Заметим, что в начальный период войны, когда пленных офицеров и летчиков люфтваффе насчитывались лишь единицы, их дорога в лагерь в обязательном порядке лежала через разведуправление Генерального штаба Красной Армии. Директиву на этот счет 3 августа 1941 года подписал начальник Генштаба маршал Б. М. Шапошников [7]. Согласно инструкциям НКВД начальники лагерей обязывались немедленно сообщать шифровкой о пленении генералов и высших офицеров армии противника лично наркому внутренних дел или его первому заместителю [8].

      С первых дней среди пленных проводилась усиленная политическая работа, направленная на изучение их настроений. Сотрудники политотдела были весьма озадачены, обнаружив среди солдат противника немало немецких рабочих. Они полагали, что это провокаторы. Однако отсутствие вразумительного ответа на вопрос: «Когда же немецкий рабочий класс выступит против войны?» – рассеяло их веру в интернациональную солидарность немецких трудящихся. Более того, все свидетельствовало о том, что Советский Союз столкнулся с фанатичным и идеологически подкованным противником. Многие из пленных говорили, что им «сейчас живется лучше, чем в условиях мира». На вопрос о том, какие причины их побудили участвовать в войне против СССР, один из пленных ответил, что надеялся попасть в Румынию, где «замечательные угодья для охоты», другой откровенно заявил, что хотел получить в России «дешевые кожаные и меховые изделия» [9]. Опьяненные ошеломляющими успехами вермахта в первые недели войны, немцы чувствовали себя победителями.

      С целью ознакомления с настроениями германских солдат в середине июля в лагерь прибыл сотрудник Главного политического управления Красной Армии Н. Н. Берников. Результаты политработы оказались неутешительными. Среди военнопленных удалось выявить только трех солдат, которые осуждали войну, неодобрительно относились к Гитлеру и его режиму. Большинство «фрицев» были уверенны в победе и надеялись на возвращение домой в сентябре – октябре 1941 года, но никак не позднее Рождества. Об антифашистской борьбе никто не хотел знать и слышать [10].

      Не столь оптимистичные настроения царили среди работников лагеря. Отчетная документация пестрит упоминаниями о фактах нарушения трудовой и воинской дисциплины. Сотрудники уклонялись от учебных занятий, халатно относились к выполнению служебных обязанностей. За подобные нарушения начальство наказывало своих подчиненных в соответствии с законами военного времени. Так, один из вахтеров, ушедший со службы и отсутствовавший в течение двух дней, был предан суду военного трибунала как совершивший «тягчайшее преступление перед Родиной и государством» [11].

      Если руководство лагеря в первую очередь волновали политические настроения сотрудников и военнопленных, то последних гораздо более беспокоил вопрос о хлебе насущном. Полуголодный суточный паек пленного включал в себя хлеба ржаного – 400 граммов, муки второго сорта – 20 граммов, крупы – 100 граммов, масла растительного – 20 граммов, рыбы – 100 граммов, сахара – 20 граммов, соли – 30 граммов, овощей и картофеля – 500 граммов, томат-пюре – 10 граммов, чая-суррогата – 20 граммов. Низкая калорийность пайка усугублялась перебоями в снабжении продуктами питания. Так, полученная лагерем капуста в количестве 7 тонн в условиях жары пришла в негодность, а поступившая ячневая крупа в количестве полутора тонн оказалась подмоченной. Не был налажен контроль и за приготовлением пищи. Пользуясь этим упущением, повара закладывали в котлы немытые и неочищенные овощи. Приготовление пищи велось в условиях «крайней антисанитарии», установленные нормы расходования продуктов не выдерживались. Заместителю начальника лагеря младшему лейтенанту милиции Морозову пришлось даже издать специальный приказ, согласно которому начальнику хозотделения надлежало каждые пять дней составлять раскладку продуктов, а дежурному медработнику за полчаса до раздачи пищи производить контрольную пробу и оценку приготовленных блюд [12].

      Не лучше обстояла ситуация с размещением военнопленных и их и материально-бытовым обслуживанием. Военнопленные ютились в грязных, темных бараках, спали на голых нарах. Дезинсекция и стирка белья носили эпизодический характер, что приводило к росту завшивленности контингента. Не был продуман и вопрос о трудовом использовании бывших солдат противника. Последние в основном были заняты на внутрилагерных работах: производили планировку и раскорчевку территории лагеря, убирали мусор, обустраивали бараки.

      Проверка содержания военнопленных, проведенная в Вологодском лагере в августе 1941 года, выявила ряд «безобразных фактов неорганизованности в деле охраны, дисциплины и внутреннего распорядка лагеря» [13]. Реакция Москвы не заставила себя ждать. 15 августа нарком НКВД Л. П. Берия подписал приказ за № 0371 о расформировании Вологодского лагеря. Вывозимые из лагеря военнопленные делились на две категории. Офицеры и унтер-офицерский состав направлялись в Елабужский лагерь Татарской АССР, где с ними предстояло организовать активную оперативную работу. Военнопленные рядового состава переводились в Карагандинский трудовой лагерь [14]. Месяцем позже вышел приказ № 41/1537 за подписью заместителя наркома НКВД СССР комиссара госбезопасности 3-го ранга В. В. Чернышева о ликвидации Вологодского лагеря, которую предписывалось закончить в семидневный срок. На месте бывшего лагеря для военнопленных надлежало открыть Вожегодский лагпункт для больных и нетрудоспособных заключенных Беломоро-Балтийского ИТЛ [15].

      Начиная с 1943 года – переломного года Великой Отечественной войны – количество пленных в лагерях НКВД резко увеличивается. Только в результате Сталинградской битвы в плену Красной Армии оказалось свыше 90 тысяч вражеских солдат и офицеров. В 1944 году численность пленных в СССР превысила миллион человек. Более 30 тысяч из них были направлены в лагеря Вологодской области.

      В октябре 1944 года в Вожеге на базе эвакогоспиталя № 3732 для лечения бойцов Красной Армии был открыт спецгоспиталь для военнопленных на 400 человек [16]. В его задачу входило обслуживание лагерей военнопленных и интернированных, дислоцировавшихся на территории Вологодской области. В штат спецгоспиталя, помимо медиков и хозяйственного персонала, было включено 15 сотрудников НКВД [17]. Для размещения контингента были отведены два здания: первое – кирпичное двухэтажное; второе – рубленое одноэтажное. Оба имели паровое отопление и электрическое освещение. Больничные корпуса опоясали забор из колючей проволоки и несколько сторожевых вышек.


      Таблица 1
      НАПОЛНЕНИЕ СПЕЦГОСПИТАЛЯ № 3732 В 1944 – 1947 ГОДАХ
     

      Составлено по: ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 141. Л. 6; Д. 142. Л. 33, 42 об., 48; Д. 236. Л. 9 – 11 об., 26 – 27; Д. 237. Л. 15, 25, 27, 31; Д. 240. Л. 4, 11; Д. 241. Л. 1 – 2, 20 об.; Д. 249. Л. 12; Д. 254. Л. 9; Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 33. Л. 173; Д. 363. Л. 61, 89; Д. 374. Л. 1, 28, 40 об., 53 об.


      Из приведенной таблицы видно, что численность континента в спецгоспитале в 1944 – 1945 годах превышала допустимую в полтора-два раза. Ввиду переполнения помещений пленных укладывали по два человека на койку [18]. Кроме того, было начато строительство двухъярусных нар вагонного типа. Что касается состава пленных, то большинство из них являлись солдатами и младшими офицерами вермахта. Так, в январе 1945 года на излечении в госпитале находились 646 человек, в том числе 644 рядовых и унтер-офицеров и 2 офицеpa . Подавляющая часть контингента относилась к разряду терапевтических больных. Так, в марте 1945 года в госпитале содержалось 748 человек, из них 148 раненых и 600 больных [20].

      Поступление раненых и больных военнопленных в госпиталь, как правило, было массовым. День приема контингента считался авральным днем. К подходу эшелона на вокзал прибывали бригада работников госпиталя и транспорт. В теплое время года всех больных, кто был в состоянии передвигаться, отправляли пешком, а тяжелораненых перевозили на машинах. Больных в спецгоспитале старались разместить с учетом диагноза заболевания. Например, в одном отделении размещались терапевтические больные, в другом – инфекционные, в третьем – раненые. Технология приема была уже отработана при приеме военно-санитарных поездов с ранеными красноармейцами. Ее главным принципом было доставлять как можно меньше мучений раненым и больным пациентам, нуждавшимся в скорейшем покое.

      Следующим этапом после приемки контингента была его санитарная обработка. Больных мыли в ванне, для чего в специальных баках подогревали воду. Особенно большие трудности возникали с санобработкой больных в холодное время года, когда температуру в помещениях санпропускников редко удавалось поднять выше 12 – 14 градусов. Полную санобработку приходилось откладывать до наступления потепления. Последняя состояла в сбривании волос со всех волосистых частей тела, мытье мылом «К» и смене белья. Затем проводилось измерение температуры. Верхняя одежда поступала в отдельную кладовую и оттуда частями направлялась в дезкамеру, а после дезинсекции сортировалась и отправлялась на склад.

      Госпитальный персонал, принимавший пленных, надевал специальные косынки и комбинезоны с нарукавниками, обработанными дустом. Через каждые 10 дней проводилась регулярная кольцевая санобработка больных с обязательной сменой нательного и постельного белья. Тщательный ежедневный осмотр больных на педикулез проводили палатные сестры под контролем старших медсестер и врачей. В период переполнения госпиталя при острой нехватке постельного белья менялись лишь простыни. В случае обнаружения педикулеза в одной из палат проводилась повторная санобработка всех находящихся в ней больных и их белья. Все больные с высокой температурой направлялись в изолятор.

      Перестройка сознания медиков на лечение бывших врагов проходила чрезвычайно сложно. Многие не были морально готовы к тому, чтобы лечить солдат противника, которые еще вчера убивали их братьев, мужей и сыновей. Необходимость добросовестного лечения военнопленных обосновывалась не требованиями абстрактного гуманизма, а прагматической установкой – обеспечить максимальный вывод обезоруженных вражеских солдат на работы по восстановлению разрушенного войной народного хозяйства СССР. На одном из собраний сотрудников госпиталя медикам разъяснялось: «Медицинские работники госпиталя, выполняя правительственное задание по лечению и восстановлению физического состояния военнопленных, своим честным и добросовестным трудом в равной степени участвуют в выполнении и досрочном завершении сталинской пятилетки» [21].

      Так или иначе, но к лечению обезоруженных солдат и офицеров неприятеля медики подходили со всей ответственностью. Для лечения пленных использовались различные виды диагностики. У больных производился общий анализ мочи, кала, желудочного сока, мокроты. К услугам бывших вражеских военнослужащих были терапевтическое и хирургическое лечение, физиотерапевтические процедуры. Так, в мае 1945 года в госпитале было проведено 18 хирургических операций, 3866 физиотерапевтических процедур, 608 водолечебных процедур, 277 сеансов торфолечения, 63 сеанса диатермии, 19 800 сеансов гигиенической гимнастики и 2918 других процедур [22].

      Важнейшим звеном в комплексном лечении военнопленных являлось лечебное питание. В числе приготовляемых блюд были картофельное пюре, винегрет, простокваша, лапша, оладьи, гуляш, котлеты, рыбный суп. О том, насколько большое внимание руководство госпиталя уделяло питанию пленных, говорит хотя бы тот факт, что за самовольный уход с работы и оставление бывших неприятельских солдат без хлеба повар госпиталя был отдан под суд военного трибунала [23].

      Однако организовать полноценное питание больных и раненых военнопленных удавалось не всегда. Виной тому был хронический недостаток молочных продуктов, свежего мяса, овощей, манной и гречневой крупы, а тем более красного вина и черники, которые предлагалось включать в рацион истощенных больных. Так, в одном из отчетов начальник спецгоспиталя № 3732 майор медицинской службы Тавровский писал: «...В настоящее время на продскладе нашего госпиталя нет никаких продуктов, кроме сухой картошки, и питание военнопленных ни в количественном, ни в качественном отношении не может считаться удовлетворительным» [24].

      Существенно разнообразить питание военнопленных помогала продукция подсобного хозяйства, которое располагало 8 гектарами пахотной земли и 30 гектарами сенокосных угодий. Кроме того, в составе подсобного хозяйства имелись шесть лошадей, две козы и 16 поросят [25]. Для питания пленных использовали свежий картофель, капусту, огурцы, свеклу, брюкву, морковь, редьку, помидоры, турнепс, зеленый лук, мясо, сало, молоко, сливочное масло [26]. В результате пищевой рацион с преобладанием углеводистой пищи удалось дополнить витаминами и продуктами с высоким содержанием белка, которые предотвращали дистрофию и авитаминоз. Прежде всего удалось ликвидировать острую нехватку витамина «С», отсутствие которого в продуктах питания неизбежно приводило к развитию цинги.

      Большую роль в восстановлении физического состояния военнопленных играло переливание крови. Заметим, что встречающиеся в советской литературе утверждения о том, что советские медработники якобы в массовом порядке отдавали свою кровь немецким военнопленным, являются не более чем пропагандистским мифом [27]. Более того, существовал даже запрет на переливание «отечественной» крови военнопленным. Так, в декабре 1945 года начальник спецгоспиталя № 3732 Тавровский сообщал начальнику отдела эвакогоспиталей Вологодского облздравотдела Фельдману о том, что переливание крови дистрофикам не производится вследствие того, что отсутствует разрешение переливать «отечественную» кровь военнопленным [28]. Как правило, медики брали кровь у тех же пленных. Лицам, сдавшим свою кровь, полагался дополнительный паек. Доноры, сдавшие от 400 до 500 кубических сантиметров крови, получали по полкилограмма сливочного масла, сахара, мяса и крупы. Кроме того, в день сдачи крови им приготовлялся горячий обед [29].

      Как показывает анализ документов, наиболее трудно поддавалось лечению такое заболевание, как туберкулез. Причинами массовой заболеваемости туберкулезом среди военнопленных являлись отсутствие элементарных санитарно-бытовых условий, длительное воздействие ослабляющих иммунитет факторов (голода, холода, нервно-психологической депрессии), перенесенные большинством военнопленных тяжелые инфекционные заболевания, нарушения общего питания [30]. Заболеваемость туберкулезом в северных лагерях ввиду климатических особенностей региона была в среднем выше, чем по стране в целом. При общем ослаблении организма болезнь нередко заканчивалась смертельным исходом. Так, в приказе по спецгоспиталю № 3732 от 10 мая 1947 года говорится о снятии с котлового довольствия военнопленного Вернера, умершего от туберкулеза легких 9 мая 1947 года [31].

      Ситуацию усугубляло то обстоятельство, что заболевшие этим опасным недугом выявлялись с запозданием и несвоевременно получали лечение. Для лечения туберкулезных больных при спецгоспитале № 3732 в мае 1947 года было открыто туберкулезное отделение на 25 коек. Однако уже через месяц был поставлен вопрос о его расширении, так как в госпиталь ежедневно поступали больные с открытой формой туберкулеза32. МВД требовало от медиков вести строгий учет туберкулезных больных, использовать для их лечения специалистов-фтизиатров из гражданских больниц, обеспечить внимательный уход и калорийное питание [33].

      Большую проблему для врачей представляло лечение кожных заболеваний. В спецгоспитале долгое время не имелось специалиста-дерматолога, а также и медикаментов для лечения кожных болезней [34]. Между тем в долгие суровые северные зимы недостаток витаминов приводил к развитию пиодермии и фурункулеза: тела пленных покрывались гнойничковыми язвами, болячками и струпьями. И хотя сами по себе эти заболевания не представляли прямой угрозы для жизни, они подрывали иммунитет и приводили к развитию осложнений.

      Для лечения кожных заболеваний проводилась витаминотерапия, в ходе которой использовались медикаментозные средства (инъекции витаминов «С» и «РР»), а также препараты растительного (настои хвои, шиповника) и животного (рыбий жир, бычья кровь, гематоген) происхождения. Согласно распоряжению наркома внутренних дел СССР № 133 от 21 июня 1945 года из числа военнопленных создавались бригады для сбора, заготовки и переработки дикорастущей съедобной зелени, грибов, ягод, плодов и ботвы огородных культур. Как показывали наблюдения медиков, хорошие результаты для профилактики авитаминозов давало использование питьевых дрожжей [35].

      Если проблему с продовольственным и медицинским снабжением пленных удалось решить, то гораздо сложнее обстояло дело с вещевым обеспечением контингента. Катастрофически не хватало больничной одежды и постельного белья: нательных рубах, кальсон, простыней, наволочек, одеял, матрацев. Вследствие недостатка вещевого довольствия поступавшим из лагерей военнопленным выдавался только один из предметов больничной одежды – либо кальсоны, либо рубашка.

     

      Таблица 2
      ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ БОЛЬНИЧНОЙ ОДЕЖДОЙ И БЕЛЬЕМ СПЕЦГОСПИТАЛЯ № 3732 В ДЕКАБРЕ 1946 ГОДА

     

      Источник: ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 295. Л. 95.


      Помывка военнопленных и стирка белья проводились раз в месяц, а иногда и реже, вследствие чего, как говорится в одном из отчетов, белье у военнопленных было «грязное, как уголь». Чтобы хоть как-то простирать и продезинфицировать одежду, ее приходилось замачивать на несколько часов в ведрах с хлоркой [36].

      На протяжении всего периода функционирования госпиталя существовала кадровая проблема. Особенно остро ощущалась нехватка квалифицированных врачей и среднего медперсонала [37]. В результате нагрузка на одну медсестру возрастала до 80 человек, а на одного врача – до 150 – 200 человек. Сотрудникам госпиталя нередко приходилось одновременно занимать по несколько должностей. К примеру, начальник спецгоспиталя майор Тавровский, помимо своей основной должности, занимал еще 7 должностей: врача-физиотерапевта, начальника 2-го отделения, руководителя сестринских курсов, преподавателя этих курсов, врача районной и железнодорожной больниц, детского врача районных яслей [38].

      В условиях нехватки медперсонала широкие масштабы приобрело привлечение к исполнению медицинских и санитарных обязанностей военнопленных. Начальник спецгоспиталя Тавровский так определял сущность работы врачей-военнопленных: «Это вспомогательная сила, которая не несет никакой ответственности за проводимую работу и которая требует неусыпного контроля... Это врачи, которые всегда готовы использовать свое положение на затяжку лечения военнопленных и задержку их выписки из госпиталя» [39]. Однако, как показала практика, использование военнопленных-врачей оказывало благотворное влияние на ход лечебного процесса. Оно снимало возможные барьеры непонимания между лечащим врачом и больным, позволяло более точно поставить диагноз. Естественная для каждого больного стеснительность при некоторых неприятных процедурах сводилась к минимуму.

      В октябре 1946 года в спецгоспитале трудились 11 военнопленных-врачей, каждый из которых отвечал за определенный участок работы. К примеру, доктор Трост специализировался на лечении кожных болезней, доктор Беринг – на болезнях носоглотки, доктор Хайнигс обслуживал рентген-кабинет, доктор Крекер – физиотерапевтический кабинет, доктор Мунадерло – лабораторию, врачи Ян и Фик лечили терапевтических больных, доктор Хирл курировал палаты с хирургическими больными, провизор Вольф одновременно работал «рецептором» в аптеке, инженер Око выполнял обязанности рентгенотехника [40]. За выполняемую работу военнопленные-врачи получали зарплату в размере 40 рублей в месяц [41]. И хотя данная зарплата была почти в четыре раза меньше зарплаты уборщицы госпиталя (175 руб.), она была неплохим подспорьем в лагерном быту.

      Большие сложности первоначально возникали с организацией охраны и режима контингента. В первое время из числа медсестер и санитарок назначались постовые дежурные, которые оказались не в силах обеспечить дисциплину среди военнопленных. Последние курили в палатах, разгуливали по соседним отделениям, совершали кражи продуктов питания с пищеблоков. Лишь замена постовых сестер вахтерами позволила дисциплинировать контингент. Вводились строгий внутренний режим и самообслуживание. Военнопленные сами убирали палаты, за чем следили старшие по палатам и отделениям. Для обеспечения спецгоспиталя водой и дровами, уборки территории от грязи и мусора из числа выздоравливающих военнопленных была сформирована хозкоманда в количестве 20 человек [42]. Два раза в сутки производилась проверка контингента в форме переклички. С целью изъятия запрещенных предметов (ножей, компасов, карт и т. д.) периодически проводились внезапные обыски. Внешнюю охрану спецгоспиталя нес гарнизон из личного состава 250-го полка конвойных войск НКВД.

      Режим и охрана военнопленных усиливались накануне революционных праздников. Особое внимание в эти дни уделялось наблюдению за объектами жизнеобеспечения: пищеблоком, столовой, складами и колодцем. Лица, изобличенные в проведении антисоветской агитации, подвергались аресту [43]. В дни усиленного варианта несения боевой службы на случай возможных эксцессов составлялись боевые расчеты, в которых четко прописывались действия вахтерского персонала.

      Для облегчения поимки беглецов в трех сельсоветах, прилегающих к госпиталю, из числа колхозников были сформированы бригады содействия. Эти добровольные формирования использовались для оцепления районов, куда предположительно могли бежать военнопленные, а также для прочесывания лесных массивов, где могли укрыться беглецы. С членами бригад содействия начальником режима и охраны госпиталя периодически проводились занятия, совещания и инструктирование [44].

      Режим дня военнопленных строго регламентировался: подъем – в 6.00, физзарядка и туалет – с 6.10 до 7.30, завтрак – с 7.30 до 8.30, утренний осмотр – с 8.30 до 9.10, смена постов сестер и санитарок – с 9.10 до 9.40, обход врачей и перевязки – с 9.40 до 14.00, обед – с 14.00 до 15.00, отдых – с 15.00 до 16.00, выполнение процедур – с 16.00 до 19.00, ужин – с 19.00 до 20.00, уборка помещений – с 20.00 до 21.30, вечерний туалет – с 21.30 до 21.50, проверка – с 21.50 до 22.00, отбой – в 22.00 [45]. В случае нарушения правил внутреннего распорядка военнопленные направлялись на гауптвахту. Так, пленный Ганс Рюбер был арестован на двое суток «за уничтожение верхней наволочки». Трое суток карцера получил «за разбивку мочеприемника» санитар Вейдель. Серьезное предупреждение было сделано военнопленному Герберту Борхарду, который отказался выполнять назначения врача и замахнулся на медсестру Захаренкову, приказавшую ему натираться мазью от чесотки [46].

      Досуг больных заполнялся игрой в шашки, домино, изготовленные самими пленными. Военнопленные регулярно знакомились с сообщениями Совинформбюро, читали газеты на немецком языке, что позволяло им быть в курсе событий, происходивших на международной арене. Так, в феврале 1946 года в спецгоспиталь поступило 20 экземпляров антифашистской газеты «Нахрихтен», работу с которой было поручено проводить переводчице немецкого языка Якобсон [47].

      Существенно повышала моральный настрой пленных переписка с родными и близкими. Несмотря на ограниченные масштабы, она была важным инструментом политической работы с пленными, позволяя контролировать их настроения и выявлять факты недовольства. Так, за март 1946 года в адрес спецгоспиталя № 3739 поступило 43 письма из Германии. Гораздо сложнее оказалось организовать отправку писем на родину. Как выяснилось, затрудняла этот процесс нехватка почтовых карточек [48].

      Организация переписки, наряду с активной агентурно-оперативной работой, позволяла выявлять лиц, виновных в совершении зверств и злодеяний на временно оккупированной советской территории. Так, на 1 июня 1947 года на оперативном учете состояло 46 пленных [49]. Большинство из них впоследствии было переведено в режимный лагерь № 437, который располагался под Череповцом.

      Выздоровевшие пленные использовались на работах как внутри госпиталя, так и вне его. К примеру, в январе 1945 года из 676 пленных, проходивших курс лечения, на работах использовались 67 человек, то есть около 10 %. Из них 20 человек были заняты на лесозаготовках, 13 – на распиловке дров, 4 – на обустройстве зоны и сторожевых вышек, 5 – трудились в столярной мастерской, 5 – в сапожной мастерской, 2 – в портновской мастерской, 18 – на прочих работах [50].

      Несмотря на официальный запрет, широкое распространение имело использование труда пленных в личных целях. Так, начальник спецгоспиталя по режиму и охране без оформления официального договора предоставлял рабочую силу из числа выздоровевших военнопленных местным предприятиям и организациям, за что получал соответствующие «дивиденды» [51]. Нередко военнопленные заготавливали дрова сотрудникам госпиталя, шили одежду по заказам, ремонтировали часы и т. д. Случалось, что пленные работали у своих начальников в качестве домашней обслуги. Так, в рабочей сводке по госпиталю № 3732 за март 1946 года отмечалось, что один из военнопленных трудится у начальника спецгоспиталя по интендантской службе в качестве «домработницы»: выносит горшки за малолетними детьми, моет полы, колет дрова, приносит с кухни обед [52].

      В послевоенные годы положение пленных в госпитале заметно улучшилось. Сказывались как прекращение войны, так и накопленный опыт работы с контингентом. Так, в приказе по госпиталю от 26 декабря 1945 года отмечалось: «21 декабря 1945 года прибыла большая партия больных военнопленных. Коллектив госпиталя быстро справился с приемом больных военнопленных, санобработкой и размещением по палатам». За хорошую работу была объявлена благодарность врачу Петрушиной, медсестрам Малоземовой, Цыгановой, Зайцевой, сестре-хозяйке Дятловой, возчику Князеву [53].

      Всего за 1944 – 1947 годы через спецгоспиталь № 3732 прошел 3341 пленный, из которых умер 371 человек (11,1 %). Как показывает анализ отчетной документации, динамика смертности среди контингента выглядела следующим образом: в 1944 году умерло 32 человека (8,6 % к общему числу умерших за все годы), в 1945 году – 247 человек (66,6 %), в 1946 году – 65 (17,5 %), в 1947 году – 27 человек (7,3 %). Если в 1944 – 1945 годах смертность среди военнопленных составляла 8 – 10 %, то в послевоенные годы она снизилась до 0,5 %. Так, в марте 1946 года из 416 пленных, содержавшихся в госпитале, умерло всего 3 человека (0,7 %) [54].

      Среди умерших были представители 9 национальностей: 331 немец, 15 австрийцев, 9 поляков, 5 венгров, 4 эстонца, 3 литовца, 2 чеха, 1 испанец и 1 француз. По воинскому званию контингент делился следующим образом: 1 полковник, 1 подполковник, 4 капитана, 3 старших лейтенанта, 4 лейтенанта, 1 младший лейтенант, 1 капрал, 32 унтер-офицера, 1 старший вахмистр, 17 фельдфебелей, 85 ефрейторов, 107 обер-ефрейторов, 90 рядовых, 1 полицейский, 3 рабочих, 2 гражданских лица, 18 человек с неустановленными данными. Что касается возрастного состава, то из числа умерших возраст до 20 лет имели 11 человек, от 20 до 25 лет – 79 человек, от 25 до 30 лет – 33, от 30 до 35 лет – 70, от 35 до 40 лет – 85, от 40 до 45 лет – 60, от 45 до 50 лет – 24, свыше 50 лет – 9 человек [55]. Таким образом, основную массу умерших военнопленных составляли солдаты и младшие офицеры немецкой национальности, имевшие средний возраст и пребывавшие в плену непродолжительное время.

      Основной причиной смертности пленных являлась дистрофия, которая была следствием тяжелого лагерного труда и недостаточного питания. Случалось, приводили к летальному исходу и ошибки в госпитализации пленных [56].

      Осенью 1947 года по совместному решению Главного управления по делам военнопленных и интернированных МВД СССР и Министерства здравоохранения СССР спецгоспиталь № 3732 было решено разместить на базе лазарета лагеря № 193 (г. Сокол) [57]. Это диктовалось необходимостью уменьшения расходов на охрану военнопленных, а также высвобождения госпитальных зданий для гражданских учреждений. Однако в связи с расформированием лагеря № 193 в октябре 1947 года спецгоспиталь № 3732 был переведен в Череповец, где вошел в состав спецгоспиталя № 3739 [58].

      В приказе по спецгоспиталю от 6 ноября 1947 года говорилось: «Расформирование госпиталя, совпавшее с 30-й годовщиной Великого Октября, показало, что медицинские работники госпиталя в итоге своей работы, этого большого и благородного труда по лечению и содержанию контингента военнопленных, выполнили свой долг перед Родиной честно и добросовестно» [59]. Последние военнопленные покинули госпиталь в декабре 1947 года, а его окончательное расформирование завершилось в январе 1948 года.

      В послевоенные годы на территории Вожегодского района функционировали не только учреждения для лечения пленных, но и лагерные отделения, имевшие, как правило, лесозаготовительную специализацию. В 1947 – 1948 годах при Вожегодском лесоучастке Пановка располагалась подкомандировка Грязовецкого лагеря № 150. Она состояла из двух бараков для пленных, барака для лагерной охраны, кухни и нескольких хозяйственных построек. По воспоминаниям бывшего немецкого военнопленного Зигфрида Хакенберга, начальником подкомандировки был русский лейтенант по фамилии Юрин.

      В июле 1947 года в лесозаготовительной команде в Пановке насчитывался 321 человек, в октябре 1947 года насчитывалось 356, в январе 1948 года – 398 человек [60]. З. Хакенберг так описывает процесс труда: «Нас разделили на две рабочие бригады по два человека. Каждому дали по топору, который можно было засунуть за веревку, обмотанную вокруг ватника. На каждую бригаду полагалась одна длинная пила. Мы перешли пути и углубились в лес. На вырубленной поляне нам показали направление, в котором мы должны были валить лес. Деревья требовалось спиливать на высоте пятнадцати сантиметров от земли. Мы освобождали поваленные деревья от снега, обрубали сучья, затем распиливали их длиной по два метра и укладывали в штабеля для измерения. Особенно хорошие деревья (мачтовый лес) распиливать было нельзя. Оставшиеся сучья для сжигания сваливали отдельно. Получался костер, который мы поддерживали в течение дня. Вечером мы прикрывали его древесной золой, чтобы на следующее утро под ней обнаружить горячие угли для нового костра. Валка больших деревьев, распил на двухметровые бревна и укладка в штабеля были очень тяжелым и изнурительным трудом. Мы учились всему этому у наших товарищей, имевших уже опыт и работавших недалеко от нас» [61]. Когда на делянке скапливалось много штабелей дров, пленные их отвозили по узкоколейке на железнодорожную станцию, где грузили лес в товарные вагоны.

      Военнопленные с трудом адаптировались к тяжелому и опасному труду. Большинство «ударных месячников» было провалено. Если в августе – декабре 1947 года план по заготовке древесины удалось выполнить на 115 %, то по вывозке и трелевке леса – лишь на 60 %. В отчете парторганизации лесоучастка за январь 1948 года отмечалось: «План лесозаготовок выполняется весьма неудовлетворительно, и это потому, что у нас очень маленький коллектив русских людей. В основном вся тяжесть плана лежит на военнопленных, над которыми политическое руководство нам не позволено» [62]. Просьба администрации лесоучастка о выделении дополнительной рабочей силы из числа пленных осталась без ответа.

      Представители хозорганов более чутко, чем лагерная администрация, понимали значение материального стимулирования труда военнопленных. Так, представитель лесоучастка Пановка, будучи напрямую заинтересован в повышении трудовых показателей военнопленных, предлагал выплачивать им зарплату на руки [63]. Однако лагерное руководство, с опаской поглядывая в сторону Москвы, сочло такую инициативу неуместной [64].

      За годы плена многие из обитателей лагерных бараков усвоили тонкости советской экономики. Пышным цветом в лагерях ГУПВИ, так же как и в учреждениях ГУААГа, расцвела система приписок. Так, военнопленные, работавшие на лесоучастке Пановка, в целях выполнения плана перекладывали дрова из описанных штабелей в неописанные для повторной сдачи. Любопытно, что, несмотря на постоянные жалобы со стороны технического персонала лесоучастка, представитель лагеря лейтенант Юрин никаких мер к пресечению подлогов не принял, а лишь ограничился «уговариванием военнопленных» [65].

      Нормальной организации трудового процесса мешало плохое состояние техники безопасности на местах работ. Так, в кладбищенской книге лагеря № 150 указывается, что зимой 1947/1948 года в Пановке двое военнопленных были «зарезаны поездом» [66]. Встречаются в лагерной документации и упоминания о многочисленных травмах в процессе лесозаготовок.

      Одна из причин низкой производительности лагерного труда заключалась в плохой организации питания. В процессе тяжелой работы в северном климате организм человека быстрее «сжигал» калории, чем их получал. В результате массовое распространение получила практика периодического перевода военнопленных из производственных бригад на «откорм» в оздоровительные команды и лагерные лазареты. Для примера приведем следующий факт. Группа ослабленных военнопленных из Пановки была отправлена на лечение в спецгоспиталь № 3732, где они получали повышенную норму питания. После завершения курса лечения они были переведены на обычную норму и отправлены на лесозаготовки, после чего через две недели снова попали в спецгоспиталь с диагнозом «истощение» [67]. Тем же пленным, кому не посчастливилось попасть на больничную койку, проходилось побираться или заниматься обменом продуктов у гражданского населения на всевозможные поделки: перочинные ножи, портсигары, зажигалки.

      Голодная зима 1946/1947 года поставила задачу продовольственного обеспечения пленных с новой остротой. В условиях повального дефицита пышным цветом расцвело воровство среди лагерного персонала и самих военнопленных. Резкому увеличению числа краж со стороны сотрудников лагерей способствовало еще одно немаловажное обстоятельство: норма питания ослабленных военнопленных была выше суточного рациона младшего обслуживающего персонала лагерей и спецгоспиталей. Многим из работников лагерного персонала казалось несправедливым, что вчерашних врагов кормят гораздо сытнее, чем их. Когда бухгалтер спецгоспиталя № 3732 отказал начальнику этого учреждения в выдаче питания из столовой военнопленных, последний заявил: «Я наплевал на все эти директивы... Там, в Управлении МВД, сидят тупоголовые люди – немцам дают манную крупу, а наши дети едят ячневую» [68]. Позднее на совещании в этом же госпитале был поставлен вопрос об отделении столовой личного состава госпиталя от столовой военнопленных. Эта инициатива не только не нашла понимания у руководства, напротив, на инициатора предложения обрушился шквал брани, что он, мол, «стоит за фрицев» [69].

      Используя такие настроения, нечистые на руку работники не докладывали в котел положенного количества продуктов, питались на кухне военнопленных, занимались хищениями и подлогами. Особенно развращала коллектив преступная деятельность администрации. Так, весной 1946 года в спецгоспитале была разоблачена преступная группа среди работников пищеблока, которая занималась расхищением продовольствия, предназначенного для питания пленных [70]. В 1947 году сумма ущерба, причиненная кражами, растратами и подлогами, в спецгоспитале № 3732 составила 1764 рубля [71]. Лица, уличенные в совершении краж и хищений, были уволены и отданы под суд.

      Одной из интересных страниц истории пребывания бывших неприятельских солдат на вожегодской земле является вопрос о взаимоотношениях между пленными и лагерным персоналом. Долгие месяцы и годы совместного общения делали свое дело: человечность побеждала ненависть и жажду отмщения. Постепенно наблюдалось «сращивание», «сживание» лагерного персонала с пленными, отношения между сторонами приобретали, как говорится в документах, «семейный характер». Знаменателен тот факт, что в ходе многочисленных проверок жалоб со стороны военнопленных на грубое обращение со стороны администрации и обслуживающего персонала не поступало. Более того, известен ряд случаев, когда военнопленные спасали жизнь сотрудникам лагерного персонала. Так, военнопленные Андре и Пилич спасли жизнь рабочему спецгоспиталя № 3732 Трубецкому, который при выборке нечистот из нужника, потеряв сознание, свалился в яму [72].

      Однако, как вспоминает З. Хакенберг, в процессе общения возникали и критические ситуации: «Мы забыли о порученном задании... Вдруг перед нами появился русский солдат, начальник команды охраны. «Ага, саботаж пятилетнего плана», – сказал он. Затем достал записную книжку, отметил мою фамилию, воинское звание и состав преступления. Дальнейший ход нетрудно было предугадать. Все это означало военный суд и два с половиной года принудительных работ. Мой напарник, лейтенант Барч, заплакал. Я заругался: «Два года после войны, да еще принудительные работы, да бараки с клопами, да тяжелейшая работа в сильный мороз...» Я выкрикивал все, что мне приходило в голову, прямо и дерзко. Сержант прервал меня и сказал: «Всего этого могло бы и не быть, если бы ты не пришел в Россию!» Я возразил: «Ты начал войну?» Он возмущенно сказал: «Нет!» Я сказал: «Я тоже не начинал». Некоторое время он молча смотрел на пламя костра, потом вырвал исписанный листок из записной книжки, насыпал махорки и скрутил самокрутку. Он вырвал еще два листа и поделился махоркой. Затем он ушел, не сказав ни слова, а мы отнесли бревна в штабель и принялись работать не покладая рук, чтобы выполнить свою норму. Не знаю, жив ли сейчас этот солдат, но я ему благодарен» [73].

      Достаточно распространенным явлением были близкие отношения между военнопленными и сотрудницами спецгоспиталя, что вызывало немалое беспокойство у оперативных работников. Многие из пленных пытались ухаживать за молоденькими медсестрами, а последние нередко отвечали им взаимностью. В августе 1945 года были выявлены два случая интимной связи персонала спецгоспиталя № 3732 с военнопленными. Следствие показало, что медсестера спецгоспиталя М., находясь на сенокосе, имела интимную связь с военнопленным Гусен. С этим же пленным состояла в интимной связи начальник отдела продснабжения спецгоспиталя. Данные сотрудницы были немедленно уволены с работы. За пленными, работающими вне зоны госпиталя, было установлено усиленное наблюдение [74].

      Между тем за подозрениями в интимных связях нередко скрывались обычная жалость и стремление помочь военнопленным. Так, одна из врачей спецгоспиталя № 3732 была взята под оперативное наблюдение за то, что «исключительно хорошо относится к военнопленным немцам» и «соболезнует тому, что военнопленные находятся под режимом».

      Сотрудницы, замеченные в «порочных связях» с военнопленными, обсуждались на партсобраниях. Наказанием «за вступление в интимные отношения с немцами – врагами всех миролюбивых народов всего мира» – служило исключение из партийных рядов и увольнение с работы. Факты интимной связи с врагами бичевались на страницах местной прессы. Так, в феврале 1948 года в районной газете Вожегодского района «Северный путь» была помещена заметка о том, что некоторые из сотрудниц лесоучастка Пановка праздники проводят в веселье и танцах с военнопленными. Их поведение было обсуждено на собрании парторганизации лесоучастка. В свое оправдание одна из участниц праздничного вечера заявила: «Танцы в конторе действительно были... Я не считаю преступлением то, что я танцевала с военнопленными, так как вечер при конторе был разрешен начальником лесоучастка и начальником лагеря» [75]. В другой раз обсуждению на партсобрании подверглось поведение медсестры спецгоспиталя № 3732, которая в присутствии военнопленного Курта раскуривала сигареты и мыла голову. Медсестре было поставлено на вид и заявлено, что ее поведение дискредитирует коллектив госпиталя [76].

      Как уже отмечалось, последние военнопленные покинули во-жегодскую землю в конце 1948 года. Отправка пленных на родину проходила небольшими партиями. В первую очередь возвращению на родину подлежали дистрофики, инвалиды, хронические больные, резко ослабленные и длительно нетрудоспособные лица. Так, в августе 1945 года из спецгоспиталя № 3732 была отправлена на родину первая партия военнопленных в количестве 288 человек. Поданные под погрузку эшелоны оборудовались одноярусными нарами, термосами, бачками под воду, продовольствием, посудой, топорами, пилами, ведрами и прочим необходимым в пути следования инвентарем. Перед отправкой репатрианты проходили тщательную санобработку, получали чистое белье и отремонтированную обувь [77].

      В начале 1950-х годов о пребывании на территории района бывших неприятельских солдат и офицеров напоминало лишь небольшое кладбище военнопленных, которое располагалось в километре севернее Вожеги. Судя по сохранившейся архивной документации, большинство умерших военнопленных были погребены в групповых могилах. Иначе как объяснить тот факт, что при наличии в кладбищенской книге спецгоспиталя № 3732 записей о смерти 371 военнопленного в ходе проверки на кладбище удалось выявить лишь... 67 могил [78].

      После расформирования спецгоспиталя № 3732 содержание кладбища было поручено Вожегодскому исполкому райсовета депутатов трудящихся, который никакого надзора за ним не осуществлял, вследствие чего большинство могильных холмиков было разрушено, изгородь растащена местными жителями, а сама территория погоста поросла кустарником [79]. Разумеется, подобное отношение к могилам неприятельских военнослужащих противоречило Женевской конвенции «Об обращении с военнопленными» 1949 года, которую СССР ратифицировал в 1954 году.

      Как расценивать тот факт, что могилы военнопленных оказались в заброшенном состоянии? Как справедливое возмездие? Как попытку избавиться от рутинной обязанности? Как традиционное для русских чувство безответственности и неуважения к праху умерших? Сложно однозначно ответить на этот вопрос. Заметим лишь, что в аналогичном состоянии долгое время пребывало и кладбище погибших советских воинов в Вожеге. Несмотря на решение Вожегодского райисполкома о благоустройстве могил бойцов Красной Армии, работ по созданию воинского мемориала проведено не было. Два года спустя после окончания войны на могилах воинов, сражавшихся за свободу своей родной земли, не имелось ни памятных знаков, ни надписей с указанием имен и личных данных погибших [80]. Так или иначе, обустраивать и приводить в порядок кладбище советских воинов поручили их бывшим противникам – пленным солдатам вермахта.

      В настоящее время на месте кладбища военнопленных установлен мемориальный знак венгерским военнопленным, погибшим в годы Второй мировой войны. Проводятся мероприятия по очистке кладбища.


      ПРИМЕЧАНИЯ

      1 Военнопленные в СССР. 1939 – 1956. Документы и материалы / Под ред. М. М. Загорулько. М.: Логос, 2000. С. 29.

      2 РГВА. Ф. 1/п. Оп. 9 в. Д. 44. Л. 298.

      3 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 79. Л. 1 – 3 об.

      4 Галицкий В. П. Финские военнопленные в лагерях НКВД. М.: Грааль, 1997. С. 81.

      5 Архив УВД ВО. Ф. 20. Оп. 16. Д. 2. Л. 3.

      6 Там же. Ф. 10. Оп. 1. Д. 89. Л. 39 об. – 40.

      7 Русский архив: Великая Отечественная: Ставка Верховного Главнокомандования. Документы и материалы. 1941 год. Т. 16. М.: ТЕРРА, 1996. С. 100.

      8 Архив УВД ВО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 454. Л. 52 – 52 об.

      9 «За Германию – против Гитлера!»: Документы и материалы о создании и деятельности Национального комитета «Свободная Германия» и Союза немецких офицеров. М.; Красногорск: Мемориальный музей немецких антифашистов, 1993. С. 17.

      10 Там же. С. 18.

      11 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 79. Л. 3 об., 11 – 12,16.

      12 Там же. Л. 3 об., 26, 48.

      13 ГАРФ. Ф. 9401 с. Оп. 1 а. Д. 99. Л. 13. м Там же. Л. 14 – 16.

      15 Архив УВД. Ф. 7. Оп. 1. Д. 6. Л. 46.

      16 Указанный спецгоспиталь был сформирован в соответствии с распоряжением СНК СССР № 19604-рс от 7 октября 1944 года о выделении 20 000 коек для лечения раненых и больных военнопленных и приказом НКЗ СССР № 672 от 12 октября 1944 года (см.: Архив УВД ВО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 453. Л. 127).

      17 Штат сотрудников НКВД включал должности заместителя начальника госпиталя по режиму и охране, старшего оперуполномоченного, инспектора по учету, переводчика и И вахтеров (см.: Архив УВД ВО. Ф. 7. Оп. 1. Д. И).

      18 Архив УВД ВО. Ф. 6. Д. 471. Л. 201.

      19 Там же. Ф. 10. Оп. 1. Д. 19. Л. 25. Л. 82 – 87.

      20 ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 237. Л. 25.

      21 Там же. Д. 376. Л. 36.

      22 Там же. Д. 249. Л. 7 – 8.

      23 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 378. Л. 30.

      24 Там же. Д. 374. Л. 56 об.

      25 В 1947 году в ходе посевной было засеяно 4 га зерновых, 3 га картофеля и 1 га овса (Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 375. Л. 23; Д. 378. Л. 35).

      26 ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 295. Л. 72; Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 378. Л. 6.

      27 Ржешевский О..Иваницкий Г. Правда и ложь о жизни немецких военнопленных в СССР // Военно-исторический журнал. 1978. № 10. С. 78.

      28 ГАВО. Ф. 1876. Он. 1. Д. 42. Л. 21.

      29 Военнопленные в СССР... С. 474.

      30 Архив УВД ВО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 475. Л. 200.

      31 Там же. Ф. 10. Оп. 1. Д. 376. Л. 39.

      32 Там же. Л. 41 об.; ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 297. Т. 2. Л. 226 – 226 об.

      33 Архив УВД ВО. Ф. 6. Оп. 1. Д. 523. Л. 129 – 129 об.

      34 ГААО. Ф. 1932. Оп. 3. Д. 242. Л. 4; ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 249. Л. 11.

      35 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 376. Л. 25 об.

      36 Там же. Д. 19. Л. 115 об.

      37 В январе 1945 года в спецгоспитале № 3732 не хватало двух врачей и пяти медсестер (см.: ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 42. Л. 21; Д. 45. Л. 9).

      38 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 19. Л. 178 – 179.

      39 ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 104а. Л. 362.

      40 Там же. Л. 362; Д. 271. Л. 298.

      41 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 375. Л. 131.

      42 Там же. Д. 374. Л. 53. Только на приготовление кипятка для пищевых и технических надобностей госпиталю ежедневно требовалось до 5 тонн воды, а на дезинфекцию верхнего обмундирования военнопленных ежемесячно уходило до двух тонн дров (см.: ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 298. Л. 58 – 58 об.).

      43 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 19. Л. 74 – 84; Д. 89. Л. 22 – 23.

      44 Там же. Ф. 6. Оп. 1. Д. 475. Л. 94 об. – 104.

      45 ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 45. Л. И.

      46 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 374. Л. 36, 73 об., 153.

      47 Там же. Д. 19. Л. 37.

      48 Там же. Л. 58.

      49 Там же. Д. 34. Л. 59.

      50 Там же. Д. 390. Л. 16 – 19.

      51 Там же. Д. 9. Л. 88.

      52 Там же. Д. 19. Л. 62.

      53 Там же. Д. 374. Л. 150 об.

      54 Там же. Д. 19. Л. 58.

      55 Там же. Д. 355. Л. 18; Д. 389. Л. 2 – 7; Д. 405. Л. 30. В число лиц, умерших в спецгоспитале № 3732 в 1944 – 1947 годах, включены 10 пленных, погибших во время следования в эшелоне № 97 205 и захороненных на кладбище поселка Вожега.

      56 Там же. Ф. 10. Оп. 1. Д. 107. Л. 77.

      57 Там же. Ф. 6. Д. 477. Л. 5,133 – 134.

      58 Там же. Ф. 10. Оп. 1. Д. 13. Л. 178; ГАВО. Ф. 1876. Оп. 1. Д. 295. Л. 37.

      59 Там же.

      60 Там же. Д. 45. Л. 204 – 204 об.; Д. 48. Л. 20 – 20 об.; Д. 52. Л. 2.

      61 Исторические свидетельства иностранцев о Европейском Севере. Тетрадь первая. Из записок немецкого военнопленного (1944 – 1948 гг.) / Пер. с нем. Вологда, 1999. С. 25 – 26.

      62 ВОАНПИ. Ф. 4413. Оп. 1. Д. 7. Л. 10.

      63 Заработанные деньги переводились на личные счета военнопленных и обменивались на продовольственные и промышленные товары перед их репатриацией.

      64 ВОАНПИ. Ф. 4413. Оп. 1. Д. 7. Л. 5.

      65 Там же.

      66 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 126. Л. 4 об.

      67 Там же. Д. 19. Л. 61; Д. 42. Л. 23 – 24.

      68 Там же. Д. 19. Л. 116 об.

      69 Там же. Л. 116.

      70 Там же. Л. 129.

      71 Там же. Д. 52. Л. 105.

      72 Там же. Д. 374. Л. 72 – 72 об.

      73 Исторические свидетельства иностранцев о Европейском Севере. Тетрадь первая... С. 26 – 27.

      74 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 17. Л. 12.

      75 ВОАНПИ. Ф. 4413. Оп. 1. Д. 7. Л. 7 об.

      76 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 375. Л. 5.

      77 Там же. Д. 32. Л. 89.

      78 Там же. Д. 76. Л. 43 – 43 об.

      79 Кладбище состояло под надзором Вожегодского районного отделения милиции до 1959 года, когда было окончательно снято с учета. 80 Архив УВД ВО. Ф. 10. Оп. 1. Д. 378. Л. 13.

Т. С. Золотова
«СИНЕЛЬНИК» ИЗ ДЕРЕВНИ МАРЬИНО (по материалам экспедиции сотрудников КБИАХМ в Вожегодский район)

      В течение многих лет сотрудники Кирилло-Белозерского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника совершали экспедиции в деревни и села Кирилловского и соседних с ним районов, собрали интереснейшую коллекцию предметов крестьянского быта, выявили центры по производству керамики, ткачества, деревообработки, набойки.

      В 1991 году в Вожегодеком районе участниками экспедиции были найдены сведения о набоечной мастерской, существовавшей в деревне Марьино в конце XIX – начале XX века [1].

      Деревня Марьино раскинулась широко и привольно в живописной местности на берегу реки Кубены. В процессе ликвидации неперспективных деревень и многочисленных укрупнений колхозов жители из дальних населенных пунктов переезжали в другие местности. В основном сохранились деревни, близлежащие к центру сельского совета. Во время переездов старые вещи погибали, выбрасывались «за ветхостью», а вместе с ними уходили воспоминания...

      Лишь немногие старожилы деревень Фуниково, Перепечиха, Марьино помнили «синельника» Никиту Сергеевича Журавлева. По крупицам удалось восстановить картину существовавшего в этих местах промысла по производству набойки.

      Основатель его – Никита Сергеевич Журавлев – родился 11 сентября 1860 года в деревне Сорокине Горицкой волости Корчевского уезда Тверской губернии [2]. Не имея возможности заниматься сельскохозяйственным производством из-за нехватки земли и средств, вынужден был уехать из родных мест на заработки. В одной из северных деревушек встретил удивительную девушку Прасковью, женился. Купили старую баню на окраине деревни, отремонтировали и поселились в ней. По воспоминаниям сына Дмитрия (1908 г. р.) [3], жили очень бедно, покупали у нищих куски хлеба, обрабатывали большой огород3. Жизнь улучшалась, но медленно и за счет нелегкого труда. В 1896 году родился первый ребенок – Александр, потом – Андрей, Анна, Мария, Дмитрий, Елизавета, Фома, Александра [4]. С большим трудом удалось скопить денег и приобрести сруб дома, в нижнем этаже которого оборудовали «синельню». На родине Н. С. Журавлева, в Тверской губернии, в XIX веке существовало большое количество набоечных мастерских и ситценабивных заведений. Исследователь красильно-набивного промысла Н. Е. Порай-Кошиц писал, что село Горицы Тверской губернии было одним из центров по производству деревянных набоечных досок, которые шли и на север, и в центральные области [5]. Вполне вероятно, что Никита Сергеевич привез с собой набоечные доски, а также имел какие-то навыки в этом ремесле.

      По воспоминаниям жительниц деревни Марьино Марии Васильевны Денисовой, Аксиньи Петровны Шишовой, Анны Павловны Ломковой, Веры Денисовны Майоровой, синельня состояла из двух помещений. В первом штабелями, как дрова, лежали холсты, предназначенные для окраски. В следующем стояли чаны, где красили (синили) холсты. Под потолком были натянуты веревки, на которых висели набойки-образцы [6].

      Клавдия Ивановна Карасова видела, как мастер набивал холсты. «Расстилал на большом столе, прикладывал доску, стучал по ней молоточком. Цветы получались черные. Потом ткань синил. Прополаскивал в реке» [7]. Наемным трудом он не пользовался, все работы делал сам, привлекая подрастающих детей.

      Изготовление форм и сам способ печати были знакомы русским ремесленникам с древнейших времен. Разные манеры позволяли при печати комбинировать узоры с различных досок на одном изделии, создавать бесчисленные варианты орнаментально-композиционных решений. Самыми простыми рисунками русских набивных тканей были круги, горошины, скобочки, сеточки, трилистники, треугольники, крестообразные розетки...

      Кубовые набойки выполнялись способом резервирования. При помощи деревянных досок с вырезанным и выложенным медными гвоздиками и пластинками узором на холст наносился резерв или вапа – смесь из глины и камеди или крахмала, глины и воска. Затем ткань опускали в чан с краской. Окрашенными оказывались все нити холста, за исключением мест, покрытых вапой. Холсты прополаскивали, смывая лишнюю краску, вапу «отквашивали» (убирали), и на глубоком синем фоне появлялись белые узоры. Если в вапу добавляли свинец, рисунок оказывался желтым. Дополнительный узор наносился при помощи штампика яркими масляными красками.

      Ткани, вышедшие из синельни Журавлева, отличались многоцветьем, особой изысканностью цвета и рисунка. Мастер дополнял набойку россыпью цветных горошин, выполненных масляной «верховой» краской. Сарафаны, сшитые из этих тканей, были особенно любимы крестьянскими женщинами.

      В сарафане-»троекрашеннике» – три цвета на синем фоне: белые, желтые цветы и оранжевые горошины [8]. Мастер смягчил контраст темного синего фона и строгого белого рисунка желтыми цветами и оранжевыми горошинами, создавая красочную и праздничную гамму.

      Кроме сарафанных тканей, из синельни выходили замечательные скатерти. В набивной скатерти Н. С. Журавлева проявляются особенности ручного производства – контур не всегда ровен, мастер неравномерно нажимал на ткань при печати, поэтому границы раппортов слегка сдвинуты [9]. В центре скатерти располагается крупная розетка, напоминающая огромный цветок, основное поле – в крупную клетку, заполненную мелкими цветами, по краям – широкая кайма, отпечатанная с разных досок. По углам в овалах инициалы владелицы – «АД» (Анна Домахина). Для инициалов мастер использовал дополнительные формы, которые резал сам. Скатерть отличается глубоким чистым синим цветом. По воспоминаниям сына Дмитрия, краску германского производства покупали в Вологде [10].

      Краску мастер использовал не только для набоечного дела, но и торговал ею, отмеряя ложечками. С началом Первой мировой войны поставки краски из Германии прекратились. Это усложнило дело промысла.

      Набоечные ткани Журавлева, отличающиеся хорошим качеством печати и крашения, многообразием узоров, пользовались спросом в данной местности. Заказчицами в основном выступали женщины ближних деревень. Анна Павловна Ломкова вспоминала, что, принимая заказ, «синельник» делал планочку, вырезал на ней рисунок, раскалывал на две части, одну половинку прикреплял к холсту, другую отдавал владельцу. При получении заказа половинки складывал.

      Ткани Журавлева отвечали привычным вкусам крестьянки, были дешевле фабричных тканей, радовали глубоким синим тоном крашенины и многообразием рисунка.

      Революция 1917 года сломала привычный уклад жизни российской деревни. Многие вековые традиции крестьянства были прерваны. Семья «синельника» постепенно вынуждена была прекратить производство набойки. Никита Сергеевич стал сторожем лесоплавильной конторы. Семья, состоящая из одиннадцати человек, жила за счет своего хозяйства: обрабатывали кусок земли перед домом, полдесятины – в двух верстах от деревни, где выращивали картошку и сеяли овес, держали корову, кур. Отец промышлял охотой, что являлось существенным подспорьем для семьи.

      С конца 1920-х годов в стране началась коллективизация. В 1929 году в деревне Марьино был образован колхоз «За коммуну», куда вошли 97 человек [11]. Зажиточных «кулачили», многие вынуждены были уехать, скрываться. Деревню захлестнула волна административного произвола и насилия.

      Судьба семьи Н. С. Журавлева складывалась трагично. Случилось это в середине 1930-х годов, когда сельский совет отправил Никиту Сергеевича в поселок Вожегу, в милицию с пакетом, будто бы для получения денег... [12]. Там его арестовали. Сохранилось письмо Н. С. Журавлева из исправительно-трудовой колонии, которое приводим почти полностью:

      «1938 года 23 февраля. Здравствуй, супруга Парасковья Ермолаевна. Шлю тебе привет и детям нашим, Диме, Анне, Марии и Лизавете. Я здоров, но сильно ослаб. Голова больна. Из Вологды тебе писал 3 письма. Димитрию тоже писал. От вас писем не получал, поэтому ничего про вас не знаю. Что дома делается? Теперь разрешено писать. Я очень нуждаюсь в рубашках и подштанниках, голый, нечего надеть, денег нет ни копейки. Пошли хоть какие есть рубашки и подштанники почтой, сапоги кожаные пошли, лоскуток кожи телячьей на починку катаников пошли немедленно – все очень нужно; пошли кружку, побольше которая. Чесноку горсть, луку пошли, ниток сканых своих, еще иголок, которые покрупнее, соли 2 горсти, особо пошли денег, сколько возможно...» [13].

      Тюремное заключение подорвало здоровье восьмидесятилетнего крестьянина. Вернувшись на родину перед самой войной, Никита

      Сергеевич умер. О судьбе детей мы знаем мало. Трое умерли еще в раннем детстве. Один из сыновей – Андрей – погиб в годы Гражданской войны. Дмитрий проживал в Краснодарском крае. Следы остальных затерялись.

      Синельня в 1930-е годы была перестроена в жилой дом. В 1947 году этот дом купила сельская учительница Вера Денисовна Майорова [14]. На чердаке дома ею были найдены и переданы участникам экспедиции документы, фотографии и негативы семьи Журавлевых. Благодаря этой находке нам стала известна еще одна страница из жизни российской деревни.

      Среди сохранившихся негативы с изображением церкви Святой Троицы в деревне Марьино. По воспоминаниям Василия Павловича Мальцева (1915 г. р.) – жителя деревни Фуниково, церковь разобрали на кирпичи, которые частично продали, пропили, разворовали, а и из того, что осталось, в поселке Вожега построили баню [15].

     

      ПРИМЕЧАНИЯ

      1 Участники экспедиции: Т. С. Золотова, Е. В. Шурупова.

      2 ОПИ КБИАХМ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 3.

      3 Там же.

      4 Там же.

      5 Порай-Кошиц Н. Е. Отбельно-красильно-набивной промысел // Кустарная промышленность в России. Т. 1. СПб., 1913. С. 29.

      6 ОПИ КБИАХМ. Делопроизводственный архив (далее – ДПА). Оп. 1. Д. 71. Л. 3 – 5, 7.

      7 Там же. Л. 8.

      8 КБИАХМ. КП-14709, НТ-2391.

      9 Там же. КП-14712, НТ-2394.

      10 ОПИ КБИАХМ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 3.

      11 Там же. ДПА. Оп. 1. Д. 71. Л. 3.

      12 Там же. Л. 7 – 8.

      13 Там же. Ф. 2. Оп. 2. Д. 3. Орфография и пунктуация автора приближены к современным нормам, сохранен авторский стиль.

      14 Там же. ДПА. Оп. 1. Д. 71. Л. 7.

      15 Там же. Л. 5 об.

Л. Л. Петрова

ТРАДИЦИИ ПИВОВАРЕНИЯ В ВОЖЕГОДСКОМ РАЙОНЕ ВОЛОГОДСКОЙ ОБЛАСТИ (по материалам экспедиций сотрудников Кирилло-Белозерского музея)

      В течение столетий пиво было основным напитком русского застолья. Его готовили к различным семейным событиям, к праздникам церковного календаря. По мнению исследователей, Русский Север долгое время оставался тем регионом, где пиво варили наиболее часто. Особенно любопытно приготовление этого ритуального напитка «в ссыпчину», то есть сообща, «всем миром». Праздничное мирское столование имеет корни в древних «братчинах», «канунах».

      Вопрос приготовления пива в русской деревне заинтересовал этнографов еще в конце XIX века. К сегодняшнему дню опубликовано несколько работ, где с большей или меньшей полнотой раскрывается процесс пивоварения в различных северных регионах [1].

      Много любопытных материалов по народному пивоварению содержат дневники экспедиций Кирилло-Белозерского музея в Вожегодский район Вологодской области. Возраст опрошенных информантов, рассказы которых о пивоварении были записаны, колеблется от 60 до 90 лет [2]. Сведения о местной традиции пивоварения базировались на их личном опыте. Благодаря этому оказалось возможным составить представление о времени и месте приготовления традиционного хмельного напитка, проследить все этапы приготовления компонентов, необходимых для варки сусла, зафиксировать местные названия предметов, приспособлений, «орудий труда» пивоваров, а также получить сведения о том, какие праздники в исследованных деревнях относились к так называемым «пивным».

      К приготовлению пива к тому или иному празднику крестьяне относились очень ответственно. Потому в каждой семье старались вовремя заготовить в достаточном количестве солод. Как известно, для 65 пивного солода чаще всего употребляли ячмень. Однако в силу климатических и иных природных условий вожегодцы среди зерновых культур отдавали предпочтение озимой ржи, посевы которой (особенно в последней четверти XIX века) были весьма значительны. По сведениям А. А. Шустикова, одного из корреспондентов Бюро князя Тенишева, рожь и овес составляли «по обычаю» 8/10 всего зернового клина вожегодских крестьян [3]. Видимо, поэтому в вожегодских деревнях чаще всего готовили ржаной солод. Приготовлением солода занимались поздней весной или в начале лета, поскольку для проращивания зерна нужны были высокая температура окружающего воздуха, а также значительные площади для «ворохов», в которых проращивали солод. Для солода использовали полновесное всхожее зерно. Его несколько раз просеивали через решета-грохоты. Далее рожь ссыпали в холщовые мешки, связывали их в пары и замачивали на 2 – 3 дня в реке или пруду, прикалывая колом к берегу или дну водоема. Намоченное зерно рассыпали слоем в 15 – 20 сантиметров на специальной подстилке, сплетенной из бересты размером 2,5 х 1,5 метра. Такая подстилка – «ковер берестяный» – хранится в деревне Савинской у Алексея Дмитриевича Губина [4]. Затем накрывали рожь холстиной, проращивали 2 – 3 дня, постоянно перемешивая и увлажняя. На третий день пласт проросшего зерна разрывали, как говорят информанты, «перетирали» (этим часто занимались дети). Для того, чтобы проросшую рожь «рассолодить», ее сгребали в высокий ворох, закрывали постельниками, тулупами, пригнетали грузом. Через три дня солоделую рожь растирали и, расстелив тонким слоем, сушили в овинах. В поздний период пророщенное зерно, предварительно смочив, ссыпали в мешки, «рассолаживали» на русских печках, здесь же и сушили. Большое количество солода мололи на водяных мельницах, в которых не было недостатка в вожегодских деревнях. В последние десятилетия XIX века молоть приходилось на ручных жерновах-крупорушках. В среднем на приготовление солода уходило от 12 до 15 дней.

      Второй важный компонент, необходимый для приготовления пива, – хмель. До 1960-х годов почти у каждого крестьянского дома стояли высокие жерди, оплетенные хмелем. Зеленые шишки хмеля собирали в конце августа, в сентябре, сушили, хранили в холщовых мешках на печи. При большом количестве хмеля его ссыпали в деревянные лубяные короба цилиндрической формы или плетеные берестяные лукошки, выносили на хранение в амбары, стоявшие у каждой избы «в виду» (в 5 – 6 метрах от входа).

      К семейным событиям, как то: свадьба, «помочи» при возведении новой избы, проводы молодых парней на военную службу – пиво варили «особно». «В ссыпчину», то есть сообща, пиво готовили «к престолам» (престольным праздникам), а также к особым «пивным» праздникам, которые приурочивались к наиболее почитаемым дням церковного календаря. «Общественное» пиво варили всей деревней. Если же размеры ее были значительны, то пиво готовили «концами» или исторически сложившимися «краями». Так, в августе 2006 года в Чужге, в деревне Огибалово, нам показали четыре «конца», жители которых собирались для варки «мирского» пива. В Пунемской деревне Строкавино, где в прошлом было 45 жилых домов, пиво готовили «двумя концами». Богатые селяне при этом варили пиво «особно» [5].

      Предварительно все хозяева «конца» или «края» деревни оговаривали условия, выбирали распорядителя, пивовара, его помощника-пивоношу. Стать пивоваром стремились все, кто мало-мальски был знаком с этим делом, так как пивовар и вся его семья могли праздновать, не вкладывая солод и хмель. «Общество» стремилось поручить это ответственное дело «людям знающим» (А. П. Кузнецова, 1923 г. р., д. Щеголиха) [6]. Если же случалось, что признанного пивовара не было в деревне, то приглашали из соседнего селения. Собирая солод, распорядитель, как правило, брал с взрослого мужика один пуд, с парня и подростка – полпуда. По сообщениям информантов, из пуда солода выходило три пуда пива. На пуд пива полагалось взять фунт (400 г) хмеля. До времени весь собранный солод и хмель хранился у распорядителя.

К титульной странице
Вперед
Назад