ОРГАНИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК МЕТОДОЛОГИЯ СОЦИОЛОГИЧЕСКОЙ КОНЦЕПЦИИ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО В КНИГЕ «РОССИЯ И ЕВРОПА»
Книга Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа» – одно из фундаментальных сочинений в русской историко-социологической литературе последних двух столетий. Она внушительна по объему и необычайно богата по фактическому и идейному содержанию. Ее методологическим стержнем является органическая теория, из которой, в свою очередь, выводится теория социальных общностей – наций, обозначенных термином «культурно-исторические типы», и формируется область знания, называемая ныне геополитикой. В этом состоит принципиальная новизна результатов исследования Данилевского, и этим определяется его место в развитии обществоведения. Биолог по образованию и роду деятельности, он обладал выдающимися познаниями в области истории и других социальных наук. Здесь именно следует искать объяснение исследовательской манеры Данилевского. Ясность и, можно сказать, учебная доступность изложения, логическая строгость развития мысли, эмпирическая аргументированность, иногда избыточная, всех посылок и умозаключений придают книге особую привлекательность. Прочесть ее значит даже для образованного читателя не просто освежить знание истории и ее понимание, но и обогатить его новыми, нетрадиционными подходами к прошлому нашего отечества.
При этом Данилевский предоставляет читателю достаточный простор для собственных размышлений. Книгу «Россия и Европа» можно воспринимать как полемичную, отчего она не становится менее интересной, то есть не обязательно во всем соглашаться с автором. Да, вероятно, едва ли найдется современный читатель, который мог бы полностью согласиться с Данилевским во всем. Книга была написана в 1868 году – сто двадцать семь лет назад: за это время в мире и в России слишком многое изменилось.
И тем не менее – в этом состоит еще одна удивительная особенность труда Данилевского – проблемы, которые в нем обсуждаются, были остро актуальны в момент создания книги (она писалась по следам событий 1850-1860-х гг. – Крымская война и начало объединения Германии), но книга сохраняла значение благодаря своим обобщениям, ближним и дальним прогнозам, и позже, когда стали известны итоги русско-турецкой войны 1877-1878 годов (Берлинский конгресс), затем и еще через 40 лет, когда после Первой мировой войны перекраивалась карта Европы и менялось положение в мире нашей страны. Она, наконец, актуальна даже сейчас в ходе очередного витка социального и национального переустройства Европы и России.
Такое устойчиво сохраняющееся значение идей Данилевского объясняется просто: главная тема книги – судьба России, условия бытия русского народа, славян.
Данилевскому казалось, что в результате реформ 60-х годов Россия близка к определенной социальной стабилизации и поэтому описание истории и внутренней жизни России (экономические процессы и политические события, быт, культура, нравственность), хотя и
V
не лишено некоторой озабоченности, все же в основном мотивировано убеждением, что благополучное развитие страны в ближайшем будущем не должно вызывать сомнений, если она пойдет своим путем, реализуя собственные потенции. Однако в книге проводится мысль о взаимосвязи внешних и внутренних условий развития страны. Поэтому историю России Данилевский рассматривает на протяжении по крайней мере двухсот лет во всех многосложных и изменчивых связях и взаимодействиях со странами Европы. Данилевский ясно видел, что любые социальные преобразования будут безуспешными, хуже того, разрушительными, если они осуществляются по сомнительным рецептам, вопреки национальным интересам, под действием чужеродных сил, и тем более – давлением извне. Историческая ретроспектива отношений Европы и России позволяет ему выявить основные тенденции европейской политики, определив в ней сущностное объективно-детерминированное содержание. Тем самым Данилевский обнаруживает геополитические закономерности, объясняющие положение России в системе европейских государств. Отсюда название – «Россия и Европа».
Однако случилось так, что, несмотря на созвучность с современностью, а вернее всего, именно из-за нее, книга «Россия и Европа» за последние сто лет не переиздавалась. Более того, она была почти забыта и лишь изредка вспоминалась в кругу узких специалистов, и даже среди них сколько-нибудь компетентное суждение о ней воспринималось как ученое гурманство. В позитивном отношении к идеям Данилевского никто не обращался. Данилевский даже не всегда упоминался в энциклопедиях и словарях. В вузовских лекционных курсах и учебниках по истории философии и социологии имя Данилевского, как правило, отсутствовало. Подобное отношение к книге «Россия и Европа» сложилось сразу с момента ее выхода в свет отдельным изданием (1871). Забвение продолжалось и на протяжении 20-х-ЗО-х годов и далее. Впервые автор настоящей статьи познакомился с концепцией книги «Россия и Европа» на лекциях Н. Н. Андреева, который в 1945-1949 годах на философском факультете Ленинградского университета преподавал Историю русской философии и Историю социологических учений. Но этот факт следует считать, по-видимому, совершенно исключительным, равно как необычным и неортодоксальным был сам Н. Н. Андреев (Ник. Николин) – широко эрудированный ученый-историк и талантливый педагог, в прошлом член Социологического общества имени М. М. Ковалевского.
В 50-х (вторая половина) и 60-х годах имя Данилевского упоминается в разной связи все чаще, и, наконец, на исходе 60-х появляются первые публикации. Началом возвращения Данилевского в научные издания является небольшой параграф о нем в «Истории философии в СССР» (В 5 т. Т. 3. М., Наука, 1968. С. 333-340). Через 10 лет примерно такой же по объему параграф вошел в коллективный труд ленинградских авторов «Социологическая мысль в России: Очерки истории немарксистской социологии последней трети XIX- начала XX века», под редакцией Б. А. Чагина. (Л., Наука, 1979. С. 228-244). В эти же годы или немного позже были защищены три-четыре кандидатские диссертации, посвященные Данилевскому. Однако и они пока еще не изменили отношения к русскому мыслителю, и даже, напротив, как бы подтвердили стереотип оценок по основным позициям, утвердившийся еще в конце XIX в. Впрочем все же значение указанных публикаций и исследований состояло в том, что Данилевский был восстановлен в числе персоналий, изучаемых историками, историками философии и социологии.
В 1989 г. содержание «России и Европы» представлено во 2 изд. книги А. А. Галактионова и П. Ф. Никандрова «Русская философия IX-XIX веков» (Л., Изд. Лен. у-та, 1989) [Значительно раньше авторы включили в рукопись книги «История русской философии» (М., Соцэкгиз, 1961) главу «Славянофильство» с параграфами «А. С. Хомяков», «И. В. Киреевский», «Ю. Ф. Самарин». Параграф «Неославянофильство – почвенничество», содержавший краткие характеристики Данилевского, Страхова и Леонтьева, был снят редакцией издательства. В 1866 г. эти же авторы опубликовали в журнале «Вопросы философии» статью «Славянофильство, его национальные истоки и место в истории русской мысли» (No 6, 1966). Статья проходила с большим трудом, ее выход главным образом обеспечила настойчивость члена редколлегии академика Б.М. Кедрова. Принимая компромиссные условия публикации, авторы исключили абзацы о Данилевском и Леонтьеве.]
VI
Тогда же названное издательство включило в тематический план 1990 г. переиздание «России и Европы». Но работа над книгой после второй корректуры была прекращена, и поэтому переиздание после столетнего перерыва осуществило московское издательство «Книга» (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. М., 1991). Составитель С. А. Вайгачев написал убедительно акцентированное послесловие, сделал обстоятельный комментарий. Немалый тираж (90 000) был быстро поглощен книжным рынком, что подтвердило назревшую читательскую потребность. Однако книга имеет значительные купюры («напечатана с некоторыми сокращениями», как замечает составитель), что лишает ее статуса научного издания.
Такая на первый взгляд противоестественная судьба большой и умной книги в действительности является не столь уж редкой или даже совсем обычной, поскольку объясняется исключительно идеологическими причинами, политической конъюнктурой.
Данилевский по своим убеждениям как в практической жизни, так и в теории принадлежал к славянофильскому направлению в русской общественной мысли, и его труд «Россия и Европа» написан с позиций, следующих учению А. С. Хомякова, И. В. Киреевского и К. С. Аксакова, тогда как большая часть русской интеллигенции во второй половине XIX века – публицисты, писатели, ученые, общественные и политические деятели – держалась западнической ориентации, доходившей порой до национального нигилизма и даже русофобии. Поэтому книга Данилевского «Россия и Европа» встретила как бы единый антиславянофильский фронт западников всех партий и оттенков от крайне правого «Русского вестника» (М. Н. Катков) до демократически-народнического «Русского богатства» (Н.К. Михайловский). Ничего позитивного в идеях Данилевского не находили также представители профессиональной науки, историки и социологи М. М. Ковалевский, Н. И. Кареев, П. Н. Милюков, философ В. С. Соловьев. Именно последний объявил себя главным оппонентом Данилевского, назвав «Россию и Европу» «литературным курьезом» и подвергнув сомнению оригинальность и новизну как методологии, так и теоретических выводов книги.
Все теоретические и политические позиции Данилевского очевидны, они как бы лежат на поверхности. Таковы же его симпатии и пристрастия, он обо всем пишет прямо, без уверток, даже несколько наивно. И хотя книгу «Россия и Европа» отделяет от нас вековой интервал, интерес к вопросам, содержащимся в ней, не угасает, напротив, по ним ведется постоянная полемика и сегодня. Идеи Данилевского в той или иной форме часто всплывают на страницах книг, журналов и газет. Разумеется, Данилевский уже не нуждается в защите или оправдании, но все же есть надобность сделать объяснение и комментарий по основным упрекам и обвинениям его критиков.
Критики Данилевского, с одной стороны, признавали, что книга «Россия и Европа» оснащена массой фактического материала, который однако, по их мнению, подчинен надуманной произвольной схеме исторического процесса, что лишает его убедительности. С другой стороны, утверждалось обратное, что именно обилие событий, документов, фактов, имен, на которые ссылается Данилевский, запутывает, сбивает читателя, мешает проследить основную мысль книги.
Но главные упреки, предъявляемые Данилевскому, имели не столько структурно-методологический и даже теоретический, сколько политический смысл.
VII
Данилевского обвиняли в панславизме, национализме, и, более того, в шовинизме.
Вера Данилевского в возможность создания Всеславянского союза, а в идеале – Всеславянской федерации, добровольного объединения всех славянских государств на взаимовыгодных условиях и согласования интересов, интерпретировалась в духе поддержки имперской политики царизма, что привычно называлось панславизмом. Данилевский действительно считал, что процесс консолидации славян должна возглавить Россия, русский народ, как обладающий мощной государственностью и не подвергшийся, в отличие от всех других славянских племен, онемечиванию или отуречиванию. Но объединение славян должно совершиться так, чтобы «славянские ручьи не сливались в русском море», т. е. все славяне сохранят свое национальное своеобразие, политическую и культурную независимость. «Цель федерации, – по словам Данилевского, – не есть поглощение славян Россиею». И кроме того, как предполагал Данилевский, политическим центром, столицей федерации будет ни Санкт-Петербург, ни Москва, ни Прага, ни Белград, ни София, а город, называвшийся прежде Византией – Константинополем – Стамбулом, но «пророчески именуемый славянами Царьградом». При этом, конечно, нужно иметь в виду, что в 60-х годах XIX века и в дальнейшем, вплоть до 1918 года, вопрос о Константинополе и проливах стоял совсем иначе, чем в настоящее время. Турки, как известно, в XV веке разрушив Византию, вторглись в Европу и вышли к Карпатам, Альпам, побережью Адриатики. Под власть Оттоманской империи попали Греция, Албания, Румыния, Болгария, Сербия, Хорватия, Словения, часть Венгрии. Турция также овладела Западным Кавказом, низовьями Кубани и Дона, Крымом, Молдавией. Борьба за освобождение порабощенных народов продолжалась четыре столетия с участием Австрии, Англии, Пруссии и Франции. Все они, кроме общих целей, имели и свои особые, в том числе – контроль проливов. Когда в ходе жестокой войны русская армия в 1878 году выходила к Стамбулу, она по требованию Западных держав была остановлена, а в освобожденной Болгарии посажена немецкая династия.
Отличительная черта историко-социологического исследования и всех выводов книги «Россия и Европа» состоит в открытом провозглашении русской, славянской точки зрения и выдвинутом на первый план критерии всех позиций и решений – политическом интересе русских и всех славян. Эта твердая и последовательная установка Данилевского использовалась его критиками как повод для обвинения в «узком и неразумном патриотизме» (B.C. Соловьев), в «политической невоспитанности» (Н. К. Михайловский). Надо полагать, что читатель убедится в несправедливости этого мнения. Политическая история, в особенности XIX века, и события в современном мире свидетельствуют о том, что подобным установкам следуют все мыслители и публицисты, размышляющие и пишущие о проблемах нации, к которой сами принадлежат. Ее придерживаются и все политики, действующие и принимающие практические решение. Иными словами, здоровый национализм является естественным активным патриотизмом. Он всеобщ и поэтому, по-видимому, не подлежит какой-либо моральной оценке, тем более негативной. Исключения, разумеется, бывают, но они патологичны. Служение своему народу, защита национальных интересов всегда признавалась нормой убеждений и поступков, если, конечно, решение собственных национальных проблем согласуется с уважением прав и достоинства людей другой национальной принадлежности, которые также, со своей стороны, не претендуют на какую-либо особую роль по отношению к другой нации. Но в этом отношении Данилевский безупречен. Обсуждая главный вопрос о взаимоотношениях России со странами Европы, Данилевский, естественно, фиксировал факты не только сотрудничества и совместных союзнических действий, которые не отличались стабильностью, и большей частью были неравными и невыгодными для России, но и более часто возникающих несовпадений интересов, противостояний, переходящих в военные столкновения, в борьбу России за выживание.
VIII
Русское государство пережило нашествие с Востока, долго отражало агрессивно-разбойничьи нападения с Юга, но основная опасность, как показывает Данилевский, постоянно угрожала с Запада. Лозунг Drang nach Osten стал, по существу, общим для всей Европы. Он начал осуществляться еще германскими племенами, вытеснившими славян из Померании, Пруссии, долин Одера и Эльбы, Дуная. Затем на Русь шли ливонцы, шведы, литовцы, поляки, немцы, французы, опять немцы. В 1854-1855 годах Россия подверглась агрессии со стороны коалиции европейских государств (Англия, Франция, Неаполитанское королевство, при выжидательной позиции Австрии), поддержавших Турцию в Крымской войне. Сейчас к этому перечню можно добавить захват русских земель в Первую мировую войну, вторжение германских армий в 1918 году, интервенцию Антанты, Великую отечественную войну 1941-1945 годов.
Славянофилы-классики А. С. Хомяков и И. В. Киреевский считали Европу «насильственной и властолюбивой» и настаивали главным образом на признаках различия России и Европы. Данилевский пришел к более жесткому выводу: «Европа враждебна России». Поэтому, ссылаясь на исторический опыт, он предостерегал от политической и культурной экспансии с Запада и категорически возражал против системы так называемого политического равновесия как принципа межгосударственных отношений ведущих европейских стран. Политическое равновесие выгодно европейским государствам, которые всегда договорятся друг с другом в действиях против России, поскольку они всегда руководствуются «двойным стандартом» в принятии политических решений. И напротив, эта система невыгодна, неприемлема и гибельна для России, для славян. Гарантией безопасности России и всего славянского мира, по убеждению Данилевского, может быть только несогласованность, разобщенность целей Англии, Франции, Германии, Австрии. Можно примириться с усилением любого из этих государств в отдельности, но их объединение всегда опасно для русских и славян.
Данилевский едко высмеивал космополитствующих русских политиков за их «тщеславно-унизительное» стремление «втереться в Европейскую семью», которая Россию всегда отторгала и оттесняла на Восток. В середине XIX века, конечно, никто не мог бы представить и поверить, что достигнутое, наконец, в наши дни вхождение России в «Европейский дом» совершилось на условиях ухода из Восточной Европы, одностороннего разоружения и – в нарушение Хельсинкских соглашений – перенесения границ на Севере к Ивангороду, Пскову, Смоленску, на Юге – к Ростову.
Как известно, критерием истины является практика, а в истории – осуществление предвидения или последствия забытого предостережения. И значит в данном случае правота Данилевского неоспорима: он видел возможные результаты лицемерной политики «баланса сил» во имя абстракций «общечеловеческой цивилизации».
В дополнение к политическим аспектам Данилевский, как и все славянофилы, подчеркивал своеобразие русской культуры, требовал ее зашиты от чужеродных влияний, протестовал против европейничанья. Он предсказывал в будущем бурное развитие русской философии, искусства, науки, индустриально-технический прогресс. Русская культура, по его мнению, будет выше европейской по уровню достижений, но прежде всего – полнокровнее, гармоничнее благодаря особому народному «внутреннему сокровищу духа».
Все эти выводы и предостережения Данилевского, как показала история, не относятся к числу искусственно придуманных ради идеологической схемы, однако его противниками представлялись в качестве проповеди политической безнравственности, стремления обострить межгосударственные отношения, поддерживать режим европейской нестабильности, хотя в «России и Европе» есть совершенно ясное заявление о том, что
IX
русские не угрожают ни одному народу Европы, что их цель – «независимость и свобода Славянства».
А по программе культурного развития русского (славянского) национального типа Данилевского упрекали даже в попытке навязывания передовой Европе неразвитой и ограниченной русской культуры, называли его пророком борьбы России со всем образованным миром, с европейской культурой – «колыбелью общечеловеческой цивилизации».
Непредвзятое прочтение книги Н. Я. Данилевского, как надеются издательство «Глаголь» и составитель профессор факультета социологии Санкт-Петербургского университета А. А. Галактионов, позволит современному читателю преодолеть застаревший негативизм к книге «Россия и Европа» и признать, (что уже произошло в сознании многих историков, философов, социологов), что русский мыслитель своими глубокими идеями и решениями обогатил социологическую науку XIX века, оказав влияние на большинство школ русской и западной социологии, в том числе марксистской.
Книга печатается по пятому изданию 1895 г. под редакцией Н. Н. Страхова – единомышленника и почитателя таланта автора «России и Европы». Его предисловие к книге и составленный им список трудов Н. Я. Данилевского воспроизводятся в настоящем издании, что освобождает вводную статью от необходимости жизнеописания, характеристики личности и творчества ученого. Издательство надеется, что очерк Н. Н. Страхова «Жизнь и труды Н. Я. Данилевского» вполне удовлетворит читателя. Страхов, если не слитком красочно, то по фактам убедительно показал, что Данилевский был достаточно типичным представителем не только думающей и пишущей, но главным образом деятельной, русской интеллигенции, сознательно и продуктивно служившей интересам страны.
В книгу' включено также перенесенное из издания 1895 г. «Приложение» – статья известного историка К. Н. Бестужева-Рюмина «Теория культурно-исторических типов». В ней прослежена логическая цепь рассуждений Данилевского, а также выявлена историческая концепция, положенная в основание книги.
Для настоящего издания составителем и редакцией издательства «Глаголь» подготовлены:
1. Комментарии по всему тексту издания, в том числе к статье К. Н. Бестужева-Рюмина. В комментариях содержатся необходимые пояснения событий, международных правовых актов, их хронология; сообщаются краткие биографические сведения об упоминаемых Данилевским политических, общественных деятелях, ученых, писателях, мыслителях; приводятся ссылки на цитированные автором сочинения, сделаны переводы иноязычных текстов.
2. Осуществлена модернизация орфографии текста в соответствии с современными нормами правописания, хотя некоторые особенности лексики конца XIX в. сохранены.
3. Устранены явные опечатки или редакционные ошибки и стилистические погрешности издания 1895 г. Все исправления такого рода заключены в квадратные скобки.
Данилевский в философии и в историко-социологической науке был последователем органической теории. Методология «органицизма» позволяла, как он думал, создать основание и структуру непротиворечивого мировоззрения, охватывающего понимание природы и общества как частей единого мира и вывести законы их развития и функционирования. Опираясь на так называемый «морфологический принцип», выведенный из своеобразно интерпретированной органической теории и наделенный универсальностью, русский социолог рассчитывал господствующую в исторической науке систему объяснения истории, ко-
X
торую он считал искусственной, заменить альтернативной, т. е. естественной. Первая несла печать влияния гегелевского спекулятивного панлогизма и как следствие его – паневропеизма, поскольку модель европейского развития принималась за всеобщую; вторая, напротив, позволяла, как полагал Данилевский, объяснить исторический процесс с максимальной объективностью, представив его в качестве совокупности разнообразных индивидуализированных форм жизни народов, национальных образований, существующих самобытно и определяемых своими собственными внутренними стимулами и факторами. Иначе говоря, спекулятивно-абстрактной методологии гегельянства Данилевский противопоставлял иной способ объяснения истории: от конкретных объектов, через их сопоставление и соотношение, к объяснению всемирной истории в целом. Или еще яснее: искусственная система объяснения истории предполагала «единый план», «единую нить в развитии человечества», образующего одну общую цивилизацию, тогда как естественная система исходит из существования отдельных цивилизаций, развивающихся имманентно, но, разумеется, во взаимодействии друг с другом. Эта теория множественности и разнокачественности человеческих культур означала отказ от европоцентристской идеи общественного прогресса и исключала подмену одной культуры другой, предупреждая об опасности навязывания всем людям так называемых «общечеловеческих ценностей», которые всегда имеют конкретную форму реализации.
Органическая теория в России имеет длинную историю, захватывая весь XIX в. и сохранялись в некоторых, весьма влиятельных направлениях русской научно-философской мысли XX в. Она представлена именами Д. М. Велланского, А. И. Галича, Н. И. Надеждина, А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, К. С. Аксакова, М. В. Буташевича-Петрашевского, К. Д. Кавелина, Т. Н. Грановского, Н. А. Добролюбова, Н. Н. Страхова, А. А. Григорьева, Ф. М. Достоевского, Ф. И. Тютчева, Н. К. Михайловского. Ее следы можно обнаружить в воззрениях В. С. Соловьева, Л. И. Мечникова, П. А. Кропоткина, М. М. Ковалевского, Н. И. Кареева, П. Н. Милюкова, В. Н. Эрна.
В конце XIX – начале XX века в русской социологии образовалась довольно заметная «органическая школа» (П. Ф. Лилиенфельд, А. И. Стронин, Я. А. Новиков, Л. Е. Оболенский), в которой принципы органицизма из общеметодологического направления выродились в вульгарно-биологизаторские построения, но в своем классическом содержании органическая теория вписалась в философию Н. А. Бердяева, а в науке ее развивал В. Н. Вернадский. Из нее же выросли основополагающие идеи «Русского космизма».
Приведенный далеко не полный перечень русских мыслителей и ученых свидетельствует о том, что «органическое» объяснение природы и общества в их специфике и цельности как общего и отдельного принадлежит к числу «сквозных» концепций в истории русской философии и социологии. Ей следовали люди различных, часто взаимоисключающих политических и теоретических взглядов; она существовала в многообразных вариантах, включаясь в системы идей или являясь их формообразующим началом, и приводила, разумеется, к несовпадающим выводам. Поэтому принципы «органицизма» в истории русского мышления играли роль определенной методологической установки, способа осмысления, приемов исследования и изложения научно-философских проблем в их связях, в их системности. В этом отношении роль органической теории сопоставима лишь с методологией антропологизма или диалектики, также определявших образ мысли многих русских интеллектуалов.
Начало органической теории в России положил профессор Санкт- Петербургской Медико-хирургической академии Д. М. Велланский (1774-1847), завершавший свое образование в Германии, где он сделался убежденным сторонником философии Ф. В. И. Шеллинга и его последователей – анатома К. Г. Каруса и врача Л. Окена, натурфилософия кото-
XI
рых намечала в естествознании начала XIX в. тенденции к самостоятельности, к выходу из состава абсолютной философии и превращению натурфилософии в комплекс экспериментальных наук о природе.
Шеллинг восстановил и развил возникшее еще в древности и сохранившееся в средневековье (Иоанн Дамаскин) понимание мира в качестве целостного живого организма. Разделяя его бытие на органическое и неорганическое, он, как известно, за первое, исходное, принимал живое, более непосредственно выражавшее сущность мирового духа – абсолюта, а мертвое определял как «оцепеневшее» живое, «угасшую» жизнь. Всеобщее, присутствующее всюду, но в разной степени активности или потенции, «жизненное начало» есть сущность «мирового» организма, состоящего из интегральных частей, т. е. органов, каждый из которых в отдельности является единичным организмом. В иерархии от простого к сложному, от единичного к общему и всеобщему орган-организм есть индивидуальное бытие, есть нечто цельное, единое и аналогичное «мировому» организму. И, следовательно, все «организации», как бы различны они ни были, независимо от своего места в иерархии, являются по своему «физическому происхождению» всего лишь «различными ступенями одной и той же организации». Таким образом, природа в целом, включая мировой дух как ее начало и сущность, есть макрокосм, а все организмы различной степени общности, различного, если можно так сказать, масштаба проекции абсолюта – микрокосмы, органы макрокосмоса.
Карус и Окен из натурфилософии своего учителя выделили именно эти идеи целостности природы и соотношения неорганической и органической ее частей. Карус, например, за основу переходов от живого к мертвому и обратно принял процессы кристаллизации, в результате которых жизнь нисходит в свою противоположность, в субстрат, сохраняющий в себе потенцию («жизненную силу») для возрождения или возникновения новых органических форм. Окен в обосновании единства природы усиливает собственно естественнонаучные подходы и аргументацию. Опережая соответствующие открытия в физике, химии и биологии, строительным материалом всего живого он объявляет углерод, образующий особые соединения «живого вещества» («слизь»), а это значит, что все живое едино с мертвым генетически, имеет общую основу и структуру. Жизнь во всех своих проявлениях есть по сути одно живое существо, если угодно, животное, отдельные части которого, подчиняясь общему закону, ведут вполне самостоятельное существование. Весь животный мир, включая человеческий мир, образует грандиозный организм, или, в обратном отношении, – мир подобен наиболее совершенному существу, т. е. человеку, расчлененному на части-органы.
Если в философии Шеллинга идеи трансцендентального идеализма как бы накладывались на естествознание, поглощая его в состав философской системы в качестве натурфилософского отдела, то Карус и Окен, напротив, в большой степени шли от естествознания к построению натурфилософии в духе требований шеллингианской конструкции мира. И там, где они проявляли еще большую независимость от шеллингианства, прокладывали новые пути, создав ответвление натурфилософии – органическую теорию.
Русский философ Д. М. Велланский был по образованию и специальности биологом, поэтому его интерпретация философии Шеллинга заметно преломлялась через профессиональный интерес: органическую теорию он использовал для обоснования естественнонаучной, главным образом – биологической, методологии с целью преодоления господствовавшего тогда в естествознании эмпиризма. Первым в России он ввел в биологию принципы полярности (противоположности), динамизма, триадичности (трех циклов) развития и функционирования всего сущего, трехступенчатости процесса познания, а также выделил, вслед за Шеллингом, опытное и умозрительное знания и пытался найти их диалектическое соотношение. Но главное основание всей методологии Велланского – идеи единства и
XII
целостности всего сущего. «Всеобщая жизнь едина», все в мире есть ступени «всеобщего универсума», проникнутого всеобщей «жизненной силой». В духе органической теории, даже в некотором увлечении ею, русский натурфилософ доказывал, что каждый отдельный организм природы совпадает по сущности с природой в целом, что животное есть аналог планеты, его внешний покров соответствует земной коре, легкие напоминают воду, печень – горючие ископаемые и т. д. Что же касается человека, то его организм, его внутренний, индивидуальный мир равен внешнему, универсальному, состоящему из солнца, планет и элементов. У Велланского, как у Каруса и Окена, много и других подобных сопоставлений, параллелей и аналогий, вообще много философского тумана, но важно, что от человека он сделал шаг в понимании человеческой совокупности, определив общество тоже как организм. Он выстроил триаду: неорганический мир – органическая природа – человек и весь социум. Включение Велланским общества в органическую теорию или, наоборот, подчинение социологии ее принципам определяет важный исходный момент объяснения дальнейших путей русской мысли в исторической науке и социологии.
Если в 20-30-е годы XIX в. к последователям органической теории в России, кроме Велланского, можно отнести еще два-три крупных имени (например, профессора Санкт-Петербургского университета А. И. Галича и профессора Московского университета, редактора и издателя журнала «Телескоп» Н. И. Надеждина), то в 40-е годы ей следуют мыслители различных идеологических течений и философских школ и среди них: славянофилы А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, К. С. Аксаков, западники Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин и некоторые участники «пятниц» М. В. Буташевича-Петрашевского. «Общество Петрашевского», объединявшее петербургскую интеллигенцию социалистического направления, явилось своеобразным очагом «органицизма», из которого вышли Ф. М. Достоевский, А. А. Григорьев и Н. Я. Данилевский. Иными словами, 40-е годы образуют новый, более мощный виток развития органической теории в русской общественной мысли.
Один из лидеров интеллигенции западнической ориентации профессор Московского университета Т. Н. Грановский, по словам А. И. Герцена, «принимал историю за правильно развивающийся организм» и потому считал органическую теорию в приложении к объяснению общественного развития «самой плодотворной», взятой из естествознания «идеей органической жизни». Он использовал ее для обоснования своих социологических позиций в двух пунктах: в отыскании «телесности» (или субстратности) исторического процесса и в определении понятия «народ» как главного субъекта истории.
Обращение гегельянца Грановского к органической теории вызвано неудовлетворенностью гегелевским принципом необходимости, который несет в себе деятельную силу, динамизм, но остается чистой бессубстратной формой движения, тогда как, по мнению русского историка, всеобщий дух, действующий в истории, реализует себя как в духовных, так и в материальных формах общественной жизни. Реальным, вещественным носителем истории, как признал Грановский, исправляя Гегеля, являются люди, народ. Из них слагается человечество.
Понятие «народ» – важнейшее в социологии Грановского; оно отражало возникновение и нарастание демократических идей в русском освободительном движении последекабристского времени, все более переориентирующегося на народные массы. Народ, по определению Грановского, не есть «скопление внешне соединенных лиц», но составляет «живое единство», и причины его существования и развития лежат в нем самом. Что «идея организма», т. е. методология органицизма, приложима и к «целому человечеству», и к народу – «не подлежит сомнению»: в каждом народе живет общий человеческий дух; народы относятся к человечеству, как индивиды к народу. Эта иерархическая зависимость, пронизывающая органическую модель общества, дополняется Грановским «возрастной»
XIII
концепцией истории, которую использовали еще В. Н. Татищев и А. Н. Радищев. На Западе ее обосновали Д. Вико и И. Г. Гердер. В согласии с ней Грановский доказывал, что народ проходит фазы, аналогичные жизни отдельного человека. Младенчество, юность, затем возмужалость, когда для народа наступает «историческое время», сопровождающееся «пробуждением духа из природы и его раскрытием в многообразии форм и индивидуальностей», что вызывает бурное действие внутренних сил, борьбу противоположностей до тех пор, пока они не истощают себя до оцепенения. Это – старость народа, которая может быть исходом нового «оживления» через принятие нового начала духовных стремлений. Однако во всех фазах своей жизни народ-организм существует и развивается имманентно. Его бытие суверенно и доминирует во взаимодействии с внешними факторами.
Одновременно с западником Грановским, но, разумеется, в ином варианте, органическую теорию в приложении к жизни народов развивали славянофилы А. С. Хомяков, И. В. Киреевский, немного позже К. С. Аксаков. Если Грановский дополнял свою социологию, построенную на гегелевской историософии, органической теорией, выведенной из шеллингианства, то славянофилы, напротив, отвергая Гегеля, почти полностью опирались на Шеллинга и потому были в своем роде более последовательными. Гегель, как известно, делил народы на исторические и неисторические, выбрасывая из истории, например, славян и русских в их числе. Западники здесь не вполне соглашались со своим учителем, но, следуя убеждению, что все народы подчинены универсальным абсолютным закономерностям, допускали различие их по уровню развития. Так что отставшие народы, пройдя те же фазы, должны повторить движение ушедших вперед. Для России это означало, что она, чтобы достичь современной цивилизации, за эталон которой они принимали Западный мир, предстоит усвоить все результаты европейской образованности и буржуазные формы жизни. Славянофилы выдвинули альтернативную концепцию. Вместо признания универсальных для всех народов закономерностей они утверждали наличие особых, присущих каждому народу начал и стимулов жизни, которые определяют как самобытную культуру, так и отличный от других путь движения к цивилизации. Причем каждый народ творит свою цивилизацию для себя, и она неприемлема для других. Русскую, славянскую культуру Хомяков и его единомышленники объявляли истинной, а западную с самого ее начала – ложной и уже утратившей способность поступательного развития. Запад близок к своему полному распаду, первым и самым очевидным признаком которого является логический рационализм (предельный панлогизм) и юридический формализм, пронизавшие его философию, науку, политику и, главное, религию. Рассудочность западного просвещения вытеснила все другие стороны человеческого духа и стала причиной внутренней борьбы, крестовых походов, революций и других социальных потрясений. Сама католическая церковь своим стремлением к светской власти, насильственным насаждением христианства исказила собственную общественную роль и предназначение, породила протестантизм, рационалистическую философию, доведенную до материализма и атеизма.
Историческая жизнь славян, русских складывалась иначе. Изначально они обладали высокой духовностью; жили свободными общинами; им была чужда агрессивность в отношении других народов, жажда власти и аристократизм. Без насилия, «мирной проповедью» Русь приняла христианство как веру, близкую духовному складу народа. С самого возникновения православная церковь, в отличие от католической, несла в себе демократизм, сохраняла верность заветам Христа. Однако нормальное и вполне благополучное развитие России было прервано реформами Петра I, который, хотя и пробудил в ней сознание силы и излечил от некоторых застарелых болезней, но с помощью грубых вещественных средств поработил всех во имя государства, не понимая того, что сила заключается в законе нравственной любви, в истинной вере. Он игнорировал и попирал русскую самобытность, насаж-
XIV
дая поверхностное западничество. Однако, к счастью, европеизация не успела еще порушить коренные начала русской жизни – православие и общину. Еще не поздно очистить их от искусственных наслоений, дать им приоритетное развитие и только через их призму усваивать достижения западной культуры, если это необходимо, и притом только те, которые не противоречат русским интересам.
Убежденность славянофилов в том, что русская история, социальные структуры, политический строй, экономические отношения, быт, национальное сознание, т. е. вся культура, обладают неповторимыми чертами и не могут подводиться под другие неадекватные модели, опиралась на глубоко обоснованную идеологическую систему. Славянофилы создали философскую и социологическую теории, разработали собственную концепцию истории России и Запада, исследовали проблемы общины и государства, особого пути России в направлении полной реализации ее исконных начал. Все в прошлом России и ее будущее они связывали с православием как формой сознания и нравственности и общиной – образом жизни и отношений людей. Отсюда выводилась категория «соборность», означавшая такой тип общественной организации, в котором бытие народа скреплено единством духовно-нравственных помыслов. Сохраняя эти начала в чистоте, обеспечив их определяющее влияние на процессы жизни, Россия не только достигнет желательного мироустройства, но и выполнит свою всемирно-историческую миссию по возвращению других народов на путь истинной цивилизации.
Общим принципом методологии исторических и теоретических построений славянофилов была органическая теория. Они понимали русскую историю как «развивающийся организм» и поэтому в исторических событиях различали органичные, или внутренне обоснованные, нормальные, естественные, и неорганичные, или внешние, искусственные, чуждые жизни народа процессы и влияния. Народ они представляли а качестве «живого» социального тела, организма – носителя исторической жизни, что сближает, например, Хомякова с Грановским, но отличает, правда, в понимании «народного духа». Грановский видел в нем реализованный абсолют, «мировой разум», тогда как Хомяков – божественное провидение, «волящий разум», православную идею, соборность. В ключе «органицизма» решен славянофилами Хомяковым и Киреевским один из сложнейших и важнейших философских вопросов, а именно – вопрос о структуре сознания. Индивидуальный «целостный» разум включает в свой состав чувство (ощущения и эмоции), волю, рассудок и веру и в таком определении является микроаналогом коллективного «соборного» разума, познающего Бога как сущность мира. На этих основаниях «целостного» разума, сообразно прогнозу славянофилов, будет построена новая философия, которая преодолеет недостаточность рационализма и приведет к высоким позитивным результатам в приложении к области практической жизни. Нетрудно проследить, что эти идеи славянофилов получили дальнейшее продолжение в философии «всеединства» В. С. Соловьева, в принципах софийнос-ти и богочеловечества, развитых русскими мыслителями XX в.
Органическая теория в 40-х годах получила распространение и в «Обществе» М. В. Буташевича-Петрашевского. По-видимому, под его влиянием первоначально формировалось мировоззрение Данилевского, Григорьева и Достоевского, которые в дальнейшем, отойдя от увлечения социализмом, сохранили верность принципам «органицизма», использовав их иначе и сделав из них по многим пунктам противоположные выводы.
Петрашевский почувствовал недостаточность, шаткость теоретического фундамента современных ему социалистических учений и создал целую систему выведения социализма из философии, полагая, что социализм составляет естественное стремление общества к нормальному, соответствующему потребностям человека экономическому и политическому устройству, без которого нет полной, законченной гармонии мироздания. Неизбеж-
XV
ность и естественность социалистического общества в будущем Петрашевский обосновывал, опираясь на органическую теорию.
Органические тела и их иерархические комплексы обладают, как он доказывал, определенной организацией, от которой зависит степень их совершенства. Таковы организации всех организмов-органов природы, человека, общества. В развитии всех организаций чередуются гармонические (промежуточно-зрелые формы) и негармонические (переходные образования) или, что то же – органические и неорганические эпохи. В органические эпохи, организация которых соответствует «потребностям природы человеческой», общества восходят на новую ступень совершенства и в конечном счете достигают так называемого «нормального» состояния, когда устанавливается «гармония общественных отношений» без «самозаклания личности», «уничтожается антагонизм частных интересов», снимаются проблемы национальных различий. Это – социализм, теория которого есть «одна из составных частей философии природы», «философии вообще».
Петрашевцы Данилевский, Григорьев, Достоевский в 60-е годы образовали неославянофильское идейное течение, получившее название «почвенничество». К ним примкнули Н. Н. Страхов и К. Н. Леонтьев. Идеологи почвенничества как сторонники органической теории создали достаточно цельную систему воззрений, включающую философию и науку (Страхов – Данилевский), историю, социологию и политику (Данилевский – Леонтьев), эстетику и литературную критику (Григорьев), антропологию, этику, теософию (Достоевский). Все они были активными публицистами, а Григорьев и Достоевский представляли своеобразное, именно почвенническое направление художественного творчества. Возникла школа, занявшая важное место в идеологических структурах 60-80-х годов и оказавшая глубокое и длительное влияние на последующую русскую мысль,- влияние, ощущаемое до сих пор.
Почвенники – преемники идей родоначальников славянофильства – придали более четкую политическую определенность программе Хомякова и Киреевского. Из оппозиционной она превращается в лояльную по отношению к курсу царского правительства и церкви. Снимается аграрно-крестьянский вопрос, признанный решенным Манифестом 19 февраля 1861 г.; выражается поддержка другим реформам Александра II, в том числе в области администрации, суда, просвещения, военного дела и армии. Сравнительно со славянофилами-классиками почвенники, в особенности Данилевский и Леонтьев, обращаются по преимуществу к вопросам внешней политики, к определению места России и славянства в региональных системах Запада и Востока. Отношения России со странами Запада и ее роль в делах пробуждающегося Востока становятся центральными вопросами геополитических позиций почвенников. В связи с этим особое значение приобретает также и национальный вопрос. В отличие от Достоевского, Данилевский исключает из своей концепции славянофильскую идею русского, славянского мессианства. Ее нет в книге «Россия и Европа», или, лучше сказать, она заменена задачей установления общих интересов славян, их консолидации и создания Всеславянского союза, в идеале – Всеславянской федерации. На эту особенность главного вывода Данилевского указывал еще Н. Н. Страхов: «Славяне не предназначены обновить весь мир, найти для всего человечества решение исторической задачи; они суть только особый культурно-исторический тип, рядом с которым может иметь место существование и развитие других типов. Вот решение, разом устраняющее многие затруднения, полагающее предел иным несбыточным мечтаниям и сводящее нас на твердую почву действительности. Сверх того очевидно, что это решение – чисто славянское, представляющее тот характер терпимости, которого вообще мы не находим во взглядах Европы, насильственной и властолюбивой не только на практике, но и в своих умственных построениях. Да и вся теория Н. Я. Данилевского может быть рассматриваема как некоторая
XVI
попытка объяснить положение Славянского мира в истории,- эту загадку, аномалию, эпицикл для всякого европейского историка» (см. с. XXVIII наст. изд.).
Мессианизм, как понятно, может привести к идее исключительности, превосходства нации или (как у Леонтьева) изоляционизму. Данилевский был свободен от этих крайностей.
Страхов, отметивший это существеннейшее отличие Данилевского от Хомякова, Достоевского, Леонтьева, тем не менее книгу «Россия и Европа» назвал «катехизисом славянофильства». Формула славянофильства, проведенная в книге Данилевского, по его мнению, хотя и не является последней по времени, но представляется наиболее полной, законченной, адекватной. Эту мысль Страхова можно подтвердить и обосновать указанием также на то, что, во-первых, славянофильское учение, как оно изложено Хомяковым и Киреевским, построено на сопоставлении истории и народных стихий Запада и России (славянства), оно включает, конечно, установление принципиальной несхожести и общественно-политических организаций, но все же в итоге сфокусировано на различии и несовместимости культур (вера как ядро сознания народа и производные от нее философия, искусство, наука, религия). Учение ранних славянофилов, таким образом, по преимуществу культурологическое. Данилевский расширяет его за рамки «философии культуры» (или «социологии культуры»), превращая в социологическое и геополитологическое с глубокими этнически-демографическими началами. Во-вторых, Данилевский славянофильскую систему воззрений в целом представил на более высоком и более проработанном теоретическом уровне. В-третьих, фундаментировал ее обобщением более свежих событий в Европе и России, выявив новые аспекты политических отношений и тем самым продвинув ее на целую эпоху. Славянофильство он представил благодаря этому живым, развивающимся и обращенным в будущее, а не как уходящее, вырождающееся и умирающее. В-четвертых, славянофильство Данилевского освободилось от историософской метафизики и религиозной, иногда мистической оболочки, оно полностью превратилось в разновидность светской идеологии.
Отсюда можно утверждать, что Данилевский сильнее высветил в славянофильстве его общезначимый и непреходящий смысл, который состоит в том, что это, теперь уже давнее, учение всегда будет служить идеологической основой воззрений, утверждающих самобытность и защищающих национальные формы быта и сознания славян и русских особенно в ситуациях, угрожающих народу прямым захватом и подчинением, оттеснением или поглощением, или денационализацией посредством разрушения среды существования и размывания национального самосознания. Если же – так эту мысль выразил Данилевский – нация по каким-либо причинам утрачивает самостоятельное развитие своих начал, то ей придется вообще отказаться от всякого исторического значения и опуститься на ступень этнографического материала для чужих целей. В этой связи всегда будут справедливы слова Н. А. Бердяева, который писал в книге «А. С. Хомяков», что славянофильство как партия, как определенный строй мысли, возникшее в конкретно-исторических условиях России 30-40-х годов XIX в., ушло в историю, но славянофильство как понимание свой национальности будет устойчиво сохраняться, в экстремальных обстоятельствах усиливаться и воспроизводиться в новых формах. Правда, это сравнение Бердяева не было новым. Нечто подобное писал задолго до него А. И. Герцен.
Органическая теория в учениях почвенников также подвергается существенному переосмыслению. Григорьев и Данилевский, к ним присоединился затем и Достоевский, не признавали существования универсальных законов и, следовательно, возможности построения общей теории. Протестуя против доктринерства, «деспотизма теории», они понимали под ней «синтез умозрений», результат логизированного мышления, налагаемого на бесконечную и неисчерпаемо многообразную жизнь, которую наука охватить не в состоянии (А. А. Григорьев). Поэтому в общей формуле «органицизма» – «общество
XVII
дискретно, организм конкретен» – делается акцент на вторую часть. Организм, индивидуальное бытие, определяется в системе макромира как самоцельный, существующий, функционирующий и развивающийся по своим особым законам, несовпадающим с законами других организмов, хотя и имеющим общие типологические признаки.
Достоевский шел еще дальше. Он признал разнопорядковыми, антагонистичными законы целостного природного организма и индивидуального бытия. Отсюда, из несовпадения начал физического мира и человека (поскольку человек, выделившись из общей организации благодаря своей духовности, дуалистичен) выводится утверждение, что он чужой в этом мире, и поэтому страдание объявляется формой бытия индивидуального. Антагонизм личности и общества, развивающихся по органическому типу, Достоевский считал в принципе неразрешимым.
При сопоставлении Данилевского с западниками и славянофилами, как ранними, так и современными ему, с очевидностью выявляется, что он принципы историософии Шеллинга и Гегеля считает уже преодоленными и непосредственно опирается на «органицизм», правда, зная о его родстве с шеллишианством. Он, как и Страхов, усиливает естественнонаучное обоснование органической теории. В его методологии уже заметны некоторые черты позитивизма, свойственные многим русским естествоиспытателям второй половины XIX в. Позитивистский номинализм прямо проявляется в том, что Данилевский, впрочем, как и Григорьев, выделяет законы частные или видовые отдельных типов-организмов, выражая сомнение в существовании законов родовых и тем более общих. Поэтому всеобщему закону развития, положенному Дарвинсм в основу механизма естественного отбора и видообразования, Данилевский противопоставляег «морфологический принцип», согласно которому виды (типы) органического мира не развиваются посредством превращений и восхождения по ступеням единого процесса совершенствования. Они изменяются только в плоскости своего индивидуального существования по собственным имманентным законам, реализующим идеальные жизненные начала. Так, Данилевский по аналогии с биологической морфологией пришел к понятию «культурно-исторический тип», которое, с другой стороны, является результатом переосмысления идей западника Грановского под углом зрения славянофильской концепции. Идея Грановского о суверенном народе-организме, являющемся носителем исторической жизни, преобразуется в теорию культурно-исторических типов, или, иначе, национально-расовых структур, существующих рядом или последовательно друг за другом, но развивающихся самобытно, имманентно, независимо от других. Это – теория «эпох – организмов во времени» и «народов – организмов в пространстве». Естественно, что «единый исторический план» развития общества, т. е. общие исторические законы с этой схемой несовместимы.
Обоснование Данилевским своей позиции отличается разнообразием и обстоятельностью доказательств, оснащено огромным фактическим материалом и не может быть отброшено с порога серьезным социологом как надуманное, хотя есть в его труде некоторые натяжки, очевидна и субъективность. Главный его аргумент, на основании которого он исключает общий исторический закон и возможность создания единой исторической теории, противопоставляя свой взгляд гегелевскому панлогизму, состоит в разновременности прохождения народами однотипных ступеней развития. И на этом основании он делает вывод, что реальным объектом истории следует считать не человечество (что есть абстрактное понятие), а культурно-исторические типы, реальным аналогом которых являются народности (племена и племенные союзы) в прошлом, а в настоящем – нации. Вместе с этим Данилевский делает открытие и подводит социологическую науку к решению, явившемуся великим вкладом в осмысление социальных процессов. Завершилось формирование большинства ведущих наций, и этот факт первым установил и обобщил русский социолог. Еще
XVIII
неточно, но правильно по существу Данилевский обозначил нацию термином «культурно-исторический тип», имея в виду такую социальную общность, которая, обладая известной локальностью, единообразием условий существования, особенными связями и внутренними структурами, сложилась в организацию, отличную от других по индивидуальным видовым признакам, но обладающую совпадающими родовыми характеристиками.
Теория культурно-исторических типов Данилевского – цельное, системное учение о нациях, их сущности, происхождении, признаках и законах. К сожалению, этого не оценил никто из авторов, писавших о Данилевском, потому что старые русские историки и социологи в большинстве, как было показано, не принимали славянофильской концепции Данилевского и потому за конкретной проблемой «Россия и Европа» не увидели ее теоретического ядра – теории нации; а мышление советских теоретиков было замкнуто в установках работы «Марксизм и национальный вопрос», которая считалась бесспорным первоисточником. Однако законы культурно-исторических типов близки по смыслу с признаками нации, названными И. В. Сталиным через сорок лет после выхода в свет книги «Россия и Европа». Здесь тем самым выявляется одно из многочисленных подтверждений существования преемственной связи русского марксизма и отечественной философско-социологической мысли XIX века. К слову можно обратить внимание на факт очевидный, но долго оспариваемый, что русский марксизм имел национальные идейные корни, формировался как трансформация западного учения на русской почве. Поэтому его нельзя считать только чужеродным влиянием, не соответствующим реалиям России, что признавал и такой авторитетный философ как А. А. Бердяев.
Законы культурно-исторических типов, открытые Данилевским, начинают длительный поиск определения признаков нации, продолжающийся и в настоящее время. Все предлагаемые варианты, в том числе и самые последние, восходят или просто с некоторыми несущественными поправками повторяют уже известное, изложенное в книге «Россия и Европа». Совпадает в большинстве вариантов теории нации признание духовности ее главным определяющим признаком.
В самом деле. Закон первый – «сродство языков» (общность языка) повторяется в одном из главных признаков нации; закон второй – «политическая независимость», близко к территориальному признаку нации, ибо подразумевает ее политическую целостность и юрисдикцию в определенном пространстве обитания и, естественно, общность экономической жизни; закон третий – «непередаваемость цивилизации», выводится из таких понятий, как «дух», «природа» народов, которые являются уникальными и непередаваемыми другим культурно-историческим типам, ибо каждый народ творит свою культуру для себя. Имманентная индивидуальность социальной общности в этом смысле есть психический облик нации. Как видно, первые три «закона» Данилевского содержат все четыре «признака» нации, а другие два опущены, однако отсюда не следует делать вывод, что они лишены объективности или искусственны. Их нужно перевести в эквивалент современных понятий и соотнести с некоторыми вновь предложенными историко-социологическими концепциями. Так, например, четвертый закон «полноты, разнообразия и богатства» этнографического содержания культурно-исторического типа естественным образом выражается в интеграционных стремлениях народов, когда они соединяют свои усилия с другими народами, вступая в федерацию, конфедерацию, другие союзы в целях совместного согласованного создания цивилизации. А закон пятый – «краткости периодов цивилизации» – вполне может быть рассмотрен в ракурсе распространенной ныне концепции тысячелетнего цикла развития нации от рождения до ухода с исторической сцены. Есть в нем и некоторые черты, выводящие к идее «пассионарности» исторического процесса, которая родственна с мыслями Грановского о высшем моменте «исторического времени» народа, а также с вхо-
XIX
дящим в закон Данилевского принципом накопления исторических сил народа до степени их полного развития и длительного сохранения на нисходящей фазе.
И в заключение. Читатель книги «Россия и Европа» должен знать, что в литературе, ей посвященной, не только осталось незамеченным и неоцененным главное достижение Данилевского – учение о нации,- но и, более того, один из его современников, а именно философ В. Соловьев в статьях, составивших большую работу «Национальный вопрос в России», наряду с интересными и справедливыми критическими суждениями по теории культурно-исторических типов, даже доказывал, что основные свои идеи и термин «культурный тип» Данилевский заимствовал в сочинении немецкого историка Генриха Рюккерта «Lehrbuch der Weltgeschichte in organische Darstellung» («Учебник Всемирной истории в органическом представлении»). Заимствование исключать не следует, но, как известно, чистых заимствований не существует. Любая идея, воспринятая в другое время и в другом месте, по словам Г. В. Плеханова, как бы переодевается в новую национальную одежду. Все заимствования – обычная форма научного общения и взаимодействия ученых и национальных культур.
Но по данному конкретному поводу можно согласиться с суждениями Н. Н. Страхова и его самым решительным заявлением: «В книге Данилевского все новое от начала до конца...». Правда, к этому необходимо добавить, что: 1. Концепция Данилевского лежит на линии развития органической теории в России и является ее логическим производным в славянофильском варианте, хотя вобрала в себя и некоторые элементы, возникшие в западнической интерпретации. 2. Все содержание книги (концепции, фактура, выводы) построено на русском материале в русском видении; такая книга могла появиться только в России. 3. Данилевский был историком и социологом, но главным образом он – биолог, поэтому органическая теория в его понимании отличается особым своеобразием; он увязывает се с естественно-научной методологией, которая у Рюккерта отсутствует.
Оригинальность теории культурно-исторических типов не вызывает никаких сомнений у крупнейших русских историков К. Н. Бестужева-Рюмина и Н. И. Кареева (см. его работу «Теория культурно-исторических типов». Собр. соч. Т. II. СПб., 1912), а также у широко известного социолога П. А. Сорокина, который анализировал «Россию и Европу» в связи с выходом ее французского издания (см.: Sorocin P. Russian Influence on U. S. New York, 1944) («Русское влияние на Америку»).
Предложенный в настоящей статье анализ методологии Данилевского неполон сам по себе и тем более не раскрывает всего проблемного богатства книги. Нет сомнения, что ее прочтение расширит понятия историков и социологов за счет ее оригинальной концепции, многих научно-методологических идей и редкой по объему информации. Но книга, вероятно, будет весьма поучительной и для политиков, ибо описывает и обобщает опыт двух-трех столетий нашей истории. А в истории, как во всяком процессе, вместе с изменчивостью наличествует нечто устойчивое, т. е. сохраняются в относительном постоянстве разного рода объективные компоненты (народы и государства и их территории) и их отношения. Это значит, что исторические ситуации могут повторяться и, как известно, повторяются. Так, уже в четвертый раз объединяется Германия; снова, как пять веков назад, разобщен и втянут в противоречия Славянский мир; Россия в очередной раз пытается войти в европейский дом. Но можно сказать, что стремление к политическому равновесию остается «вечным» в европейской истории. Разрушение сложившейся веками геополитической системы несет опастность возвращения Европы и России к новому фазису Восточного вопроса. Эти проблемы занимают большое место в книге Николая Яковлевича Данилевского.
А. Галактионов
XX
Н. Н. Страхов
ЖИЗНЬ И ТРУДЫ Н. Я. ДАНИЛЕВСКОГО [Была напечатана в виде предисловия к третьему изданию.]
Автор этой книги, Николай Яковлевич Данилевский, родился 28 ноября 1822 года. Место рождения – село Оберец Орловской губернии Ливенского уезда, родовое имение его матери. Отец его, Яков Иванович, командовал гусарским полком и впоследствии был бригадным генералом. Яков Иванович назначал себя сперва на другое поприще ив 1812 году слушал курс медицины в Московском университете; но, когда началось нашествие французов, он оставил учение и поступил в военную службу. Он был ранен в заграничном походе (при Лейпциге?) и лечился некоторое время в Париже. Впоследствии он делал Севастопольскую кампанию, был комендантом Белграда и вышел в отставку на Дунае, когда отвергнуто было одно его настоятельное предложение. При образовании ополчения Орловской губернии он был единодушно избран его начальником, но умер 2 августа 1855 года от холеры, через два часа после того, как делал смотр ополчению. Яков Иванович всегда любил науку и литературу и даже сам писал комедии, оставшиеся в рукописи.
С самого детства Николаю Яковлевичу пришлось беспрестанно переменять место, именно передвигаться вместе с полком отца. Четырех лет от роду он помнил себя в Ливнах, потом (1827) в Прокоповке (Полтавской губ.), в Нежине (1828), в Прилуках (1830), в Пахре (1831), в Несвиже (1832). В 1833 году он находился в пансионе пастора Шварца близ Верро (в Лифляндии), в 1834 году в Москве, в пансионе Павлова, а в 1836 году там же в пансионе Боргардта. В 1837 году он был принят в Царскосельский лицей, как своекоштный [Своекоштный – на собственном содержании, в отличие от казеннокоштного, живущего на полном государственном пансионе. – Сост.] воспитанник. С первой же встречи в Лицее началась его приязнь с Николаем Петровичем Семеновым, поступившим вместе с ним и бывшим потом всю его жизнь ближайшим его другом. Из Лицея он вышел 12 декабря 1842 года; один раз, в 1840 году, сюда приезжал навестить его отец.
Николай Яковлевич отличался с детства необыкновенными способностями, почему легко и успешно проходил всякие курсы. Впрочем, он делал большое различие между предметами преподавания; одни он любил и ревностно изучал, другими упорно пренебрегал и посвящал на них только несколько дней перед экзаменом. Память у него была изумительная, но также с особенностями. Легко усваивая языки, отлично удерживая всякие имена и цифры, а также всякую мысль, он с большим трудом останавливался на буквальном выражении мысли, на данном порядке слов: он очень любил стихи и прекрасно их читал, но почти вовсе не мог их помнить.
Кончивши полный курс Лицея, он не считал этого образования достаточным для себя. Он чувствовал горячее влечение к естественным наукам и записался вольным слушателем
XXI
на естественный факультет Петербургского университета, где и занимался четыре года (1843-1847) [С I апреля 1843 года он бкл зачислен в канцелярию военного министерства, из которой уволен 19 января 1847 г. по прошению, за болезнью. В течение этого времени он был дважды в отпуску: с 1 мая 1844 года на четыре месяца, и с 10 июня по 6 октября 1846 года.].
В конце этого времени я в первый раз увидел его в университетском коридоре; хотя потом мне вовсе не приходилось его видеть, и я познакомился с ним только в 1868 году, но первая встреча осталась в моей памяти. Между студентами вдруг пронесся говор: «Данилевский, Данилевский!» – и я увидел, как около высокого молодого человека, одетого не в студенческую форму, образовалась и стала расти большая толпа. Все жадно слушали, что он говорит; ближайшие к нему задавали вопросы, а он отвечал и давал объяснения. Дело шло о бытии Божием и о системе Фурье.
Он был в это время большим приверженцем Фурье. В научных же занятиях он выбрал своею специальностью ботанику; в 1847 году он получил степень кандидата, а зимою 1848/1849 выдержал экзамен на магистра ботаники. 1847 и 1848 годы проведены были то в Петербурге, то в Рязанской и Орловской губерниях; Николай Яковлевич изучал флору Орловской губернии и для магистерской диссертации составил описание этой флоры. Но летом 1849 года, в то время, когда он вместе с другим магистрантом, Петром Петровичем Семеновым, находился в Тульской губернии (на Красивой Мече) и занимался по поручению Вольно-Экономического общества исследованием границ черноземной полосы России и ее флоры, он был неожиданно арестован и отвезен в заключение в Петропавловскую крепость. Его привлекли по тому делу Петрашевского, которое, как известно, повело к ссылке Ф. М. Достоевского, Пальма и других. Заключение, продолжавшееся сто дней, было особенно тяжело сначала, когда запрещены были книги. С разрешением книг и своею способностию отдаваться работе мыслей, Николай Яковлевич стал легко переносить одиночество. Между прочим, «Дон Кихот» в хорошем старинном французском переводе возбудил в нем восторженный смех, о котором он любил потом вспоминать. На следствии он объяснил, что надолго отлучался из Петербурга, а в Петербурге был поглощен приготовлением к экзаменам, почему в последние годы не бывал у Петрашевского и не знал, что у него делалось. Кроме того, в большой записке он ясно и полно изложил систему Фурье, в проповедовании которой его обвиняли; оказывалось несомненно, что она не содержит в себе ничего революционного и противорелигиозного, а есть учение чисто экономическое.