Елесин Василий Дмитриевич родился 12 октября 1936 года на станции Явенга Вожегодского района. После окончания Явенгской семилетки и Вожегодской средней школы учился в Лисичанском горном техникуме, работал на шахте в г. Кадиевке. С 1959 года - сотрудник вожегодской районной газеты "Борьба". Работал в тотемской и вашкинской районных газетах, на областном радио, заочно закончил факультет журналистики Ленинградского университета. С 1974 года журналист областной газеты "Красный Север". Писал повести для детей, выпустил роман о предвоенных и военных годах - "Надежда и метель". Живет в Вологде.
И теперь средь вересков ветхою руиной
Он стоит заброшенный, обомшелый дом.
Позаброшен, дом наш, пуст он и покинут
Смелыми и верными, выросшими в нем...
(Шотландская баллада).
Ухнула беда негаданно и уж больно просто: у Ивана Ивановича поехала из-под ног земля, навершие колодезного сруба вместе с воротом покосилось и враз оползло. Негромкий треск и глухой стук гнилых бревен заглушил истошный вопль Матрены:
- Па-ашенька-а-а!!!
Миша Хвостов пухом отлетел от воронки, бросив веревку, она медленно скользила в рухнувший сруб, будто живая. Матрена метнулась было схватить веревку, да Иван Иванович перенял старуху, отмотнул от рыхлого уреза ямины.
- Погоди. Погоди, ужо, Матрена! Не лезь! - бормотал он неразборчиво. - Погоди ужо, разберем, достанем... Может, ничего... Разберем...
- Ой! Ой, батюшки! О-о-ой! - рвалась к колодцу Матрена. Ноги Ивана Ивановича мелко тряслись, он не мог оторваться глазами от зыбкой, еще вздрагивающей воронки, из которой торчали обломки плесневелых бревен и до блеска отполированный штырь ворота. Там, под всем этим ломом, в холодной жиже остался сосед Пашка Воронин.
- Да сведи ты ее в избу! - опомнившись, заорал Хвостову. - Душу вымотает!
От крайнего в деревне дома бежала простоволосая хозяйка Ивана Ивановича Настасья. Она подхватила обмякшую беспамятную Матрену и повела через заросшую травой тракторную дорогу.
Иван Иванович достал из кармана пачку "Беломора", долго встряхивал папиросину, потом оторвал край пачки. Папиросы посыпались на землю, он топтал их ногами, - не замечая.
- Эка напасть какая! - бормотал Хвостов. - Думано ли...
- Думано, да не тем концом! - сплюнул Иван Иванович. - Срубу-то годов тридцать, коли не боле! Нечего соваться в экую западню!
- Дак ведь он сам! Пашка-то! Сколь отговаривали! Может, живой?- Хвостов подошел к краю ямины, опустился на четвереньки, гаркнул в землю:
- Пашка-а-а!
Оба старика затаили дыхание, прислушались. Из-под земли не донеслось ни звука.
- Какое уж там живой! - безнадежно сказал Хвостов. - Ишь, осыпался сруб-то, поди, до самого низу... Паша-а!
- Ох ты, мать твою перемать! - Иван Иванович опустился на сгнившую колоду, поднял тревожные глаза на Хвостова:
- Чего делать-то будем?
- Чего топере делать? Что хошь делай, все попусту...
- Попусту... - передразнил соседа Иван Иванович. - Попусту - не попусту, а доставать надо. Хоть живого, хоть мертвого. Настя! - окликнул он жену, хлопотавшую возле Матрены. - Иди-ко сюда!
Настя подошла, рукавом утирая слезы.
- Придется тебе, девка, в сельсовет брести. Обскажешь, что и как, пусть народ собирают да шлют немедля. Авось, не до смерти зашибло, поспеем откопать.
- Ладно, Ваня.
- Еды возьми, волок длинный.
- Ладно. А с Матреной-то как? Однако вовсе из ума вышибло...
- Приглядим. А ты там не отступайся, пусть все дела кидают. Скажи, в утре помощь ждем, вдвоем-то чего мы сделаем? Может, трактор с лебедкой пригонят, бревна-то выволакивать. Давай, снаряжайся живехонько!
- Ой, матушки, беда-то какая! - запричитала Настасья, неверной походкой бредя к своему дому.
- У тебя, вроде, тесины на крышу припасены? - спросил Хвостова Иван Иванович. Настил придется класть.
- Да ты что, Иван! - испугался Хвостов. - Нечто эти тесины удержат? Переломаем, только и делов, а мне - крышу крыть! Нового-то тесу не скоро допросишься. Иван Иванович стрельнул на Хвостова сердитым взглядом, однако смолчал, тяжело поднялся с колоды, помогая себе руками.
- Пойдем, коли, по деревне поглядим, чего приспособить.
- Пашенька бревна на подруб привозил, - всхлипывая, сказала Матрена: не заметили, как она подобралась к колодцу. - У крыльца скиданы, не пригодятся ли?...
- Не осилить нам бревна, не приволокчи, - вздохнул Хвостов.
- Пойдем, поглядим.
Бревна Паша и вправду навозил ядреные, видно, запасал на нижние венцы. Иван Иванович сморщился, махнул рукой и, не говоря ни слова, пошел вдоль деревни. Хвостов, поотстав, шлен-дал за ним. Вскоре в пятистенке Ивана Ивановича раздался скрежет, что-то тяжело упало внутрь хлева. Миша поднялся на поветь и увидел, что сосед ломом отдирает потолочные плахи над хлевом. Бросился помогать. Потом на плечах перенесли плахи к рухнувшему колодцу, у которого, прямо на траве, подстреленно сидела Матрена. Через ямину перекинули четыре плахи, оставив в середине прогал. Встав на плахи, Иван Иванович выволок пару трухлявых обломков, отшвырнул в сторону. Но только взялся за ворот, утычью глядевший в небо, как внутри колодца опять треснуло, прогремело, стала оседать, осыпаясь, земля, настил дрогнул и покосился.
- Мать-перемать! - отскочил Иван Иванович.- Тащи-ка веревку, петлей захлестнем да...
- Не шевелить бы, Иван? - несмело сказал Хвостов. - Ну, как жив Пашка-то? Людей бы дождаться...
- Где они, твои люди? В утре будут, самое раннее. Сутки парню тамока и страдать? Да и люди приедут, все одно шевелить станут, не шевеля не разберешь... Иди за веревкой!
- Матрена, нет ли у тебя веревки-то? - спросил Хвостов.
- Ой, Миша, бежи быстрее, за воротами там, на гвоздике висит... - Матрена хотела встать - ноги не держали. Она ничком повалилась на траву, выдирая ее с корнем темными жилистыми руками. - Пашенька, рожоный ты мой...
- Не голоси, Матрена! - прикрикнул Иван Иванович. - Чего раньше времени отпеваешь! Гляди, жив еще...
Надежды в его голосе не было.
Взяв из рук Хвостова веревку, Иван Иванович сделал скользящую петлю, захлестнул за ворот и, перекинув веревку через плечо, потянул. Подскочил Хвостов - помогать. Бревно с железным штырем внутри нехотя поползло вверх, брякая цепью. В срубе снова глухо грохотнуло. Ворот удалось выволочь, его откатили по настильным плахам подале от колодца. Яма под настилом сделалась глубже, теперь, чтобы выбирать сырое красноватое сырье и ошметки бревен, надо было слезать вниз.
- Пашка! -крикнул в ямину Иван Иванович.- Живой?! Отклика изнутри не дождался.
- Иван! Иди-ко, чего скажу-то! - отозвал его в сторону Хвостов и торопливо, брызгая слюной, зашептал: - Нельзя тут без свидетелей колупаться! На нас все и свалят, коли задавит! Скажут, не шевелили бы до подмоги, так бы жив остался. Пашка все едино покойник. Сказался бы, кабы не пришибло. Ты как
хошь, а я отступаюсь. Неохота в тюрьму садиться на старости лет...
- Да ты что, Миша? Какая тюрьма? Полно не дело буровить! Поразбираем, сколь можно, а там видно будет...
- Нет, без милиции, брат, нельзя, - упирался Миша. - Подсудное дело! Ты дак как хошь, а я домой!
- Сука! - припечатал Иван Иванович, зло взглянув в старческое лицо с красным носом и подслеповатыми глазами. - Тебя бы в колодец-то закопать, не то бы запел!
- Не ори! Никто и Пашку туда не пихал! Три года ходили на ручей по воду, не переламывались! Ему говорено было: не суйся, прогнило все! Чего мы тут топерь заведем, все одно ниче не сделать, не достать! - Хвостов круто повернулся и побрел к своей усадьбе.
- Миша! Да совесть-то есть ли у тебя?! - со слезами в голосе попробовала остановить его Матрена, но он только махнул рукой и засеменил еще быстрее.
Иван Иванович тупо глядел, как дергалась по измятой траве тень Хвостова, потом нагнулся и дрожащими руками стал поправлять плахи настила, надвигая их над срубом. Матрена встала, бестолково тыкалась рядом, мешала.
- Сходи-ка ведро принеси, - вполголоса попросил Иван Иванович, давя кипящую внутри злость. - Да веревку погляди еще, тоненькую можно, ведро привязать. Лопату возьми!
Он продернул веревку над потолочинами, закрепил, другим концом привязался сам и стал дожидаться Матрену. Конечно, зря полез Пашка Воронин чистить колодец, - подумалось ему, - походил бы и на ручей, руки бы не отсохли, а зимой снегу натаять можно. Отговаривал Пашку и он сам, и Миша Хвостов, что верно, то верно, да разве упрямого отговоришь? С мальчишества такой:
задумал - гору свернет, а сделает. Все последние зимы дровами снабжал стариков, огороды пахал, в любую распуту на тракторе 'за двадцать верст приползет, с центральной усадьбы. Без Пашки давно бы окочурилась вся Филинская: чего сдюжат два старика да две старухи? Колхозу толку от них нет, дак и от колхоза ноль внимания. Пашка другой год уговаривал Матрену переезжать, не сговорил, а теперь и самого, вроде, стало потягивать в родную деревню. Бревна, вишь, на подруб избы привез, колодец чистить наладился. Тут пуп резали, тут и смерть довелось принять... Эх, Пашка, Пашка!
Он хотел еще разок крикнуть в заваленную гнильем яму, да не смог отчего-то, жутко показалось, все равно, что в могилу орать покойнику, чтобы встал. Иван Иванович зябко повел плечами и поглядел на Матрену. Она, тяжело опираясь на лопату, несла порожнее ведро и веревку.
- Привяжи к ведру-то, станешь землю выволакивать, - сказал ей Иван Иванович и полез в яму, пробуя, крепко ли держит захлестнутая за плахи веревка.
Они вытащили пяток ведер земли и мелкого древесного сора, потом опять пришлось отвязывать веревку и вынимать раздробленные гнилые обломки бревен. Иван Иванович ступал, как по живому, по шевелящемуся месиву, с опаской прислушиваясь, как почикивает и время от времени обваливается что-то внизу. Все казалось, что ступает он по теплому еще телу Пашки. Он знал: в одиночку завал не разобрать, рано ли, поздно ли, придется отступиться, но упорно ковырял трухлые обломки, иногда вылезая наверх и приотпуская конец веревки. Вылезать с каждым разом делалось тяжелее, а когда мякоть под ногами снова глухо хлюпнула и просела, Иван Иванович судорожно уцепился за плахи. Матрена ухватила его за ворот, помогая вылезти наверх.
- Двух бы мужиков... - задышливо прохрипел он, - двух бы мужиков только, веревку держать...
Сидя на плахах, он трясущимися руками достал из пачки папиросу.
- Сделай чего-нибудь, Ваня, ради Христа! - молила Матрена, смахивая слезы заляпанным землей рукавом кофтенки. - Паша ведь тамока... Паша...
- С-сукин сын! - скрипнул зубами Иван Иванович и швырнул только что закуренную папиросу. Выбрался по плахам на землю.
- Не шевели тут ничего! - прикрикнул он на Матрену, направляясь к избе Миши Хвостова. Испачканные сырой землей штаны старика огрузли, съехали на самый крестец: ремень худо держал их на тощем, сгорбленном теле.
Хвостов лежал на кровати и, пугливо открыв глаза, натянул одеяло до самых ушей.
- Скрутило меня, Иван! - простонал он. - Попереживал, дак шабаш, каждое место ломит, и встать не могу...
- Не ко времю... - оперся кулаком о косяк Иван Иванович. - Я думал ворот изладить, да одному-то неспособно. Воротом-то легше поднимать, не столь грузно...
- Вишь, какой из меня работник: руки-ноги отнялись...
- Коли отнялись, конешно,- как бы согласился Иван Иванович и грохнул дверью.
Матрена все стояла у колодца, держа в одной руке ведро, а в другой - смотанную кольцами веревку. Солнце уже склонилось к самому лесу, тень старухи удлинилась и недвижно лежала на , мятой траве лужайки.
- Иди, Матрена, домой, - взял ее за локоть Иван Иванович.- Делать нечего, станем подмогу ждать. К утру-то всяко приведет Настасья мужиков.
Она пошла покорно, как заведенная, калитку за собой затворила, но когда Иван Иванович, придя к себе, ополоснул руки из рукомойника и ненароком глянул в окошко, Матрена опять сутуло стояла у колодца с ведром в одной руке, с веревкой в другой.
Иван Иванович налил в кружку молока, взял хлеб и. машинально положил его на стол - кусок не лез в горло. Он походил по избе, глянул в окошко раз, другой, крепко матюкнулся и чуть не бегом выскочил во двор, заковылял к колодцу.
- Так всю ночь и станешь караулить? - закричал он на Матрену.- Сказано в утре выкопаем! Пошли давай ко мне, без разговору!
- Я, Ваня, тутока посижу, - вроде бы даже спокойно ответила Матрена. - С Пашенькой посижу, невесело ему одному-то...
Он и уговаривал старуху, тянул ее за рукав старой кофтенки, все напрасно, Матрена молча, но яростно отбивалсь. Иван Иванович плюнул, пошел домой, застал, напоил и накормил скотину. Солнце село, однако сутемки, кисейно легкие, еще держались, так что и колодец, и фигура Матрены, сидящей на плахе, виделись ясно. Тревожно покружив по двору, Иван Иванович взял топор и опять полез на поветь отрывать еще одну потолочную плаху. Сняв с гвоздей, развернул ее поперек повети и долго шаркал ножовкой, перепиливая пополам. По одной перетащил толстые, в полбревна половинки к колодцу, сказал Матрене, шумно дыша:
- Пойдем, Матрена, ко мне... Надо поотлежаться маленько. Вишь, темно стало. С утречка ворот поставим, а там и подмога подоспеет...
- Студено там больно, не высмочь Пашеньке,- снова всхлипнула старуха.- Вода-то ледяная, ключи...
- Все одно не нагреешь,- проворчал Иван Иванович и, обхватив Матрену за плечи, повел с собой. Она переступала покорно, то и дело поднося к глазам рукав кофтенки, пятнала лицо грязью, но пятна эти уже не различались в темноте.
В избе у Ивана Ивановича Матрена поуспокоилась, даже кружку молока выпила и прилегла на диван. Он сам не думал, что уснет, теснило и жало в груди, однако стоило только лечь, будто провалился в черный омут.
Часа через два заполошно подхватился, сел на кровати. Заглянул в комнату: показалось, что Матрена ушла, включил свет. И верно: покрывало аккуратно постелено на диване.
"Неужто опять у колодца сидит? - подумал Иван Иванович.- Чокнется баба, не снесет горя. Да хоть кому доведись этакая страсть: сын под землей, может, при смерти, а не сделаешь ничего, ничем не поможешь... Только едва ли живой. Сказался бы, сколь не глубоко в яме, голос бы достиг... Нет, уж видно, кранты...".
Но думая так, Иван Иванович торопливо оделся и, наскоро ополоснув лицо, приволок из кладовки большой ящик со всяким железным припасом. Погремев, достал шесть ржавых скоб и небольшой блочок, который можно было приколотить к потолочине и перекинуть через него веревку, привязав ее к вороту. Пихнув в карман фуфайки горсть длинных гвоздей, взял молоток и вышел на улицу.
Утро только-только забрезжило, звезды еще играли вовсю, и лишь через ветви старой березы на краю деревни процеживался невнятный свет с восточной стороны. Иван Иванович споткнулся о тракторную колею, роса с высокой травы брызнула в голенища. Из-за темени не сразу разглядел он Матрену, лежащую на плахах настила над самым колодцем.
- Вишь, нашла место! - проворчал Иван Иванович. Неча душу-то рвать, поберегчи надо!
- Живой он, Ваня! - радостно, как ему показалось, прошептала Матрена.- Живой! Стонет, сама чула! Ой, делайте, мужики скоряя чего-нибудь! Замерзнет ведь парень-то!
- Ну-ко уйди! Послушаю...
Матрена неловко, на карачках, сползла с настила. Иван Иванович опустился на ее место, свесил голову в темную яму колодца, но сколько ни напрягался, затаивая дыхание, не услышал ничего, кроме тягучего звона в ушах от прихлынувшей крови.
- Живой ведь он, Ваня, живой? - с мольбой спросила Матрена.
- Вроде живой... - неуверенно ответил старик и тяжело поднялся. - Где-то тут лопата валялась. Я стану ямы под упоры копать, а ты сходи, пособирай каменья, стояки-то зажать.
Он успел выкопать одну яму под упор для ворота прежде, чем выглянуло солнце. Истошно замычала корова в хлеву у Матрены, ей откликнулась нетель со двора Ивана Ивановича, залаяла собака с крыльца Хвостовых - у Миши, кроме Полкана, скотины не водилось.
- Ты коровешку-то вчера так и не доила? - спросил Иван Иванович, прикуривая папироску.
- Ой, Ваня, какое доенье, все из рук валится! - заплакала старуха.
- Сходи опростай, не дело скотину мурыжить. Я тоже управлюсь да станем ворот ладить. А там, глядишь, и подмога прибудет...
Матрена шмыгнула опухшим от слез носом, нехотя побрела к своей избе. Иван Иванович заворотил обрезок потолочины в выкопанную яму, выровнял, отряхнул руки, тоже отправился обиходить скотину. Проходя мимо дома Хвостова, пристально вгляделся в окошки, задернутые белыми занавесками: похоже, Миша еще не поднимался. "Может, и не врет?- в сомнении подумал Иван Иванович. - Взаправду, может, скрутило? Много ли старикам надо?" Однако проведывать соседа не стал.Вкапывали столбы да налаживали ворот долго. Иван Иванович все чаще поглядывал за деревню, туда, где старая тракторная .дорога загибалась в лес, надеясь увидеть людей, за которыми послал Настасью. Дорога оставалась пустой, не доносилось и тракторного гула.
- Что за беда, больно долго не едут-то? - в который раз заговаривала Матрена. - Сотона Санушко, поди, не почесался, паразит эдакой!
- Не ближний путь! - успокаивал ее Иван Иванович. - Двадцать верст, да и дорога, почитай, непроезжая...
- Да уж пешком десять раз можно было прибежать! Пашенька, кормилец ты мой! - опять заголосила, она. - Сутки уж в холодной водице лежишь, поди-ко и пошевелиться-то места нетути...
У Ивана Ивановича мелко-мелко задрожало что-то в груди, к горлу подступила горькая спазма. Чтобы не выдать слез, он еще раз потянул веревку, перекинутую через блок ворота, пробуя все устройство на крепость. Похоже, выдержит, да ведь все равно Матрене не управиться. Ведро земли на руках поднимет, а ежели бревно привязать, так и думать нечего вызнять, тут сила нужна. Разве что Матрену в яму спустить? И сразу отказался: неумеючи пошевелит завал, так и саму-то засыплет, а тогда -что запоешь? Он снова с тоской поглядел на лес, в который заворачивала дорога, скользнул глазами по деревне, по избе Миши Хвостова и вдруг вздрогнул: угол одной из занавесок был приподнят, Миша исподтишка наблюдал за ними.
- Постой тут, а я до Миши дойду, - сказал он Матрене и широко зашагал к дому соседа.
А Настасья в это самое время бегала по Анциферовской, разыскивая тракториста Петьку Балукова. Спотыкливым старушечьим шагом, со многими передышками, одолела она двадцативерстный волок по заросшей кустами и дикой травой дороге только за полночь и сразу пошла к председателю колхоза Александру Беспалову. Попала не враз: накануне все колхозное и сельсоветское начальство уехало на районный актив. Жена Беспалова Лидия ждала мужа, самое близкое, к вечеру.
- Может; и еще ночь ночуют, после актива всегда пьянка у них, дак когда выедут, не знаю... Да ты, милая, к милиционеру сходи, к Степану Зотову, евонное ведь дело, ежели человека убило. Без ево и откапывать нельзя: следствие должно быть, раз мертвое тело...
Испуганная Настасья опрометью кинулась к обшитому тесом дому Зотовых.
Неудачи, как петли на чулке, одна за одной тянутся: Степана тоже дома не оказалось, с вечера увез в райцентр хулиганов, замешанных в драке с увечьями, которая случилась в Анцифе-ровской прошлым воскресеньем. Степанова жена Мария, несмотря на предутренний час, накормила и уложила на диван валившуюся с ног Настасью:
- Отдыхай, ничего не думай. Я сейчас к механику сбегаю, пусть трактор отряжает с мужиками, а как срядится, разбужу, вместе и уедете. Поспи, вишь, лица на тебе нет!
- Спасибо, Марьюшка! - прослезилась Настасья. - И верно, руки-ноги отнялись...
- Шутка ли, экой волок одолела. Отдыхай!
С устатку Настасья спала долго, никто не тревожил. А когда заполошно вскочила с дивана, Мария, кипятившая самовар, сказала, что механик тоже уехал на актив, что она обежала всех механизаторов, никто не соглашается ехать в Филинскую.
- Коля Красиков прямо матюком послал, бессовестный! - сердилась Мария. - У меня, говорит, колесник, я на третьей версте по уши зароюсь, сам дьявол не вытащит! А на гусеницах у нас один Петька Балуков, да и тот, зараза, в стельку пьяный лежит, не могли добудиться. Я матке Петькиной наказала, чтоб никуда не ходил, не опохмелялся. Как прочухается, тут чтобы и ехал. Гришу Симакова возьмете и с богом, Гриша-то согласился ехать и лебедку припас, а боле-то никто в кабину не поместится. Ну да, однако, справятся четыре-то мужика с лебедкой, откопают... К Пашкиной женке дак и не смела заглянуть, сказать, уревится ведь баба: шутка ли, с тремя малолетками осталась без мужика...
- Может, жив еще... - неуверенно сказала Настасья.
- Ой, матушка, да какое уж - жив! Хоть и не сразу насмерть зашибло, так сутки в студеной воде не высмочь. А скоро ведь уже сутки, ты во сколько пошла-то?
- На вечеру...
- Пока едете, в аккурат сутки и будут. Какое уж там жив!
- Схожу я к Петьке, авось добужусь. Гляди-ко, пьяницы несуразные, что творят!
- Погоди, хоть чашку чая выпей!
- Какой чай, Марьюшка! До того ли! И то проспала, Матрена тамока с ума сходит!
Как спешно ни собиралась Настасья, а опять опоздала: Петька Балуков улизнул из дома неизвестно куда.
- Сотона, а не парень!! - ругалась Петькина мать Марфа. - Сказываю ему: заводи машину, Пашку Еремина задавило в колодце, надо доставать! Какое! Поохал: ох, Пашка, Пашка, ни за что погиб, надо помянуть мужика! Только и видели...
- Куда устрекал-то? - опешила Настасья. - Где теперича искать стану?
- Да где, поди-ко около лавки отирается, где боле? Вчерась Шурка вина машину привезла, не все, однако, выжрали, а Шурка до двух часов не отпустит, вот и станет канителиться, благо начальства никакого нет.
- Много ли время-то? - спросила Настасья.
- Скоро одиннадцать.
- Ну, дура старая, все на свете проспала! - обругала себя Настасья и выскочила из избы.
Она прибрела к магазину, завернула за угол: Петьки там не было. Не было его и в магазине, где старухи на все лады обсуждали новость и ругали мужиков, променявших на вино последнюю совесть.
- Не видели Петьку-то Балукова? - спросила Настасья.
- Ошивался тут, - ответила продавщица. - Две бутылки просил на помин души, а как я отпущу в неположенное время? Случись чего, самой расхлебывать.
- Как, Настасыошка, дело-то вышло? - наперебой стали спрашивать старухи.
- Либо не знаете? - Колодец-то старый, худой-, к ему и близко подходить боязно, а он, вишь, Пашка-то, сговорил стариков: вычистим, да вычистим, нечего вам ломаться, за километр воду таскать. Вот и опустили на веревке на свою голову. Старик меня турнул: давай скоряя в Анциферовскую, вони людей! А ведь не ближний край на худых-то ногах. Вы бы, матушки, поискали Петьку-то, всяко уж в деревне где-нибудь, никуды не девался. Что как жив Пашка-то?
- И то, девки, пойдем-ка по избам, пристыдим бессовестную рожу! - решительно сказала Дарья Морозова, правясь к двери. Магазин в минуту опустел, и Настасья попросила Шурку:
- Дай ты, милая, мне эти две бутылки! Петьке горлышко покажу, дак живо снарядится, как на поводке поведу!
- Нечего делать, возьму грех на душу. У тебя и положить некуда? Погоди-ка, пакет у меня целлофановый где-то валялся, в бумагу заверну, авось не расколотишь. Есть деньги-то?
- Какие, Шура, деньги? Отдам после, с пенсии, пошлю с кем-нибудь...
Едва продавщица сунула Настасье пакет с цветной картинкой, как на крыльце загомонили, затопали, вошел Петька Балу-ков, за ним несколько старух.
- Как хочешь, Шура, а давай на помин души! - заявил Петька, которому где-то, видно, поднесли стопку. - Ты всех задерживаешь, а у меня трактор на ходу, и Гриша Симаков ждет с лебедкой!
- Давай деньги! - буркнула продавщица.
Петька проворно извлек из кармана два мятых червонца и переминался в ожидании. Шурка, отсчитав сдачу, кивнула на Настасью:
- Скажи ей спасибо, тебе бы ни за что не доверила.
- Выставляй, выставляй!
- Да тут оне, Петенька, у меня вот в сумке. Поедем, родимой, время-то больно много!
Петька, еще не веря, нагнулся, пощупал цветной пакет и хохотнул:
- Ну, бабки! Народный контроль! Лады, поехали! Прорвемся! Часа через три, как пить дать в Филинскую прилетим. За мной, Настасья!
- Давно уж тебе в Филинской-то быть бы!
- Вино сгубило дак...
- Совести не капелюшечки нет! - загалдели старухи. Выехали около двенадцати. Голодная, разбитая передрягами Настасья изо всех сил держалась за какую-то железину в кабине, оберегая в подоле тяжелый пакет. Временами Петька что-то кричал ей, перегибаясь через Симакова, но сквозь треск мотора она не могла разобрать ни слова. То и дело на дороге попадались большие, цветущие зеленью лужи, и тогда Петька сворачивал к обочине. Трактор опасно кренился в ту сторону, где у дверцы жалась Настасья. Она ойкала, кричала на Петьку:
- Опрокинешь, сотона! Тихонько!
Но ее голос тонул в реве на пределе работающего двигателя. Километров через пять на высоком крутом пригорке, ярко заросшем травой во всю ширину дороги, Петька остановился.
- Хана! Горючка кончилась!
- Да ведь ты полный бак залил? - удивился Симаков.
- Это точно. У меня у самого заправка кончилась. Давай, Настасья, вынимай емкость!
- Окстись, Петя! Напьешься, так какой из тебя работник? И не выдумывай, не дам ничего!
- Полно, теть Настя, видишь, из меня последняя сила ушла. Башка трещит, спасу нет. Давай, не задерживай, глотнем по капельке, да и почешем дале.
Тон у Петьки был просительный, лицо бледное, по вискам тяжелыми каплями стекал пот. Симаков молчал.
- Ой, ребята, ведь не на свадьбу! - плаксиво сказала Настасья, раскрывая пакет. - Матрена тамока с ума сходит: шутка ли, другой день сын заживо захоронен! Много-то не пейте! - она потянула завернутую в шершавую бумагу бутылку Петьке.
- Какое - помногу! - обрадовался тот. - По капелюхе, заместо лекарства.
Он мгновенно достал стакан, краюху хлеба, луковые головки с длинными зелеными перьями. Зубами сдернул пробку с бутылки, налил и, помешкав, протянул стакан Симакову:
- Давай, Гриш! За помин Пашкиной души. Хороший мужик был, думано ли... Эх, жизнь жестянка!
После Симакова Петька заглотил полный стакан, торопливо зажевал и, свернув из бумаги затычку, сунул бутылку во внутренний карман пиджака. Еще раз куснув луковые перья, замотал остатки еды в бумагу и взялся за рычаги.
- Не тужи, теть Насть, живо домчим!
Трактор и впрямь пошел с пригорка резво, подминая густую траву на старой дороге, хлюпая в болотистых низинах. Сквозь запыленное стекло кабины Настасья узнавала знакомые места, а иной раз и не узнавала, до того все на этой, когда-то бойкой, дороге, одичало. Сама она года четыре не бывала на волоку. За спичками, за солью да сахаром ходил хозяин, а хлеб пекли сами, муку завозили в деревню по зимняку на весь год.
Когда-то волок был не столь долгим: стояли у дороги еще две деревни, да теперь и следка их не означивалось, только зеленые пустоши, да две-три старые черемухи показывали то место, где жили люди.
Проехали больше половины пути до Филинской. А там, то ли Петька окосел сверх меры, то ли недавние дожди вдрызг размочили землю у Стременного ручья, но трактор зарылся в грязь по верхний край гусениц, подергался и стал. Петька, матюкаясь, выскочил из кабины, походил кругом, потом выбрал местечко посуше, сел и, достав бутылку, глотнул из горлышка.
- Ты что делаешь, бесстыжие твои глаза! - заругалась Настасья.
- Не шуми, теть Настя! - махнул он вялой рукой. - Вишь, засосало. Не повезло, стало быть. Загорать придется здесь...
Гриша Симаков тоже вылез из кабины, походил кругом, увязая в топкой земле, присел сзади, глянул на гусеницы.
- Подкопать надо да сушняку навалить, может, вытянешь задним ходом.
Настасья сползла на землю, маленькая, с цветным пакетом в руках. Поглядела на безнадежно увязший трактор и сказала:
- Пойдем, мужики, пешком! Километров восемь осталось, да и дорога дале посуше...
- Придумала: пешком! - ухмыльнулся Петька. - Лебедку-то на плече не поволокешь, а без лебедки чего там делать? Доставай-ка лучше посудину-то, пивнем по стакану да и станем соображать, как трактор вызволить...
- Сиди, насоображался уж, все рыло перекосило. Связалась я с тобой, окаянным! Там человек гибнет, а тебе бы только утробу залить. Пойдем, Гриша, поможешь старикам, до ночи-то, глядишь, и управитесь...
- Может, и верно, пешком? - спросил, ни к кому не обращаясь, Симаков.
- А мне, выходит, одному в болотине Колупаться? - обиделся Петька. - Говорю тебе, все одно без лебедки ничего там не сделать. Ты, Настасья, топай, - рассудил он. - Оставь горючее, да и топай.Мы тут помаракуем, авось и вылезем, догоним тебя на волоку.
- Дура была, что и ту-то дала. Посудину ему оставь! Ой ты, кологолик несусветный! Загонил машину в болотину с пьяных-то глаз! Оставайтесь тут хоть насовсем, пошла я! - и, выбирая местечки посуше, Настасья перебрела ручей. Слезы заливали лицо, она то и дело спотыкалась о рытвины, невидимые под высокой травой, но ни разу больше не оглянулась. Солнце опять поворачивало на закат, поблескивало на крыше кабины увязшего в грязи трактора.
Напрасно прождав подмогу до полудня, Иван Иванович снова пошел к Хвостову. На Матену надежда был худая: старуха совсем выбилась из сил, лицо опало и почернело, руки тряслись. Вдвоем они насилу подняли на опоры колодезный ворот. Поперечину с блоком на вкопанные стоймя плахи положить не смогли: у Матрены силы недоставало поднять свой конец, а стоило Ивану Ивановичу закинуть поперечину с одной стороны и начать поднимать с другой, как она сползала с плахи, обдирая руки, грохалась на колодец.
Занавески на окнах Миши Хвостова все еще были задернуты, и хоть Иван Иванович знал, что сосед не спит, но и вздумать того не мог, что довелось увидеть. Еще с крыльца насторожил его какой-то стук в избе, будто ворочали тяжелое. Он поднялся, стараясь ступать полегче, рывком открыл дверь в избу. Деревянная кровать была сдвинута от стены к печи, две половицы, крайние к стене, вывернуты. Хвостов, стоя на черном полу, обтесывал одну из половиц. Стук топора и слышал Иван Иванович с улицы.
Увидев соседа, Миша оторопело сунул топор на пол, схватился было за поясницу и тут же опустил руки.
- Разломало, говоришь? - недобро спросил Иван Иванович. - Повернуться не можешь?
- Да ведь хворай - не хворай, а дело не ждет. Вовсе замерзаю по зимам, отошла, вишь, половица, сплачивать надо...
Иван Иванович дернулся, хотел сказать что-то, однако сдержался, попросил ровно:
- Дойдем до колодца, пособи поперечину приколотить на стояки, я там блочок приспособил.
- Приколотить можно, - согласился Хвостов, вылезая на чистый пол. - А только, Иван, я тебе опять говорю: не шевели там ничего до милиционера. Пашке не поможешь, все одно покойник, а самого посадят, скажут, не надо было гнилье шевелить...
- Я тебя шевелить не заставляю, - грубовато, но все еще сдерживаясь, отрубил Иван Иванович. - Ворот наладить пособи.
Вдвоем с Хвостовым они быстро подняли поперечину, закрепили гвоздями, а уж потом Иван Иванович намертво сбил ее со стояками железными скобами. Продернул веревку, намотанную на ворот, через блок, сделал надежную петлю. Матрена с ведром, к дужке которого была привязана веревка, толкалась рядом.
- Опустишь? - сурово спросил Хвостова Иван Иванович.
- Нет, Иван, - запинаясь ответил тот. - Еще и тебя придавит. Не возьму греха на душу, как хошь. Погоди маленько-то, всяко уж приедут на подмогу, что за беда?
- А ежели с Настасьей что стряслось на волоку? Еле бродит старуха. Надо бы поискать сходить, а как? Не кинешь все...
- Приедут, ничего... Должны приехать... А не то давай я сброжу хоть до Стременного ручья, поищу следу-то?
- Так не станешь опускать?
- Не стану, Иван. Не возьму грех на душу...
- Ну и катись ты, паскуда, к такой матери! - рассвирепел Иван Иванович. - Сплачивай свои половицы, тетеря недоделанная!
- Полегче! - обиделся Миша. - Тебе же добра хочу, сам после спасибо скажешь! - он повернулся и пошел к дому.
- Мишенька! - простонала вслед Матрена. - Мишенька, подсоби! Душа-то есть у тебя? Хвостов даже не оглянулся.
- Вот оно, люди-то какие бывают, - тяжело вздохнул Иван Иванович. - А ведь сколь годов жили: сосед и сосед.
- Дак ведь он век свой под себя гребет,- тихо выдавила Матрена. - Ему бы не с людями, а с ведмидями жить... И вдруг взмолилась:
- Отпусти ты меня, Ваня! Все хоть земельки повыгребаю да полегче чего выну оттоль!
- Сдюжишь ли? - засомневался Иван Иванович. - Ишь, как тебя извело за сутки-то- ветром валит...
- Да хоть маленько поделать, никакой моченьки боле нет!
- Ладно, - решился Иван Иванович. - Подходи, сейчас обвяжу.
Матрена продела ноги в петлю, для надежности Иван Иванович захлестнул ей веревку под мышками и стал к вороту.
- Ловко ли? - спросил, повернув ворот и приподнимая нетяжелую Матрену на весу.
- Добро, Ваня, опускай!
Через несколько оборотов ворота веревка ослабла.
- Кидай ведро-то! - донесся глухой голос Матрены. Закрепив ворот, чтобы не провертывался, он тихонько опустил ведро в яму и стал ждать.
- Тяни, Ваня! - снова глухо донеслось из колодца. Иван Иванович с усилием подтянул ведро, с краями наполненное глиной, высыпал ее в стороне от колодца и опять опустил. Внизу брякнула дужка, веревка дернулась, он приотпустил ее пониже. На этот раз Матрена копошилась долго, он не выдержал, крикнул:
- Чего там застряла?
- Тащи! - отозвалась Матрена.
Иван Иванович натянул веревку, скоро из ямы вместо ведра выплыла отсырелая половинка бревна от колодезного сруба. Петлю Матрена захлестнула неумело, она скользила, только чудом бревешко не свалилось обратно на голову старухе. Он успел-таки подхватить осклизлый обломок, оттащил в сторону и только тогда почувствовал, что мелко задрожали колени. Отвязав веревку, не стал кидать ее обратно в колодец, а пошел к вороту и стал расшатывать клин, намеревясь поднять Матрену. В это время из глубины донесся истошный крик:
- Пашенька!! Живой!!
Иван Иванович торопливо закрутил ворот, через мгновение голова Матрены показалась из ямы.
- Живой... - давясь рыданием, вытолкнула она. - Стонет...
- Ну-ка, вылезай! - перехватил веревку рукой Иван Иванович, помогая старухе выбраться на настил.
Отведя ее в сторону, сам забрался на настил, встал на четвереньки и крикнул в промозглую черноту:
- Пашка!
Снизу, будто с того света, явственно донесся стон.
- А ведь и верно, живой! - возбужденно крикнул Матрене Иван Иванович и, снова нагнувшись над яминой, прокричал что было мочи:
- Пашка, держись! Достанем!!
Он по-турецки сел на настил, ощупывая дрожащими руками карманы, искал папиросы. Достав их, не прикурил, а выпрямился во весь рост, как вставший на дыбы медведь, угрожающе сказал:
- Душу вытрясу! - и широко зашагал к дому Хвостова. Миша по-прежнему неспешно тюкал топором в своей горнице. Но видно что-то в лице соседа испугало его, он отложил топор, схватился за половицу, намереваясь вылезти на чистый пол. Иван Иванович подошел вплотную, поднял топор.
- Ну вот что, Хвостов. Я боле тебя уговаривать не стану. Ежели сей же час на колодец не придешь, порешу! Пашка живой тамока, сам слыхал - стонет!
- Дак я чего, Иваныч, я за милую душу... - снежно побелев, бормотал Миша. - Живой, говоришь? Гли-ко, что деется... Живой...
- Поколупайся еще! - Иван Иванович в сердцах всадил топор в половицу чуть ли не на четверть. Хвостова будто ветром выдуло из избы.
Солнце опять наладилось за лес, черневший позади деревни. Иван Иванович беспокойно скользнул глазами по старой тракторной дороге, по тому месту, где она уныривала в лес и, взойдя на настил, решительно стал одевать на себя веревочную петлю.
-Становись к вороту! - приказал он Хвостову. - Опустишь меня, потом веревку кинешь. Ведро-то там осталось? - спросил у Матрены и, увидев ее кивок, так же жестко сказал ей; - Ты на помост вставай, помогать станешь. Ну, чего застрял? Опускай!
Измотанный бессонной ночью и этим днем, которому, казалось, не будет конца, голодный, Иван Иванович выкладывал сейчас последние свои силешки, кидая лопатой землю в ведро, ворочая зажатые гнилые бревна. Он уже не думал ни о том, что его может засыпать, ни о том, что любое неосторожное движение обрушит остатки сруба на голову беспомощного Пашки, и только боялся, как бы не отказали руки. После захода солнца темень в колодце сгустилась, выгребать гниль, смешанную с землей, приходилось чуть ли не на ощупь, каждое новое ведро все дольше задерживалось внизу, прежде чем уплыть наверх по мокрой веревке. Вконец вымотавшись, Иван Иванович трижды дернул за веревку, которая опоясывала его самого. Ворот натужно заскрипел.
- Фонарь бы... - хрипло выдавил он, хватаясь .за настил. - Не видать ни хрена...
- Был фонарик, да нонече там, у Пашеньки... - всхлипнула Матрена.
- Погоди, сбегаю, - перебил ее Хвостов, - у меня фонарь хороший и батарейки новые, Степа недавно из Воркуты прислал, - он отпустил рукоятку ворота и засеменил к дому.
Иван Иванович закурил, расслабленно оплывая всем телом. И то, как обвисли его плечи, еще больше напугало Матрену: поняла, что не только стариковская немощь сказалась тут, а и усталость душевная, та самая, когда человек терят последнюю веру и надежду.
- Далеко еще, Ваня? - боязливо спросила она.
- Далеко, - вздохнул Иван Иванович.- Половину разобрали, нет ли... Сверху больше сыпаться стало...
Глаза его слезились от усталости, от табачного дыма, потому он не сразу разглядел Настасью, которая, едва передвигая ноги, брела по бывшей тракторной дороге с белым целлофановым пакетом в руке. Разглядев же, приободрился, крикнул, не дав ей подойти ближе:
- А люди-то где?
- Нету людей, - виновато ответила жена, останавливаясь у кучи мокрой глины. - Петька Балуков с Гришей Симаковым едут на тракторе, да засели на Стременном... Пьяные оба, дак...
- Как это - пьяные? - не поверил Иван Иванович.
- Да так! Не знаешь, как пьяные делаются? Напились... Матрена со стоном опустилась на землю:
- Господи...
- Ты хоть растолковала им, что беда у нас? Знают?
- Им что беда? Твердят: все одно Пашка, дескать, покойник, когда достанем, тогда и ладно!
- Да живой он, мать-перемать! Живой!
- Неужто? - обрадованно вздохнула Настасья и подалась ближе к яме. - Говорено им, дьяволам: торопитесь! Ладно, хоть остатнюю бутылку не отдала, померзнут-померзнут да прибежат, куда им деваться.
Подошел Хвостов с фонариком, поздоровался с Настасьей, разочарованно протянул:
- Никого не привела?
Настасья в ответ только махнула рукой.
Иван Иванович отбросил окурок, сказал зло:
- Сидит наша подмога пьяная у Стременного ручья. Опускай, Миша, помалу!
Он взял фонарик, а когда натянулась веревка, оттолкнулся от настила:
- Давай!
Не успели старики поднять и пяток ведер, как тихий вечер прошил пулеметный треск трактора. Лес за деревней осветился небольшим заревом, потом два огонька засветились уже на самом извороте дороги. Совсем обессиленный, дрожащий от холода в промозглой сырой одежонке Иван Иванович и на плахи выбраться не мог, пока на пособила Настасья.
Трактор взревел последний раз у самого колодца и смолк. Петька Балуков первым выскочил из кабины. Чумазый, с ног до головы заляпанный грязью, он виновато прятал глаза.
- Не откопали? - спросил он, ни к кому не обращаясь.
- Слыхать уж его, немного осталось, - отдышавшись, сказал Иван Иванович. - Ногу, говорит, придавило, а так целый, бревна-то наискосок свалились, спасли.
- Давай, Иваныч, выпутывайся скорее, я опущусь! - деловито сказал Балуков и крикнул Симакову:
- Ты, Гриша, покамест, лебедку наладь, мало ли чего... Только когда заплескалась новая утренняя заря за раскидистой березой на краю Филинской, мужики подняли бледного, без кровинки на лице, Пашку. Но еще белее, чем лицо его, была его голова - столь седых людей Ивану Ивановичу не доводилось видеть за всю свою долгую жизнь...