немецкого снайпера попала ему в плечо. Неистовая боль сковала левый бок. В обрыве, куда сполз истекающий кровью боец Хорхорин, собралось человек двадцать таких же раненых солдатиков. Как умели, помогли друг другу и под минометным огнем стали уходить к своим. Немцы засекли их и открыли губительный огонь. Нашему Ивану повезло: дважды раненный, теряя сознание и вновь приходя в себя, он смог доползти до своих позиций. Когда наконец санитары подхватили его, он снова оглянулся на поле, через которое полз под огнем. Там без числа лежали замерзшие, истекающие кровью наши раненые и покалеченные солдаты.
Кровавый пир битвы свершился, и русское поле вновь омылось святой русской кровью во имя Великой Победы...
«Вот, стало быть, я и побывал на поле Куликовом!» – вновь теряя сознание, успел подумать Иван уже на руках полевого хирурга...
Галина Симоновна Плетнева родилась в Великоустюгском районе. Педагог по образованию, много лет работала заведующей детской городской библиотекой. Стихи публиковались в районной газете, в сборниках Великоустюгского литературного объединения.
ГЛЕДЕН
В тучах лиловых солнышко тает,
Лебедем Гледен в ночь выплывает.
Ветер на склонах травы колышет,
Сердце печальную музыку слышит.
Чу, за стеною стон раздается –
Прошлое тенью к речке крадется...
Не до черемух мне белоснежных:
С болью молюсь за невинных и грешных.
Время над Гледеном в вечность стекает...
Знаю: за тьмой уже утро играет.
ВОРОНЕ
Что ты раскаркалась, что раскричалась?
Подруги твои улетели давно.
Может быть, хлеба тебе не досталось –
Так принесу, вот открою окно...
Да не кричи так с надрывом и болью,
Думаешь, только тоскливо тебе?
Ты хоть летаешь, ты хоть – на воле...
Что же стряслось в твоей птичьей судьбе?
Ну расскажи, ну поплачь и поохай,
Крыльями хлопни и хвост распуши.
Знаю, ворона, бывает так плохо
Пламя сбивать с раскаленной души.
Что остается нам, серая, делать?
Каркать, любить и страдать от обид,
Только бы сердце твое не черствело.
Значит, живая душа, раз болит...
Что, успокоилась? Хлебушек съела –
Можно и перья теперь причесать.
Ты прилетай на балкон и без дела,
Вдруг кто обидит – покаркать опять.
Василий Харлампиевич Ситников родился в 1951 году в деревне Морозовица Великоустюгского района. Печатался в районной и областных газетах, в газете «Литературная Россия», в сборнике «Молодые голоса Севера», в альманах Великоустюгского литературного объединения. Член Союза писателей России, автор поэтических книг «Побережья» (1994) и «Красный остров» (2002).
ПРЕДЗИМЬЕ
В комнате – тихо.
В комнате – глухо.
Спит на печи под рогожей
Старуха.
Дед за починкой
Капроновой снасти
Думает думу
О прожитом счастье.
Возле времянки
На шаткой лавчонке
В ржавой жестянке
Лежат похоронки...
Древний зипун
По низам обмошился...
День – отвершился,
Лист – окрошился...
* * *
Здравствуй, здравствуй,
Мой зверь любимый.
От покинутых лет – седой.
Будто жизнь прокатила мимо,
Я ведь тоже немолодой...
Будто жизнь проскочила разом
Все тринадцать с лихвою лет.
Путь собачий не маслом мазан,
Глух и слеп, а не только сед.
Но и все же душа осталась,
То-то, радостно так дыша,
Забываешь свою усталость.
Эка штука она, душа.
Не предаст она, не обманет,
Не толкнет топляком на дно...
Ну-ка, что там у нас в кармане
На утеху припасено?
Это раньше твой нюх был острый,
Сам – веселый и заводной...
Завтра я собираюсь в остров,
Может, сходишь, как встарь, со мной?.
СЕМЬЯ
Печь – протоплена,
Баба – луплена.
На последний грош
Водки куплено.
Порося визжит
В клети виченной.
Кое-что на жизнь
Накопычено.
Есть и хлеба кус,
Есть и сала шмат.
И приходит – друг,
И приходит – брат.
И жена снует –
Губы – маков цвет.
И гармонь поет
На весь белый свет.
Люб родимый край,
И детишек – тьма:
Успевай, считай –
Не сойти б с ума.
От пытливых глаз
Расплескалась синь...
Что на этот раз?
Погоди, остынь!..
* * *
Здесь поют соловьи
Предрассветною ранью.
Здесь стрекочут кузнечики
В звонком овсе.
Я себя приковал
К этим далям бескрайним,
К этим избам и лодкам
На зыбкой косе...
Не всегда эту рвань
Ивняковых отмашин
В лучезарье полощет
Небесная высь...
Но от этих снежницей
Пропитанных пашен
Всходят добрые всходы
И теплится жизнь...
Мы еще проживем
Нашу долгую зиму,
Соберемся, допьем
Молодое вино...
Чтобы, прежде чем
Грешную землю покинуть,
В нее бросить с молитвой
Святое зерно...
Великий Устюг : Краеведческий альманах. Вып. 4. – Вологда : Изд-во ВГПУ «Русь», 2007. – 416 с.