По свидетельству биографов, Верещагин получал от зарубежных коллекционеров немало предложений о продаже его последних картин. Но художник отвергал их, желая, чтобы вся серия 1812 года оставалась в России. Вынужденный считаться с успехом верещагинских картин за рубежом и в России, с мировым и русским общественным мнением, вице-президент Академии художеств граф И. И. Толстой обратился к Верещагину с запросом, какие из своих картин художник хотел бы увидеть в залах Музея русского искусства. Верещагин назвал три работы, в том числе картину, изображающую отступление наполеоновской армии по Старой Смоленской дороге. Толстой ответил, что было бы достаточно для музея и одной небольшой картины. Видимо, остальные названных сановных ценителей искусства никак не устраивали. Ответ вице-президента Академии Верещагин счел оскорбительным и с негодованием отверг его предложение. «Музей попробует обойтись без меня, как я, наверное, обойдусь без него», – писал художник Ф. И. Булгакову.
Успех дальнейших верещагинских выставок, восторженные отклики на них в русской и зарубежной печати были неоспоримыми фактами. Продолжение тактики непризнания и игнорирования Верещагина, которой придерживались царь и его окружение, принимало скандально-нелепый оборот. В конце концов Николай II, видимо не без влияния своих наиболее здравомыслящих сановников, согласился купить всю серию картин о войне 1812 года из двадцати полотен за сто тысяч рублей. Цена была смехотворно низкой. Если бы художник решился распродать картины на аукционе, он бы выручил сумму в несколько раз большую. За одну картину какого-нибудь второстепенного, но понравившегося ему мастера царь, бывало, платил десятки тысяч рублей, не раздумывая. Все-таки Верещагин согласился с предложением Николая II. Художника радовало то, что все картины серии останутся в одних руках, на Родине, неразделенными и, возможно, со временем поступят в один из государственных музеев. К тому же острая нужда не позволила долго раздумывать. Верещагины опять оказались в долгах и даже подумывали, не заложить ли, не продать ли московскую усадьбу. Полученных от царя денег еле-еле хватило только на то, чтобы рассчитаться со всеми долгами.
Новые владельцы верещагинских картин и не думали выставлять их в музее, а спровадили в запасники. До самой гибели художника они так ни разу и не выставлялись.
Верещагин не считал серию 1812 года законченной. Когда критики не без основания упрекали его в том, что иллюстрированное повествование о войне с Наполеоном страдает односторонностью, так как в нем почти нет русской армии, русских героев войны и полководцев, подвига русского народа, художник отвечал, что все это будет в последующих картинах. У Верещагина вызревали планы воспроизвести занятие французами Смоленска, военный совет в Филях под председательством фельдмаршала М. И. Кутузова, конец Бородинской битвы (Кутузов со штабом следуют по полю боя за образом Смоленской Богоматери, обносимым по рядам войск), боевые сцены у Тарутина и Березины. Художник сам сознавал, что необходимо шире показать участие русского народа в войне 1812 года, а также прославленных русских героев-полководцев.
Но неуверенность Верещагина в будущей судьбе картин заставляла его добиваться официального правительственного заказа на их исполнение. Почти четыре года длилась его переписка с военным министром генералом B. Б. Фредериксом, близким к царю. Художник надеялся заинтересовать высоких сановников приближением столетнего юбилея войны 1812 года, к которому были бы приурочены его будущие работы. В письме Фредериксу он излагал их содержание и не ставил никаких предварительных условий насчет оплаты, высказывая лишь пожелание, чтобы его картины оценивались примерно так же, как работы баталиста А. Е. Коцебу.
Куропаткин, с которым художник был знаком еще на Балканах, во время русско-турецкой войны, в целом относился к Верещагину доброжелательно и пытался содействовать ему. Но Николай II, опасаясь тенденциозности верещагинских картин, ответил уклончиво – он готов рассмотреть картины, когда они будут написаны художником и представлены ему. Ни о каком гарантированном заказе речи не было. Верещагин не рискнул продолжать работу над картинами о войне 1812 года, не имея уверенности, что новые его полотна будут приобретены правительством. Так интересный замысел художника не был воплощен в жизнь.
Не проявляя интереса к живописным работам Верещагина, царь охотно купил его коллекцию русских древностей, выставлявшихся вместе с его картинами в зале Общества поощрения художников в Петербурге. Испытывавший материальные затруднения художник был вынужден расстаться с дорогими для него вещами – изделиями русских народных умельцев, собранными во время путешествий по Русскому Северу.
Поездки по России расширяли кругозор художника, знакомили его с российской действительностью, многими ее теневыми сторонами, вызывавшими в нем протест. Это часто заставляло Верещагина браться за перо и публиковать в газетах критические статьи, обращаться в редакции с открытыми письмами. На страницах «Новостей и биржевой газеты» он полемизировал с генералом М. И. Драгомировым, убежденным в неизбежности войн. У художника были иные взгляды: он верил, что со временем массовое истребление людей, противное принципам гуманизма, должно прекратиться.
Вскоре в той же газете появилась большая статья Верещагина, в которой он осуждал все войны во все эпохи и пытался высказать идею о необходимости выработки каких-то международно-правовых норм и соглашений, чтобы со временем избавить человечество от военных конфликтов.
В Сухуми, на Черноморском побережье Кавказа, Верещагина возмутила бестолково построенная пристань, к которой не могли приставать пароходы. И это заставило его опубликовать письмо в той же газете. Тематика газетных и журнальных выступлений Верещагина была разнообразна. В одной статье он негодовал по поводу ловкачей, подделывавших предметы старины и даже выдававших полотна каких-то посредственных живописцев за его, верещагинские. Мошенники явно спекулировали на популярности художника. В другой статье речь шла о беспорядках на российских железных дорогах, на которые он немало насмотрелся за время своих поездок. В третьей – художник со свойственным ему пылким пафосом негодовал по поводу пренебрежительного отношения к памятникам старины, пребывающим в запустении, и реставрационных работ в архитектурном ансамбле Углича, исказивших его первоначальный облик.
В конце прошлого века в архитектуре крупных городов России стал насаждаться псевдорусский стиль. В большинстве случаев это были малоталантливые, претенциозные подделки под старину, с башенками, всякой лепниной, лишенные четкого архитектурного образа. Вряд ли такие творения могли вызывать восторг у требовательного художника. Наиболее плодотворными он считал поиски нового самобытного русского стиля в архитектуре, в котором бы повторялись наиболее выразительные элементы древнерусских памятников. Верещагин даже выступил с архитектурным проектом торговых рядов в Москве. По своему облику они должны были гармонировать с Кремлем, поскольку художник использовал некоторые внешние мотивы несохранившегося Коломенского дворца. По его замыслу при осуществлении проекта должны были учитываться технические новшества – металлические конструкции, мощные подъемные лифты и другие. Этот проект так и не был осуществлен, но попытка Верещагина выступить и в качестве архитектора примечательна: она раскрывает еще одну грань его творчества.
Во время своих поездок на Кавказ Верещагин не раз присматривался к живописным уголкам Черноморского побережья. Особенно ему нравились окрестности Сухуми с их богатой субтропической растительностью. Горные склоны были покрыты виноградниками и фруктовыми деревьями. Выше начинались леса, а над ними белели снеговые шапки горных вершин. Гостеприимные абхазцы приглашали русского художника в гости, вели с ним неторопливые застольные беседы, угощали терпким виноградным вином. Велеречивый седобородый тамада произносил в честь гостя витиеватую речь, наполненную восточной народной мудростью. Потом гости и хозяева запевали протяжную многоголосую песню.
Верещагин стал задумываться – а не перебраться ли из Москвы, с Серпуховской заставы, сюда, на Черноморское побережье Кавказа? Здоровьем своим художник не мог похвастать. Периодически его мучили приступы лихорадки, единственным спасением от которых был нестерпимо горький хинин. Теплый кавказский климат действовал на Верещагина благодатно. И художник решился. Он приобрел вблизи Сухуми, в направлении Ново-Афонского монастыря, два рядом расположенных участка земли, один из которых прежде принадлежал местному армянскому священнику, а другой – одному престарелому абхазскому князю, получилось небольшое поместьице. Оно занимало часть морского берега и прибрежные склоны. Здесь были и фруктовые деревья, и естественная рощица. В глубине стоял совсем небольшой летний домик в две комнаты. Рядом с домиком художник оборудовал небольшую мастерскую – легкое сооружение из дерева. Со временем Верещагин намеревался возвести дом побольше и совсем перебраться сюда, но так и не успел осуществить свой замысел.
В последние годы жизни художника семья Верещагиных почти каждое лето проводила в своем именьице под Сухуми. Для жизни зимой крохотный и легкий домик не был приспособлен.
В следующем году, после приобретения закавказского именьица, Верещагин плыл на пароходе, совершавшем рейс из Севастополя в Новороссийск. На море разыгрался шторм, затруднивший движение. Кочегары, поддерживая огонь в топке, не рассчитали запасов угля. Уголь оказался на исходе, и машина стала глохнуть. Когда об этом доложили капитану, он растерялся и самоустранился от управления судном. Пароход оказался во власти волн. Ему угрожала гибель от возможного удара о прибрежные скалы. И в миг всеобщего замешательства и растерянности на капитанском мостике появился рослый и величественный человек с окладистой бородой. Это был Василий Васильевич Верещагин. Знакомый с основами навигационного дела, он заменил растерявшегося капитана и стал уверенно отдавать команды. По его приказу матросы и пассажиры принялись рубить мачты и другие деревянные части и бросать их в топку. Пары удалось поднять, и Верещагин, противоборствуя стихии, привел отклонившийся от курса пароход в турецкий порт Синоп. Судно, его экипаж и пассажиры были спасены. Русский консул в Синопе принял Верещагина как желанного гостя, а художник поспешил телеграфировать Лидии Васильевне о своем спасении.
Об этом случае стало известно из переписки Василия Васильевича с женой. Описывает его и биограф Верещагина В. П. Суетенко в своей книге «Дом у заставы».
Страстные, пламенные выступления художника в печати против войны и агрессии, антивоенная направленность его картин, демонстрировавшихся во многих странах Европы, привлекали к нему внимание передовой общественности. Общеевропейскому авторитету Верещагина способствовало и его мужественное выступление в защиту Альфреда Дрейфуса, против которого французская реакция состряпала уголовное дело. Одним из организаторов общественного движения в защиту Дрейфуса был французский прогрессивный писатель Эмиль Золя, обратившийся к президенту Франции с открытым письмом «Я обвиняю!». Верещагин, убежденный в невиновности Дрейфуса, выразил Эмилю Золя свои симпатии по поводу его поступка.
В кругах прогрессивной европейской общественности зародилась идея представить кандидатуру Василия Васильевича Верещагина на соискание Нобелевской премии. Премия «За выдающиеся усилия в деле борьбы за братство народов, упразднение или сокращение постоянных армий, а также за создание и упрочение конгрессов мира» – таково ее полное официальное название – была учреждена по завещанию шведского изобретателя Альфреда Нобеля. Но присуждать премии мог специальный Комитет по Нобелевским премиям, избираемый парламентом Норвегии. Первое выдвижение кандидатов на соискание премии проходило в 1900 году. Когда в мае этого года Верещагин приехал в норвежскую столицу на открытие своей выставки, пресса называла его имя как возможного претендента на получение Нобелевской премии. Давая интервью корреспонденту одной из влиятельных норвежских газет Г. Крогу, художник заявил: «Ах, эта вечная война! Я никогда не могу отделаться от нее... Существует немало других предметов, которые я изображал бы с большей охотой. Я всю свою жизнь горячо любил солнце и хотел писать солнце». Но доля борца против войны и милитаризма заставила его обращаться к военной теме, к ужасам войны. «Я участвовал в войне не в качестве офицера, а как живописец, – говорил художник. – Я пошел потому, что хотел видеть и знать, что такое война...»
В том же интервью Верещагин высказал положительное отношение к своему выдвижению на соискательство премии, так как полагал, что это пойдет на пользу общественным силам, выступающим против милитаризма и пропагандирующим идеи мира. Однако нобелевским лауреатом художнику не суждено было стать. Вероятно, этому помешали влиятельные политические силы буржуазной Европы, не симпатизировавшие Верещагину. Премию получили швейцарец Анри Дюнан и француз Фредерик Пасси. О Дюнане еще помнят как об основателе международной организации Красный Крест. О Пасси, не слишком известном и в свое время экономисте, давно забыли.
Глава XIII
ПУТЕШЕСТВИЕ НА ФИЛИППИНЫ
В мире разразился новый военный конфликт. На этот раз между Соединенными Штатами Америки и Испанией. В газетных заголовках мелькали неведомые широкому читателю географические названия – Куба, Филиппины, к которым доселе пресса проявляла мало интереса.
Верещагин пристально следил за ходом событий. Он видел, что испано-американская война существенно отличается от предыдущих войн, свидетелем и участником которых ему довелось быть. Народы вступали в эпоху империализма, и одной из его характерных черт стала ожесточенная борьба за передел мира, которая выливалась в захватнические империалистические войны. Испано-американская война по времени оказалась первой из них.
Художник уже был знаком с американской действительностью и видел безудержное стремление буржуазии Соединенных Штатов к наживе. К концу века эта молодая, быстро окрепшая и обогатившаяся буржуазия рвалась к колониальным захватам, чтобы расширить рынки сбыта своих товаров и сферы приложения капитала. Но мир, увы, уже был поделен на колонии и сферы влияния между старыми капиталистическими державами. Обширной сферой влияния на Американском континенте располагали и Соединенные Штаты. Их компании подчиняли своему влиянию экономику слабых латиноамериканских государств, так называемых банановых республик. Дипломатия Соединенных Штатов насаждала в этих государствах проамериканские диктаторские режимы, прибегая временами и к «дипломатии канонерок» – открытой военной интервенции. Но этого было мало алчущей новых прибылей крупной американской буржуазии. Почему бы не заиметь собственные колонии по примеру старых колониальных хищников, вопрошала она. Если мир поделен, надо выступить за его передел силой оружия.
Выбор для удара был рассчитан точно. Он наносился по сравнительно слабой испанской монархии, значительно отстававшей в своем экономическом развитии от ведущих капиталистических держав. В Испании капиталистические отношения сочетались со многими феодальными пережитками, так что соотношение противоборствующих сторон заведомо было неравным.
К тому времени главные колониальные владения Испании – Куба и Филиппины – были охвачены национально-освободительной борьбой. Заигрывая с национальными силами этих стран, демагогически и лицемерно афишируя себя добрыми союзниками борющихся филиппинцев и кубинцев против испанского владычества, Соединенные Штаты предъявили Испании ультиматум с требованием признать независимость Кубы и вывести с острова свои войска. Испанская сторона отвергла ультиматум, и Соединенные Штаты развязали против Испании военные действия в бассейне Карибского моря и в районе Филиппинских островов. Так началась испано-американская война 1898 года – первая в истории империалистическая война за колониальный передел.
Военные действия были непродолжительными. Военно-морские силы Соединенных Штатов Америки уничтожили более слабый испанский флот, а их десантные войска высадились в испанских колониальных владениях. Испания была вынуждена пойти на подписание мирного договора и принять тяжелые условия победителя. По договору, подписанному в Париже 10 декабря 1898 года, Соединенные Штаты Америки приобретали прежние испанские колониальные владения – Кубу, Пуэрто-Рико, Филиппины и ряд мелких островов в Тихом океане.
Художник уже был знаком с лицемерием американских правящих кругов, прикрывавших свою политику, проводимую в интересах буржуазии, разглагольствованиями о хваленой американской демократии. Свое агрессивное нападение на испанские колониальные владения Соединенные Штаты объясняли соображениями высокой гуманности, готовностью протянуть руку помощи народам Кубы, Пуэрто-Рико, Филиппин, поднявшимся на борьбу против угнетателей. Но, разгромив Испанию, победители ввели в ее бывших колониальных владениях оккупационный режим и приступили к жестокому подавлению национально-освободительных движений.
Верещагин особенно близко к сердцу принимал судьбу Кубы и Филиппин, наиболее значительных по площади и населению из бывших испанских колониальных владений. Куба, оккупированная войсками Соединенных Штатов, становилась американским протекторатом с марионеточным правительством, послушно выполнявшим волю Вашингтона. Захват Кубы обеспечивал Соединенным Штатам практически неограниченное влияние в бассейне Карибского моря. Филиппины превращались в непосредственную колонию Соединенных Штатов Америки. Филиппинский народ сменил одного колониального угнетателя на другого. На приход новых захватчиков филиппинцы ответили широким народным восстанием.
В последних числах декабря 1900 года Верещагин отправился в новое путешествие, на Филиппины. Поездка на острова была сопряжена с общим интересом художника к странам Восточной Азии, в особенности к Японии и Китаю, где Верещагин тоже намеревался побывать. Он видел, как Япония – дальневосточный сосед России, – быстро преодолевая феодальную отсталость, вступала на путь современного технического прогресса, проводя экспансионистскую, захватническую политику. Художник был свидетелем, как Китай превращался в полуколонию ведущих капиталистических держав, которые навязывали ему один за другим неравноправные договоры. В 1899 году обширные северные и центральные районы Китая были охвачены мощным народным восстанием ихэтуаней (в исторической литературе долгое время бытовало его неточное название – «боксерское восстание»), имевшим отчетливо выраженную антиимпериалистическую направленность. Борьба повстанцев-ихэтуаней против феодальной монархии и иностранных поработителей вызвала тревогу всех капиталистических стран. В подавлении восстания приняли участие восемь ведущих империалистических держав, в том числе и Россия, хотя ради справедливости надо отметить, что ей в антикитайской интервенции принадлежала далеко не ведущая и не определяющая роль.
События в Китае заставили Верещагина незадолго до отъезда на Восток выступить в «Новостях и биржевой газете» с рядом статей, посвященных этой великой стране. Некоторые оценки и утверждения художника в этих публикациях наивны и принципиально неверны. Очевидно, Верещагин не избежал определенного влияния российской и европейской буржуазно-шовинистической пропаганды, представлявшей всех ихэтуаней этакими головорезами, преисполненными врожденным чувством ненависти ко всем иностранцам. Но в целом верещагинские публикации о Китае написаны с объективных позиций.
Художник считал Китай великой страной, а китайский народ – великой нацией, с которой, как подсказывал здравый смысл, надо жить в мире, не пытаясь что-либо отнимать у него и не провоцировать «пробуждение дракона».
Верещагин скептически относился к традиционному тезису европейских авторов о врожденной косности и консерватизме китайцев, не способных якобы воспринимать новое, передовое. «Китайцы не так-то уж и косны, и просты, как предполагалось, – писал он. – Они запаслись и оружием и решимостью, так что восстание оказалось поддержанным не только новыми пушками, но и несколько новою для европейцев готовностью живот свой за веру и отечество положить». Не оправдывая жестокости повстанцев, художник находит ей свое объяснение: «Нужно быть справедливым и вспомнить, как давно копились в них недовольство и злоба хотя бы на англичан, спаивающих их опиумом, заставляющих покупать непременно свои шертинги, словом, цивилизирующих самою откровенной эксплоатациею».
О китайском народе – носителе древней цивилизации – Верещагин писал с большим уважением, отмечая прежде всего его огромное трудолюбие: «Трудно представить, до чего кропотлив и трудолюбив китаец... Сад и огород китайца прямо урок и заглядение по умелости использовать всякий уголок, и чего-чего в нем только нет...» Далее художник напоминал об интеллигентности и обходительности китайцев. Он резко критически оценивал деятельность христианских миссионеров, пытавшихся всякими правдами и неправдами, главным образом прельщая материальными благами, обратить жителей Китая в свою веру.
По мнению Верещагина, добрые отношения держав с Китаем должны строиться на отказе от территориальной экспансии за счет этой страны, от вмешательства в ее внутренние дела, от попыток навязывать ей иную форму правления или веру. Стремление действовать вопреки этому разумному принципу неизбежно вызовет сопротивление китайского народа.
Заинтересовавшее художника восстание ихэтуаней в Китае, как и вооруженная борьба филиппинского народа, о которой художник намеревался подробнее узнать, направляясь на Филиппины, имело главную общую черту – национально-освободительную, антиимпериалистическую направленность. Рост национального самосознания народов делал неизбежным такие проявления борьбы. Эпоха империалистических войн за колониальный передел мира неотвратимо становилась и эпохой усиливающейся борьбы народов против гнета колонизаторов.
Второго января 1901 года из Одесского порта вышел большой океанский пароход «Саратов», принадлежавший русскому пароходному обществу «Добровольный флот», и направился на Дальний Восток. В числе его пассажиров находился и Василий Васильевич Верещагин. Третий класс занимала команда солдат, следовавших к своему месту назначения в Порт-Артур. Перед отъездом отслужили молебен в кают-компании, куда допустили пассажиров, какие почище.
У берега громоздились льдины. Зима выдалась суровой, и это ощущалось даже на Черном море. Однако мощный корпус корабля легко раздвигал льдины, дробил и крошил их, оставляя позади себя канал чистой воды. Так вышли в открытое море.
Плавание на «Саратове» подробно описано художником в путевых очерках. Они публиковались в ряде номеров «Новостей и биржевой газеты» под общим заголовком «Из записной книжки».
Один из очерков посвящен истории Добровольного флота. Регулярные рейсы его пароходов на Дальний Восток начались в 1879 году. Флот этот был назван добровольным потому, что деньги на его создание собирались путем добровольной подписки по всей России. Несколько позже правительство установило ежегодную норму в семь обязательных рейсов в одном направлении и назначило субсидию на содержание флота в шестьсот тысяч рублей в год. С 1879 по 1894 год пароходами Добровольного флота было совершено сто рейсов на Дальний Восток и обратно, перевезено девяносто тысяч пассажиров и тринадцать миллионов тонн разного груза. К началу века Добровольный флот располагал четырнадцатью океанскими пароходами.
Деятельность флота способствовала оживлению транспортных связей между центральными районами страны и Дальним Востоком, экономическому развитию русского Приморья. Отмечая успехи Добровольного флота, Верещагин со знанием дела писал о плохой организации службы перевозок, о бюрократизме администрации, о некомпетентности многих компанейских чиновников. В результате этих недостатков склады ломились от неотправленных товаров, а их отправители нередко предпочитали прибегать к услугам иностранных пароходных компаний. Как видим, художник искренне заботился о состоянии российского торгового флота.
...Приближался Босфор. Турецкий берег, как сообщает Верещагин, был покрыт глубоким снегом. Это довольно редкий случай в здешних местах. Густой снегопад, закрывший горизонт, вынудил капитана где-то на подступах к Константинополю приостановить на некоторое время движение. Но вот прошли мимо величественной панорамы султанской столицы с дворцами и островерхими минаретами. Мелькнула придавленная плоским куполом тяжеловесная громада Софии, возведенной еще византийцами и перестроенной турками в главную мечеть.
Из Босфора вышли в Мраморное море. Климат стал мягче. Исчезли снежные сугробы на берегу. Здешние места напомнили художнику о событиях более чем двадцатилетней давности, об участии в походе авангардного отряда генерала Струкова, закончившемся у этих берегов. Пролив Дарданеллы... Справа неизменный Галлипольский (ныне Галлиполи) полуостров. В Эгейском море часто встречались острова и островки, заставлявшие вспоминать античные мифы...
Верещагин знакомится с попутчиками. Среди них морские офицеры, корабельный мастер, еще какие-то люди, имеющие отношение к флоту. Направляются в Порт-Артур. Обстановка на Дальнем Востоке накаляется, Япония бряцает оружием, и Россия вынуждена укреплять арендованный у Китая Ляодунский полуостров, направлять туда корабли, пополнять тамошнюю эскадру личным составом.
В Порт-Саиде, у входа в Суэцкий канал «Саратов» грузился углем. В порту стоял на якоре русский броненосец «Севастополь», совершавший переход на Дальний Восток. Команда броненосца встретила появление русского парохода музыкой и приветственными криками «ура!». Во время стоянки пассажиры разбрелись по лавкам. Суэцкий канал был оживленным международным морским путем, и русские суда, гражданские и военные, появлялись здесь нередко. Поэтому местные лавочники и зазывалы-мальчишки научились бойко выкрикивать на ломаном русском языке: «Капитан, поди сюда!», «Табак кароший, турецкий, французский!», «Деньги менять, капитан!» Почему-то всех русских, прибывших пароходом, называли «капитан». За все товары лавочники запрашивали втридорога. Приходилось с ними торговаться до умопомрачения, а то и «до выхода» – это когда покупатель, не сторговавшись с продавцом, покидал лавку, а лавочник догонял его уже на улице и уступал.
Одна из достопримечательностей Порт-Саида – памятник Лессепсу, строителю Суэцкого канала. Упоминая об этом монументе, Верещагин сетует на то, что в России забывают заслуги выдающихся общественных деятелей. Почему, например, нет памятника М. Н. Анненкову, строителю Среднеазиатской железной дороги?
В городе царило шумное веселье. Египтяне справляли свой мусульманский праздник – байрам, и только англичане были чем-то озабочены, тревожно переговаривались между собой. Причиной тому, как оказалось, были сообщения из Лондона о безнадежном состоянии умирающей королевы Виктории. Когда же наконец пришло извещение о ее смерти, приспустили британские флаги на зданиях и судах. Египтяне продолжали веселиться. Их не слишком опечалила кончина дряхлой британской королевы, процарствовавшей шестьдесят четыре года. Королем Англии и императором Индии под именем Эдуарда VII стал ее пожилой сын. По его адресу англичане острили: «Бедный принц совсем потерял надежду когда-либо царствовать». Речь шла о том самом принце Уэльском, которого Верещагин запечатлел на своем большом индийском полотне.
Среди спутников художника оказались русские морские офицеры – очевидцы подавления восстания ихэтуаней. Из их рассказов Верещагин узнал подробности поведения интервентов в китайской столице и привел их в своих очерках. «Японцы выломали и отправили красивые старые ворота в подарок своему императору, – писал художник. – Затем они направились в министерство финансов, где захватили всю имеющуюся казну». Далее Верещагин рассказывал о повальных грабежах в Пекине, о разграблении императорских дворцов. Наиболее организованно мародерствовали японцы. Среди французов отличился сам командующий французским отрядом генерал Фрей, отправивший большое количество ящиков с награбленным добром в Марсель. На складах были захвачены новые машины и станки, закупленные Китаем в Европе. Многие из них были бессмысленно поломаны, испорчены. Интервенты уничтожили громадные запасы перевязочного материала. Домогались награбленного и христианские миссионеры. Об этих массовых случаях грабежа и мародерства со стороны интервентов Верещагин пишет с осуждением.
По Суэцкому каналу художник плыл не впервые. Он заметил некоторые улучшения, которые были произведены здесь со времени его последнего возвращения из Индии. Были проведены работы по его расширению и укреплению берегов. Тем не менее большому океанскому судну проходить по каналу было нелегко. Приходилось пользоваться услугами местного лоцмана, знающего фарватер. Лоцманов поставляла компания Суэцкого канала.
В Порт-Суэц (ныне Суэц) у южного выхода из канала пришли с запозданием из-за того, что малоопытный лоцман поставил поперек канала германский пароход и тем самым загородил «Саратову» проход по фарватеру. В Порт-Суэце показывали свою «достопримечательность» – какое-то старое судно, стоявшее на рейде вот уже четыре года. Оно потерпело в море аварию, и его спасли, но владелец судна был не в состоянии оплатить услуги спасителя. Неоднократно пытались продать судно, но безрезультатно – покупателя так и не нашлось. Вот и качался на рейде потрепанный стихией пароход, охраняемый двумя матросами.
К «Саратову» подошли две египетские лодки с разным мелким экзотическим товаром – кораллами, раковинами, губками, сушеными чучелами рыб и каракатиц. Настырные торговцы лезли на палубу, расхваливая свой товар. В Порт-Суэце встретили еще один русский военный корабль – «Полтава», который стоял на ремонте.
Выйдя из канала, прошли Суэцкий залив и вышли в Красное море. Подгоняемые попутным ветром, держались западного берега – песчаного и пустынного. Жара становилась нестерпимой. Спасения от нее не было ни на палубе под палящим солнцем, ни в душных каютах. Плавание по Красному морю вообще считалось небезопасным. В нем, особенно в его южной части, много мелких островков, скал, подводных рифов, и далеко не все из них обозначены на карте. Не раз случалось, что пароходы садились здесь на рифы и даже разбивались. Проходы между островками бывают очень узкими и опасными для крупного судна, особенно при плохой видимости.
Капитан решил идти не в Аден – оживленный британский торговый и военный порт, а в Перим – пункт, мало интересный для пассажиров. По мере приближения к Периму погода стала прохладнее. «Стало возможно ходить и заниматься, не обливаясь потом», – сообщает Верещагин.
Перим – небольшая гавань на одноименном острове в Баб-эль-Мандебском проливе – жалкое, плоское местечко, по выражению художника. Проходившие суда заправлялись здесь углем. Трудно верить, пишет далее Верещагин, что приехавший на пароход агент-англичанин живет здесь двенадцать лет и еще не спился, не сошел с ума. Пароход окружили лодки с сухопарыми проворными сомалийцами-ныряльщиками, готовыми кинуться за брошенной в море монеткой. Пока пароход грузился углем, художник с другими пассажирами съехал на берег. В маленькой лавочке иссохший грек торговал кофе и страусовыми яйцами, запрашивая за свой товар неимоверные цены. Других достопримечательностей в Периме не было.
При выходе в Индийский океан умер от тифа один из солдат-новобранцев, находившихся среди пассажиров. Судовой священник наспех отпел его по православному обряду. Усопшего зашили в брезент и предали, по старому матросскому обычаю, морской пучине.
Переход от Перима до Цейлона через Индийский океан занял восемь дней. Пришли в Коломбо в ночь с 23 на 24 января и были встречены звонкими голосами с лодок. На рейде стоял белый британский крейсер, напоминавший о том, кто здесь хозяева. Коломбо понравился Верещагину своими широкими улицами, обсаженными деревьями. Бананы и пальмы придавали улицам, по выражению художника, вид театральных декораций. Было что-то горделивое, величавое в рослых, стройных, темнокожих сингалах с правильными, красивыми чертами лица.
Вместе со своими попутчиками художник посетил городской музей, в котором были представлены богатейшая флора и фауна острова. Внимание художника привлекли зеленые бабочки, которых совершенно невозможно было отличить от листвы деревьев. Явление мимикрии позволяло им приспосабливаться к окружающей среде и укрываться от преследователей. Образцы народного прикладного искусства и ремесла меньше интересовали Верещагина, так как с подобными образцами он ранее познакомился в Индии. Из диковинок здесь показывали зуб Будды, слишком крупный для человеческого. По убеждению художника, он принадлежал какому-то животному.
Верещагин нашел нужным упомянуть в своих очерках о чае – «главном предмете производства и вывоза на Цейлоне». Здесь обосновались русские торговые фирмы Щербачева, Чокова и другие, которые вели крупную оптовую торговлю цейлонским чаем. До 1898 года его прямого вывоза в Россию не было. Но в этом году судами Добровольного флота было вывезено с Цейлона около девятисот тонн чая. В последующие годы, как замечает художник, его импорт возрос.
Среди судов, стоявших на рейде Коломбо, находился пароход, на котором, как узнал Верещагин, содержались пленные буры. В Южной Африке британские колонизаторы еще продолжали вести захватническую войну против двух маленьких бурских республик – Трансвааля и Оранжевой, основанных выходцами из Голландии. Пленных буров британцы высылали в свои колонии. «В общем вся эта рассылка пленных по разным местам империи пахнет рекламой: англичане хотят выставить свое военное могущество перед неисчислимыми миллионами своих чернокожих подданных», – замечает Верещагин.
Художник выразил сожаление, что не имел времени посетить одну из достопримечательностей Цейлона – Адамову гору с оттиском ступни, которая, по верованиям буддистов, принадлежала Будде. Мусульмане признают ее за ступню Адама, а индуисты – бога Вишну. Каждый день на гору поднимается масса паломников. «На вершине существует нечто вроде каменного саркофага, под сенью которого, на скале, отпечаток ступни футов в восемь-девять, довольно грубо вырезанный, с очень неверно нарисованными контурами пальцев, – писал Верещагин об этой местной святыне. – Тут же лачужка, в которой живут два-три буддийских монаха».
Упоминает художник и другую святыню цейлонских буддистов – древний город Канди в центральной части острова, где находится один из древнейших буддийских храмов. В нем хранится еще один зуб Будды, скорее всего выточенный, по мнению Верещагина, из слоновой кости.
На Цейлоне художник заинтересовался религиозными верованиями островитян. Он подметил, что здешний буддизм существенно отличается от буддизма ламаистского толка, который Верещагин наблюдал в Гималаях. В своих путевых очерках художник приводит интересные рассуждения о буддийской религии. В качестве характерных черт буддизма Верещагин выделяет, во-первых, учение о переселении душ и последовательном возрождении человека после его земной кончины в ином обличье и, во-вторых, учение о карме – предопределении, в силу которого ни одно деяние человека, хорошее и дурное, не останется без последствия. За каждое деяние человеку воздается по заслугам, поэтому истинный буддист не должен роптать на свою судьбу. Она предопределяется его поступками в предыдущей земной жизни. У каждого своя карма.
Верещагин не считал буддистов фанатиками, отмечал их терпимость к иноверцам, вспоминал, как во время его путешествия в Гималаи тамошние буддийские монахи охотно принимали русских путешественников в своих монастырях, помещали их на ночлег в храме рядом со священными реликвиями. Враждебные акции китайских буддистов против христианских миссионеров художник объяснял отнюдь не их фанатизмом, а восприятием непрошеных гостей как предвестников экономического и политического порабощения. Поэтому выступления китайцев против иностранных миссионеров – авангарда колонизаторов – были проявлениями национально-освободительной борьбы.
Верещагин не скрывал своего откровенно негативного отношения к христианским проповедникам, устремившимся из западных стран на Восток. «Рвение миссионеров часто представляет маску, под которою приступают к политическим несправедливостям», – писал он. В Канди, как сообщал художник, жил папский нунций Залесский, из польских графов. Он, по словам Верещагина, не мытьем, так катаньем склонял цейлонцев к принятию христианства. Для этой цели деятельный граф построил ряд миссионерских школ.
Художник высказал сожаление, что во время первого индийского путешествия ему не удалось побывать в Тибете и добраться до Лхасы – священного города буддистов. Огромная высокогорная страна, окруженная труднопроходимыми хребтами, с редким населением и теократической формой правления, возбуждала его интерес своей загадочностью, неизведанностью. В свое время он просил разрешения у британских колониальных чиновников перейти через снежный перевал, отделяющий Сикким от Тибета. Но англичане постарались отговорить русского путешественника, пугая его всякими действительными и мнимыми опасностями. Художник с сожалением отмечает, что замечательному русскому путешественнику Пржевальскому тоже не удалось достичь Лхасы.
Касаясь системы управления на Цейлоне, Верещагин пишет, что здесь в отличие от соседней Индии нет вассальных раджей, магараджей и султанов. Остров управляется непосредственно британскими колониальными чиновниками. Колониальная администрация Цейлона подчинена не вице-королю Индии, а министерству колоний в Лондоне. Население острова представлено двумя основными этническими элементами – сингалами и тамилами. Тамилы – более поздние выходцы из Южной Индии – в основной своей массе были представлены социальными низами общества – чернорабочими, кули и прочими.
Из Коломбо вышли при тихой погоде. Удушливая жара постепенно смягчилась. Вокруг голубела спокойная гладь океана. Попадались огромные кашалоты. Они то показывались на поверхности, пуская фонтаны, то исчезали в пучине. Миновали маяк на небольшом островке у входа в Малаккский пролив. «Саратов» шел вдоль берега Суматры, «до сих пор покоряемого, но еще не покоренного голландцами», как замечает Верещагин. Речь шла о том, что Нидерланды, претендуя на владение большей частью Малайского архипелага, уже не первое десятилетие вели кровопролитную войну за покорение султаната Аче на севере Суматры. Бушевала еще одна захватническая война. Ачехцы оказывали захватчикам упорное сопротивление, прибегая к тактике партизанских действий.
При приближении к экватору жара ощущалась все сильнее и сильнее, солнце в полдень стояло над головой. Вода в проливе была не голубая, как в океане, а зеленая. Пролив становился уже, суматранский и малаккский берега сближались.
В Сингапур пришли ранним утром. Порт казался оживленным и многолюдным. У причалов и на рейде стояло много судов. «Саратов» встречало множество лодок с малайцами и китайцами. Люди толпились и на берегу, покрытом цветущей зеленью. Основную – до восьмидесяти процентов – массу из двухсот-двадцатитысячного населения города составляли китайцы.
«Саратов» пришвартовался к пристани. На следующий день пароход должен был отправиться дальше. Манила – цель путешествия художника – оставалась в стороне от маршрута «Саратова», поэтому Верещагин распрощался со своими попутчиками и высадился в Сингапуре. Первым делом он разузнал, когда отправляется в Манил ближайший пароход. Оказалось, что через три дня туда выходит немецкое торгово-пассажирское судно компании «Бен-Мейер».
На время короткого пребывания в Сингапуре Верещагин поселился в первоклассной гостинице города «Рафлз-отель», названной так в честь Томаса Стэмфорда Рафлза – активного проводника британской колониальной политики начала XIX века. Это он сумел с помощью ловкой сделки приобрести у малайского султана Джохора небольшой пустынный островок у южной оконечности полуострова Малакка. Оценив стратегическое значение островка, Рафлз основал здесь порт Сингапур, ставший важной военно-морской базой и основным опорным пунктом британского колониализма в этом районе земного шара.
В путевых очерках Верещагин так описал Сингапур: «...красивый город, обстроенный порядочными зданиями на многих улицах, а главное, с чудной растительностью, все украшающей, всему придающей сказочно интересный вид. Все эти пальмы всевозможных сортов, в больном чахоточном виде пленяющие нас в наших европейских оранжереях, тут буквально блещут красотой форм и красок. Зелень поразительно сильна и ярка – невидевшему трудно поверить...»
В Сингапуре Верещагин встретил довольно много немцев. Их было больше всех других иностранцев, не считая англичан, чувствовавших здесь себя хозяевами. Дешевизна германских товаров, хотя и не отличавшихся высоким качеством, делала их привлекательными для местных покупателей. Сингапур был наводнен товарами широкого потребления германского производства. Немецкие торговцы больше ввозили, чем вывозили. Чтобы не раздражать англичан, они часто основывали в Сингапуре свои коммерческие конторы под подставными, английскими именами. Здесь активно действовала германская пароходная компания. Немцы прибрали к своим рукам линии сообщения с соседними островами и материком.
Эта деловая информация, которую сообщает нам Верещагин, рисует одно из проявлений острой британско-германской конкурентной борьбы – проникновение германского капитала в британские колонии. Борьба эта имела далеко идущие последствия. Она, наряду с другими международными факторами, создавала предпосылки первой мировой войны.
Среди сингапурских китайцев, по наблюдениям художника, было много богатых людей. В их руках находилась розничная и посредническая торговля. Китайцы были искусные ремесленники самого разнообразного профиля. Отмечая их исключительное трудолюбие, Верещагин писал: «Никаких передышек, никаких праздников на неделе у них не существует; китайцы работают круглый год, за исключением периода в пятнадцать дней, справляемого вслед за Новым годом». Здешние китайцы, в большинстве своем выходцы из Южного Китая, покинули родину по разным причинам. Некоторые из них сумели разбогатеть на сингапурской земле. Художник приводит впечатляющий пример: некий Ван Пуа, начинавший здесь свою трудовую деятельность в качестве кули – переносчика тяжестей, со временем так разбогател и приобрел такую репутацию, что по договоренности с русскими взял на себя миссию первого почетного консула России в Сингапуре.
Европейцев в городе было немного – около пяти тысяч. Коренное население – малайцы – находилось на низшей ступени социальной лестницы. Это рыбаки, охотники, носильщики, извозчики. Британцы, навязав султанату «союзнические» отношения, а фактически протекторат, свели к минимуму его суверенитет. Своего современника – джохорского султана – Верещагин назвал «совершенно ничтожной личностью». Он был весь в долгах, вел праздный образ жизни и увлекался бегами.
Далее художник упоминал о превосходном ботаническом саде Сингапура, «красоту растительности которого трудно себе представить». За садом находилось большое водохранилище, собиравшее дождевую влагу и питавшее город пресной водой. За озером тянулись густые лесные заросли. Еще лет сорок тому назад здесь в изобилии водились тигры. Нередко случалось, что хищники нападали на людей, проникнув на окраину города. Власти вынуждены были установить немалые премии – по пятьдесят долларов за каждого убитого зверя. В результате этой меры тигр значительно повывелся. Хотя бывало, что звери приходили к водохранилищу.
К началу нынешнего века от прежних джунглей, когда-то подступавших к городу, остался лишь небольшой зеленый островок – только десять процентов поверхности острова. Остальная его территория была возделана или застроена. Тем не менее в лесной части острова кроме тигров еще встречались и олени, и кабаны, не говоря уже о множестве змей и крокодилов.
Сингапур уже тогда был оживленным морским портом международного значения. Здесь скрещивались важные морские коммуникации. Верещагин привел внушительную цифру объема внешней торговли Сингапура, исчисляемого двумястами миллионами долларов. В вывозе преобладала оловянная руда, добываемая в соседних малайских княжествах, и продукция плантационного сельского хозяйства. Эта же продукция ввозилась из султанатов для последующего их реэкспорта в Великобританию и другие ведущие капиталистические страны. Сингапур также импортировал рис, различные виды продовольствия и промышленные изделия.
«Саратов» покинул Сингапур, держа курс на Нагасаки и Порт-Артур. А Верещагин занялся хлопотами, связанными с получением въездной визы на Филиппины, начав с визита к консулу Соединенных Штатов. Он оказался дантистом, исполнявшим обязанности внештатного консула. Американец согласился немедленно выдать визу, то есть поставить в паспорт русского путешественника необходимый штамп, при наличии врачебной справки, удостоверяющей отсутствие нежелательных болезней. Отыскать врача и получить справку не составило труда. Но формальности на этом не окончились. Путешественник должен был заполнить пространный опросный лист, ответив на двадцать вопросов. В этом ярком образчике бюрократического крючкотворства были и такие пункты:
– Заплатил ли сам за свой проезд, или оный был оплачен другим лицом или компанией, обществом, муниципалитетом, правительством;
– Есть ли деньги, и если есть, то больше ли 30 долларов; если же меньше, то сколько именно;
– Не к родственникам ли едете, если да, то к кому именно, их имя и адрес;
– Был ли перед этим на Филиппинских островах, и если да, то где и когда;
– Не сидел ли в тюрьме или работном доме, не пользовался ли благотворительной помощью...
Были вопросы, касающиеся количества жен, состояния здоровья, умственного и физического, наличия каких-либо изъянов и т. п.
Это препятствие художник одолел, хотя, как он пишет, и порядком устал, заполняя опросный лист. Наконец-то в его кармане были и виза, и билет на пароход германской пароходной компании...
Пароход «Чинг-Мей» оказался маленькой посудиной, грязной и тихоходной. Кухня, полунемецкая, полукитайская, показалась Верещагину невкусной. Хотя большого шторма в Южно-Китайском море, обычно неспокойном, бурном, на этот раз не было, суденышко изрядно потрепало. Шли вдоль северного побережья острова Борнео (ныне Калимантан). Когда-то здесь простирались обширные владения султаната Бруней. С середины XIX века Британия стала аннексировать одну бруней-скую область за другой и наконец в 1888 году навязала ослабленному и урезанному султанату договор о протекторате. Еще раньше британские колонизаторы захватили небольшой остров Лабуан у входа в бухту Бруней, в непосредственной близости от столицы Брунейского султаната, чтобы держать султана в повиновении под угрозой своих пушек.
Утром на четвертый день по выходе из Сингапура «Чинг-Мей» зашел в Лабуан (ныне Виктория) – небольшой портовый городок на одноименном острове. Британцы эксплуатировали здесь угольное месторождение и построили пристань, где проходящие суда могли заправляться углем. Капитан «Чинг-Мей» также намеревался загрузиться углем. Но члены команды – китайцы, обычно исполнительные, отказались выйти на погрузку. Свой отказ они объяснили тем, что по случаю китайского Нового года они не могут работать, а должны отдыхать – таков старый обычай. Пришлось капитану примириться с этим и потерять сутки.
На набережной, перед лавками, китайцы предавались азартной карточной игре. Вокруг игроков толпились зеваки и болельщики. Кучки медных и серебряных монет переходили из рук в руки. С парохода сошел китаец, прибывший из Сингапура в Лабуан специально для того, чтобы держать банк. Здесь в дни празднования китайского Нового года собираются игроки. Бывало, что спускали все заработанное нелегким трудом в течение целого года.
С местной телеграфной конторы Верещагин отправил телеграмму семье в Москву. Капитан и старший офицер пригласили художника съездить вместе с ними в гости к «радже», как в шутку называли плантатора-англичанина, прожившего здесь около трех десятков лет. Он развел на небольшом соседнем островке целый лес кокосовых пальм, дававших ему доход. К компании присоединились от нечего делать еще несколько пассажиров парохода. Отправились на лодке.
Англичанин встретил гостей приветливо и повел к себе в дом, просторный, с верандой. Главным угощением были кокосовые орехи. Тепловатый маслянистый кокосовый сок показался Верещагину с непривычки неприятным. Потом хозяин показал свои владения. Кроме кокосовой пальмы «раджа» разводил мускатное дерево. Сам он непосредственно хозяйством не занимался, а сдавал плантацию в аренду китайцу, который и распоряжался урожаем, и выплачивал хозяину ренту.
Для «раджи» визит гостей был событием, разнообразившим скуку монотонной жизни. От капитана он узнал, что один из его гостей – известный русский художник.
– Ведь я читал, да, читал где-то... у меня статья о вас! – восклицал англичанин и предлагал выпить за здоровье такого именитого гостя. Потом он пел ирландскую песню, просил всех расписаться в книге гостей, познакомил компанию с женой, молодой смуглянкой из коренных жителей.
На этом, к сожалению, обрываются путевые заметки Верещагина, не оставившего публикаций с непосредственным рассказом о своем пребывании на Филиппинах. В письме В. А. Киркору, отправленном из Сингапура 17 января 1901 года, художник писал: «Думаю воротиться из поездки раньше, чем предполагал вначале, – так примерно в конце апреля». Однако уже 6 апреля Верещагин отправляет из Москвы письмо своему приятелю А. В. Жиркевичу, в котором, в частности, сообщает: «Я воротился из Манилы, сделавши там путевые этюды из малой войны guerilla (партизанская. – Л. Д.) – между американцами и филиппинцами». Если принять во внимание, что обратное плавание из Манилы в Одессу занимало не менее двадцати дней, то художник покинул Филиппины значительно раньше, чем предполагал, – еще в середине марта. Это говорит о том, что верещагинское пребывание здесь было непродолжительным – вероятно, в течение двух с половиной месяцев.
Представим же себе филиппинские впечатления Верещагина. Манила – административный центр Филиппин – встретила русского художника удушливой влажной жарой. Раскинувшийся по восточному берегу Манильского залива город напоминал своим обликом старые города испаноязычной Латинской Америки. В административных зданиях, в особняках знати можно было уловить черты средневековой испанской архитектуры. Над городом высились купола и шпили католических церквей. Угрюмыми каменными громадами вклинивались в городской пейзаж монастыри и казармы, окруженная рвами и стенами старая испанская крепость. К центру примыкали китайские торговые районы, скученные, пропахшие пряными запахами лавок и харчевен. Как всякий крупный колониальный город, Манила обрастала кварталами бедняков, разделенными узенькими кривыми улочками. Здесь легкие хижины с земляным полом, крытые камышом или пальмовыми листьями, тесно жались друг к другу.
С первых шагов по филиппинской земле художник ощутил жестокий оккупационный режим. Над крепостью, на административных зданиях, военных штабах – повсюду развевались полосато-звездные флаги Соединенных Штатов Америки взамен поверженных испанских. У ворот и подъездов стояли вооруженные солдаты-американцы. По главным улицам и площадям маршировали рослые янки, ощетинившиеся штыками винтовок. По городу ползли слухи о боях с филиппинскими партизанами в ближайших предместьях. В военные госпитали постоянно привозили откуда-то раненых. А порой становилось неспокойно и в самой Маниле. Ночью со стороны кварталов коренного населения доносились выстрелы – то ли американские власти устраивали очередную облаву, то ли проникшие в город филиппинские патриоты обстреливали из засады зазевавшийся вражеский патруль. Бывало, американцы-конвойные вели по улицам города в тюрьму малорослых сухопарых филиппинцев, подгоняя их прикладами. Жители с гневом и горечью провожали ставшую обычной в дни оккупации процессию и посылали оккупантам свои проклятия. Выезжал Верещагин и за пределы Манилы. Остров Лусон отличается большим разнообразием природных ландшафтов. Горные хребты, поросшие лесами, чередуются с плодородными речными долинами, возделанными и густонаселенными. Таков и Центральный Лусон, заселенный народностью тагалы. Террасы рисовых полей ступенями подымаются над узкими долинами по крутым склонам холмов. В тени кокосовых пальм уютно прячутся крестьянские хижины. Рисовые поля чередуются с табачными плантациями, принадлежащими богатым помещикам – испанцам и креолам. Знаменитый манильский табак, перерабатывавшийся на фабриках Манилы, пользовался большим спросом на мировом рынке и составлял одну из главных статей филиппинского вывоза.
Почти в каждой деревушке имелась католическая церковь. Иногда это было совсем скромное сооружение, отличающееся от соседних крестьянских хижин разве только крестом на кровле. Попадались и монастыри различных орденов – францисканцев, доминиканцев, капуцинов, иезуитов. Католичество пришло на Филиппины вместе с испанской колонизацией и пустило здесь глубокие корни.
Монастыри и епископат – крупные земельные собственники. Представители низшего духовенства, как правило из коренных жителей, нередко участвовали в национально-освободительной борьбе против колонизаторов и даже брали на себя роль идейных вождей борющегося народа. Беспощадно подавляя сопротивление национально-освободительных сил, новые колониальные власти стремились опереться на местных помещиков, крупных торговцев, верхушку католического духовенства. Такими увидел художник Филиппины.
Верещагин интересовался событиями недавней испано-американской войны на Филиппинах, боевыми действиями филиппинских партизан против оккупантов. Как пишет сын художника, «отец посетил места сражений, беседовал с участниками боев. Как всегда, он сделал много набросков местности, зарисовок типов местного населения, американских солдат и т. п. Все это должно было послужить вспомогательным материалом для позднейших картин. Одновременно он знакомился с американской армией и при этом не только делал зарисовки, но и собрал и привез домой образцы обмундирования, оружия и снаряжения».
В обширной коллекции верещагинских рисунков, которыми располагает Русский музей в Ленинграде, есть и выполненные художником во время его филиппинского путешествия. Среди них рисунки, запечатлевшие фрагменты тропической природы, тагальские хижины, жанровые сцены.
Первоначально Верещагин замышлял большое путешествие, намереваясь после Филиппин посетить Китай. Эта великая страна многовековой культуры давно привлекала его. Верещагинские газетные публикации, посвященные Китаю и китайцам, говорили о том, что художник систематически знакомился с литературой об этой стране и выступлениями периодической печати о происходящих в ней событиях. Но посещению Китая, видимо, помешали усталость и болезнь Верещагина, которая обострилась из-за продолжительного плавания и тяжелого экваториального климата Филиппин. «Ехать в Китай значило употребить еще месяца три времени, которых у меня не было, – писал художник Жиркевичу. – Впрочем, Китай не ушел и не скоро еще уйдет. Уж и жарко же в тропиках – когда был молод, меньше чувствовал муку от этой убийственной температуры – что-то труднопередаваемое!»
Вернувшись в апреле 1901 года из своего филиппинского путешествия в Москву, Верещагин сразу же приступил к работе. Итогом этой поездки стала серия тематически связанных между собой небольших картин – всего пять полотен филиппинской серии (1901 год). Открывает серию картина «Раненый». На выжженной солнцем равнине изображен всадник – рослый американский солдат с боевым снаряжением, притороченным к седлу. Его голова обвязана окровавленной повязкой. Всадник тревожно вглядывается в даль, приложив ладонь правой руки козырьком ко лбу. Он тяжело ранен, но еще крепится и, собрав все силы, старается не замечать боли.
На следующих четырех картинах тот же солдат в обстановке американского военного госпиталя. Первая из них – «В госпитале». В палату вносят на носилках раненого. Вторая – «Письмо на родину», или «Письмо матери», – раненый, прикованный к госпитальной койке, пытается диктовать сестре милосердия письмо матери, которая ждет сына на далекой родине. Третья картина – «Письмо прервано» – встревоженная сестра проверяет пульс раненого, впавшего в предсмертную агонию и неестественно запрокинувшего голову. Последняя картина серии – «Письмо осталось неоконченным» – трагическая развязка. Солдат умер от раны в чужой стране, вдали от родины. Строгая, лаконичная госпитальная обстановка в этих картинах, светлые тона не отвлекают внимания зрителей от главного – двух персонажей картины, раненого и сестры. Она пытается облегчить страдания раненого, заботливо внимательна к нему, а на последнем полотне – охвачена глубокой скорбью. Все ее усилия не помогли спасти жизнь солдата. Образ сестры глубоко человечен.
По сути дела перед нами еще один верещагинский памфлет, обличающий захватнические войны. Художник гневно протестует против деяний милитаристов, посылающих на бессмысленную гибель молодых, здоровых парней.
Сын художника рассказывает о том, как тщательно работал Верещагин над филиппинскими картинами, заботясь о правдоподобии каждой мелочи. Для работы над картиной «Раненый» он выбрал ясный, солнечный день. В летней мастерской стояло чучело лошади с седлом, переметными сумами и карабином. Все это были подлинные вещи, привезенные художником с Филиппин. Натурщиком, изображавшим раненого американского солдата, был постоянный служащий Верещагина Василий Платонович.
Госпитальные сцены Василий Васильевич писал в зимней мастерской. Для сестры милосердия позировала жена художника Лидия Васильевна, одетая в привезенное с Филиппин форменное платье, какое носили медицинские сестры в американских военных госпиталях. Чтобы наиболее достоверно передать обстановку палаты, Верещагин привез из Манилы доподлинную госпитальную койку.
Глава XIV
ВНОВЬ В АМЕРИКУ
Лишь несколько месяцев провел Верещагин в кругу семьи, в своем московском доме за Серпуховской заставой. В ноябре 1901 года он вновь отправился на Американский континент. Цель новой поездки была двоякой: во-первых, художник намеревался устроить выставки своих картин в крупнейших городах Соединенных Штатов и, во-вторых, собирался вернуться к теме испано-американской войны, а для этого надо было съездить на Кубу. Этот остров в Карибском море интересовал Верещагина как театр военных действий, где испанцы потерпели тяжелое поражение.
Верещагин решил ехать через Германию, добираясь поездом до одного из германских портов. В Германии художник встретился со старым знакомым, критиком Цабелем, опубликовавшим через некоторое время в журнале «Дойче Рундшау» воспоминания об этой встрече. «Я нашел его сильно постаревшим и усталым, – пишет критик. – Выражение лица было утомленное, борода почти седая». Верещагин делился с Цабелем своим намерением задержаться на некоторое время на Кубе, чтобы сделать этюды к картине о битве за гору Сан-Хуан. Американским отрядом предводительствовал тогда Теодор Рузвельт, ставший в сентябре 1901 года президентом Соединенных Штатов. В свое время он оставил пост товарища министра, чтобы вступить в вооруженные силы Соединенных Штатов, сформировать кавалерийский полк и принять непосредственное участие в войне против испанцев. Личность эта заинтересовала художника. Из содержания его беседы с Цабелем очевидно, что Верещагин имел поверхностное и неверное представление о Т. Рузвельте, одном из самых реакционных и воинственных президентов Соединенных Штатов, – явно переоценивал его административные и человеческие достоинства. Но об американских нравах в беседе с немецким критиком художник отзывался без всякого энтузиазма, вспоминал нечистоплотных дельцов, которые крутились вокруг художественных аукционов, жаловался на «шарлатанскую рекламу», от которой ему пришлось немало натерпеться.
Верещагин стал пассажиром отплывавшего в Нью-Йорк огромного океанского парохода бременской компании «Кронпринц Вильгельм» – «гигантской плавучей гостиницы», по выражению художника. Техническое оснащение судна было самым современным – две мощные машины в тридцать пять тысяч лошадиных сил, котлы, ежедневно поглощавшие по пятьсот тонн угля, роскошные каюты первого класса, столовая, украшенная лепным орнаментом, позолотой, бархатом и шелком, с обилием электрических лампочек... Все это привлекло внимание художника. В салоне для услаждения слуха пассажиров играл судовой оркестр.
Однако рядом с восторженным отзывом о чуде современной техники находим и иного рода высказывания: «Нигде, конечно, так не бросается в глаза социальное неравенство, как на пароходе ив поезде железной дороги, где богатые и бедные тесно сжаты вместе». У одних, как подметил художник, избыток роскоши, у других – скученность и грязь совсем бок о бок, койки железные, поставленные впритирку, одна за одною, белье грязное. За пищей каждый идет со своей посудою, и остатки ее на палубе и сундуках не способствуют, конечно, ни чистоте помещения, ни свежести воздуха в нем. «Обращение с третьеклассными пассажирами, как я имел случай заметить, – продолжает Верещагин, – не отличается мягкостью – в том же роде, как и на наших судах; с первоклассными, конечно, все вежливы и предупредительны».
Таким образом, океанский пассажирский пароход с его четким делением на классы представлял собой своеобразную копию общественной пирамиды. Представители имущих слоев общества могли пользоваться всем комфортом, неимущих – должны были довольствоваться тесным и грязным трюмом-общежитием. Разумеется, пассажиров первого класса обеспечивали комфортом и отличным обслуживанием за немалую плату. Верещагин был вынужден заплатить за свою каюту пятьсот марок – сумму весьма высокую и ощутимую для него.
Попутчики художника составляли пестрое и разноязыкое общество. Среди них были профессиональная певица и пианисты. Они скрасили дорожную скуку импровизированными концертами. Певица недурно исполняла оперные арии и романсы. В воскресенье американский пастор служил обедню, несколько шокируя чопорных англичан и немцев шутками и прибаутками, которыми он «оживлял» свою проповедь.
Среди пассажиров велись разговоры о последних мировых событиях, об англо-бурской войне. Всеобщее внимание публики привлекала рослая, величественная фигура Верещагина, напоминавшего окладистой серебристой бородой древнего мудреца. Имя его было хорошо известно и в Европе, и в Америке. Многие из пассажиров бывали на его выставках, читали статьи известных критиков, посвященные его жизни и творчеству, где реальные события иной раз невозможно было отличить от легенд и анекдотов. Американцы с симпатией вспоминали прошлую верещагинскую выставку и наперебой приглашали русского художника в свои города. «Приезжайте к нам в Сан-Франциско!», «Приезжайте в Филадельфию!» – слышалось со всех сторон, и все обещали самый сердечный прием.
Новым американским впечатлениям Верещагин посвятил несколько путевых очерков, опубликованных в «Новостях и биржевой газете». Художник улавливал перемены, которые произошли в Соединенных Штатах со времени его предыдущего визита в эту страну. Свой рассказ он начинает с Нью-Йорка: «Я был уже в Нью-Йорке прежде и готовился встретиться с знакомыми улицами и домами, тем не менее все-таки оказался неподготовленным увидеть то, что нашел: колоссальные 15 –20-этажные дома буквально как грибы выросли за двадцать лет...»
Верещагин отдавал должное американской строительной технике, признавал, что их новостройки производят грандиозное впечатление, дома строятся превосходно, с удобствами, с прекрасными пологими лестницами и несколькими «подъемными машинами» в каждом здании. Городской транспорт с конной тяги был переведен на электрическую, поэтому улицы стали выглядеть чище.
Не задерживаясь долго в Нью-Йорке, художник приехал в Чикаго. Его выставка картин открывалась сначала в этом городе, а затем должна была объехать другие крупные центры страны. По дороге в Чикаго Верещагин, желая поближе познакомиться с жизнью типичного маленького американского городка, заглянул в Бристол, в штате Вермонт.
В городке, раскинувшемся в горной местности, прорезанной речной долиной, насчитывалось всего пять тысяч жителей. Улицы были обсажены деревьями, преимущественно кленами, дающими сладкий сок. На горной реке была создана небольшая гидроэлектростанция, снабжавшая Бристол электроэнергией. Городок был застроен двухэтажными домами, хорошо обставленными мебелью с неизменными креслами-качалками. Отопление в домах паровое, топливом служил каменный уголь. Наем такого дома обходился примерно в сумму, эквивалентную одной-двум тысячам рублей в год. Верещагин никак не комментирует эту цифру, но очевидно, что речь идет о сумме, доступной лишь людям определенного достатка, которых принято относить к средним слоям. Ежемесячная арендная плата за такой дом намного превышала обычную заработную плату мелкого служащего, приказчика, неквалифицированного рабочего, прислуги.
Вообще Верещагин несколько идеализировал уклад жизни маленького американского города, очевидно, в сравнении с укладом жизни в таких гигантах, как Нью-Йорк, Чикаго, в которых социальные контрасты были более резко выражены, изнанка американской действительности ощущалась более резко. По-видимому, художник побывал в местной школе. Благоприятное впечатление произвело на него совместное обучение мальчиков и девочек, что, по его мнению, лучше способствовало формированию характеров. Верещагин отмечал также относительно демократичную атмосферу взаимоотношений людей, чуждую излишних церемоний и расшаркиваний. Внешне как будто бы все равны, хотя и стоят на разных ступенях общественной лестницы. Прислуга может обедать за одним столом с господами, но она приучена работать не покладая рук за самое мизерное жалованье.
Рассказывая о жизни маленького американского городка, Верещагин не пытался проводить какое-либо сравнение с захолустными уездными или заштатными городишками России, хотя, может быть, такое сравнение из приведенного выше рассказа и напрашивалось. Многие из таких русских городишек к началу нынешнего века еще не знали электричества, парового отопления, не имели, за немногими исключениями, средних учебных заведений и отражали всю ту степень социальной отсталости, какая была характерна для России того времени.
Чикаго – второй по величине город Соединенных Штатов с населением в полтора, а с пригородами в два миллиона жителей – показался еще более сутолочным и грязным, чем Нью-Йорк. Раскинувшийся на берегу озера Мичиган крупный промышленный центр с огромными скотобойнями, вагоностроительными заводами Пульмана, Чикаго стремительно разрастался после страшного пожара 1871 года, опустошившего город. «Как и в Нью-Йорке, дома в 20 этажей здесь не редкость, а в 15 –16 попадаются сплошь и рядом», – писал в одном из своих очерков Верещагин.
Останавливаясь далее на загрязненности американских городов, художник замечал, что много было говорено и писано о приборах и приспособлениях для поглощения угольного дыма, но дальше рассуждений дело не пошло. Чикаго сплошь и рядом бывал погружен в мглу дыма и копоти. Угольная копоть нависла и над такими городами, как Сент-Луис, Питтсбург, Цинциннати и другие, нанося ущерб здоровью их жителей, особенно детей. За время шестинедельного пребывания в Чикаго Верещагин был вынужден дважды обращаться к врачу-окулисту, чтобы удалить из глаза соринки, оказавшиеся измельченными кусочками металла.
Феноменальная грязь царила и на чикагских улицах. Свобода американских учреждений, как иронически замечал художник, не допускала того, чтобы принудить домохозяина навести чистоту перед его домом. Полиция же вела себя в данном случае пассивно, заслужив репутацию взяточников, ее представители не пользовались здесь почетом и уважением. «Это по большей части очень рослые, сильные люди, от которых сильно пахнет вином, не обладающие ни расторопностью, ни предупредительностью полиции некоторых европейских государств» – такую уничтожающую характеристику дал Верещагин американской полиции.