Торговля в восточной половине Средиземного моря, в Архипелаге и в Черном море находится в значительной степени в руках греков и производится на греческих судах, так что это возбудило и возбуждает даже зависть Англии, как показывает происшествие с Пасифико[5]. Но с открытием Суэцкого канала торговая область Греции должна неизменно расшириться; торговля ее может переменить свой местный характер на всемирный. Кроме восточной части Средиземного моря с его заливами и отраслями, Красное море, Индийский океан, Бенгальский залив сделаются как бы внутренними морями для греческого торгового флота; они будут, так сказать, под боком у Греции, и ни для кого не сократятся торговые пути в той же степени, как для нее. Но обширную торговлю (особливо в отдаленных морях) можно вести не иначе как опираясь на значительный военный флот, который мог бы охранять торговый флот на всех точках Земного шара. Без этого нет достаточной уверенности, достаточной опоры для торговых предприятий. Вот почему чувствует недостаток военного флота Северная Германия и надеется, что когда он будет пополнен Пруссиею, то торговая деятельность ее возрастет в огромных размерах. Как зависима участь страны, ведущей морскую торговлю, не опираясь на достаточную военную силу, достаточно поясняет тот же пример Пасифико. Но где же взять Греции довольно могущественный флот – для того, чтобы она могла опереть на него свое торговое мореплавание, имеющее все задатки на то, чтобы получить всемирный характер? Кроме могущественного Славяно-Греческого союза – этой единственной формы, в которой и может только возродиться Восточная Римская империя, – никто не может создать достаточного для сего морского могущества.
Для Болгарии общий союз славян с Россиею во главе имеет особенную, существенную важность. Из всех славянских племен находится она под самым
342
сильным гнетом, ибо живет в наиболее тесном сожительстве со своими покорителями. В ней всего менее сохранилось предание о государственности, память о независимом политическом существовании. Она чувствует свою угнетенность, чувствует свою отдельность от своих угнетателей – и потому не может слиться с ними, изменив своим культурным началам и, конечно, стремится к освобождению. Но как воспользоваться свободою, как перейти из племенного быта в политический – к самобытной государственности? Подобные примеры видели мы, правда, на Греции, на Сербии, на Румынии; но последний пример не представляет собою ничего привлекательного, и есть именно та скала, которой должно избегать, чтобы не потерпеть крушения. Примеры Греции и Сербии во многом существенном отличаются от того, что может предстоять Болгарии. Они достигли независимости долговременного борьбою, в течение которой являлись выдающиеся из ряда личности – передовые предводители, жившие народною жизнью, понимавшие дух и потребности народа. Народ привык к ним, – и таким образом образовались из самого народа элементы общественного устройства. В Сербии сохранилась даже память о народном представительстве в скупщинах. Ничего этого нет в Болгарии. В такой стране, следовательно, общественное и государственное устройство налагаются извне; составляются конституции по рецепту, заимствованному из общих теорий, из чуждых примеров. Вместо организации существующих в стране действительных интересов, устанавливается господство так называемой интеллигенции, – чему жалкий пример представляют соединенные Валахия и Молдавия. Если образование углубляет корни свои в народную жизнь и есть та же жизнь, только достигшая своего высшего развития, то, конечно, личности, обладающие этим образованием, имеют не только право, но и обязанность служить руководителями народа как в его политической, так и в его умственной и нравственной жизни. Такие примеры гармонического внутреннего развития народной образованности вообще не слишком часты, – и лучшим из них может служить Англия. Ни Россия, ни другая какая-либо славянская страна не могут ими похвалиться; а без такой народной основы так называемая интеллигенция ничто иное, как более или менее многочисленное собрание довольно пустых личностей, получивших извне почерпнутое образование, непереваривших и неусвоивших его, а только перемалывающих в голове, перебалтывающих языком ходячие мысли, находящиеся в ходу в данное время под пошлой этикеткой – современных.
Но как ни внешне наше русское просвещение, как ни оторвана наша интеллигенция (в большинстве своем) от народной жизни, она не встречает, однако же, в русском народе и в России tabulam rasam для своих цивилизаторских опытов, а должна, волею или неволею, сообразоваться с веками установившимся и окрепшим народным бытом и порядком вещей. Для самого изменения этого порядка интеллигенция принуждена опираться, Часто сама того не замечая, на народные же начала; когда же забывает об этом (что нередко случается), то народ, составивший уже долгим истори-
343
ческим путем общественный организм, извергает из себя чуждое, хотя бы то было посредством гнойных ран, или как бы облекает его хрящеватою оболочкою и обособляет от всякого живого общения с народным организмом; и чуждое насаждение в своей мертвенной формальности, хотя и мешает, конечно, правильному ходу народной жизни, но не преграждает его, и она обтекает и обходит его мимо. Не то со странами совершенно новыми, как можем удостовериться на примере Румынского государства, где был полный простор для действий цивилизирующей интеллигенции.
Чтобы подобная участь не постигла и Болгарию, ей необходимо устраиваться под крылом России и под влиянием других, более ее политически развитых членов Славянского союза, в теснейших сношениях и в связи с ними, – сначала как самобытная в административном отношении область и впоследствии только как самобытное политическое тело. Такое покровительство, такая опека беспристрастной ко всем славянским народностям России необходимы для Болгарии еще в другом отношении, – именно для того, чтобы страна эта, населенная самостоятельным славянским племенем, могла сохранить свою самостоятельность, не сделавшись жертвою честолюбия соседней Сербии [Сказанное здесь не оправдалось ли буквально? Болгарская интеллигенция не старалась ли произвести сумбур? – и только благодаря поддержке России отклонялось доселе вредное ее влияние. А с другой стороны, не впала ли Россия в ошибку, введя в Болгарию конституционализм?6 – Посмертн. примеч.].
Для самой Сербии тесная связь с Россиею и всем славянством не менее полезна – для подавления в ней неправильных честолюбивых инстинктов, для Направления их в должную сторону: не на Болгарию [И это все не подтвердилось ли? – Посмертн. примеч.], а на находящиеся под владычеством Австрии страны, населенные сербским и родственными с ним хорватским и словенским племенами. Бодрый и крепкий сербский народ должен опасаться польского обычая честолюбиво присваивать себе чужое, упуская свое. В его борьбе с объитальяненьем, омадьяреньем и онемеченьем своей земли сербский народ может найти нужные силы и надежду на успех только в политическом союзе со всем славянством под главенством России.
Еще в большей степени относится это к племени чешскому, область которого вдается как бы бастионом; передовым укреплением, в немецкие земли и внутри которого немецкие поселения сделали огромные успехи. Ни внутренняя борьба с немцами, ни внешние нападения, которых не избегнуть этому яблоку раздора между славянством и германством, не могут быть ведены с успехом без тесного соединения со всем славянством.
Румыны могут надеяться на присоединение к ним половины Трансильва-нии, Буковины и части Бессарабии не иначе как с согласия и при содействии России, – и только при ее беспристрастном умирительном влиянии возможно для них успешное противодействие захватам мадьяризма; только опираясь на
344
несравненно более родственное им славянство, могут они бороться с разъедающим галломанством и подражательностью их жалкой интеллигенции.
В предыдущей главе видели мы, что даже Польша может найти возможно благоприятный исход ее долгих томлений – единственно в недрах Всеславянского союза, в тесном единении и в дружбе с Россией.
Для одной Венгрии перспектива такого союза, полагающая предел всем ее честолюбивым высоко заносящимся планам, не может представляться в радужном свете; но и она может надеяться на удовлетворение всем своим законным стремлениям; только своим беззаконным властолюбием пришлось бы ей поступиться.
Таковы выгоды для каждого из народов, которые могли и должны бы образовать самобытные государства в великой Всеславянской федерации, от союза, который объединил бы их. Если присоединить к этому ту блистательную, величавую, миродержавную историческую роль, которую обещает такой союз всему славянству, – то казалось бы, что он должен составлять если не непосредственную цель стремлений всех славян, сознающих себя славянами, то, по крайней мере, предмет их желаний – их политический идеал. И действительно, мы можем назвать не одно знаменитое славянское имя, для которого мысль о славянском объединении, в той или другой форме, представляла такой идеал. Назовем для примера некоторых из них, которые более или менее ясно высказали его, как, например, Хомяков, Погодин[7], Ганка[8], Коляр[9], Штур[10]. Однако же, многие даже из неевропействующих славян относятся к политическому объединению своего племени под главенством России вовсе не с тем сочувствием, которого можно и должно было бы ожидать. Клеветы поляков и Европы – при малом знании и даже, можно сказать, совершенном незнании России, при незнакомстве с нашими порядками, выставляемыми совершенно в ложном свете, – проникают так глубоко, что даже многие из передовых славянских мыслителей, всею душою преданных Славянскому делу, пугаются каких-то призраков. Их страшит, с одной стороны, относительно самих себя – призрак властолюбия России, будто бы стремящейся уничтожить самобытность славянских народностей, поглотить их, как поглотила Польшу; с другой – относительно судеб человечества и цивилизации вообще – призрак всемирного владычества, которое для пропитавшегося гуманитарностью славянского сердца представляется чем-то ужасным, если бы даже это владычество принадлежало не иному кому, как им же самим – бедным, Угнетаемым славянам, угнетение которых никого не страшит, никому не кажется несообразным с истинной человечностью. Что славянская независимость, развитие славянского могущества противны Европе – это в порядке вещей. Напрасно и смешно было бы, с нашей или с какой бы то ни было стороны, стараться переуверить ее в этом. Но грустно, что так могут рассуждать сами славяне, даже сами русские. По мере сил наших постараемся рассеять этот напускной туман, начиная с властолюбия России.
345
Ответом и опровержением будут служить сами факты. Распространяться тут нечего; укажем лишь на всем известные примеры того, как поступила Россия с включенными в состав ее областями. Финляндии, отвоеванной у шведов, была дарована полная отдельность и самостоятельность[11]: отдельное войско, не выходящее из пределов Финляндии, отдельная денежная, торговая и финансовая системы, даже Конституция и парламент; к ней была присоединена от России уже около ста лет принадлежавшая ей область; русский язык не был введен в ее школы; православие не сделано господствующею религией); она не была обращена в рынок для наших мануфактур; ни одной копейки финляндских доходов не идет на Россию, – одним словом, ни в нравственном, ни в материальном отношениях Россия не только не эксплуатировала Финляндии, а, совершенно наоборот, всегда простирала к ней свою руку помощи. Остзейский край не только не был обрусен, но самое могучее орудие его обнемечения – Дерптско-германский университет[12] был основан русским правительством и на его счет содержится. Не только русское правительство не содействовало обрусению края, но противопоставляло ему преграды, даже когда оно вызывалось естественным ходом вещей, – и все опять-таки из страха прослыть угнетателем народностей, политически соединенных с Россией. Самый пример Польши, так часто выставляемый против России, есть, в сущности, лучшее доказательство того же. Польша пользовалась, по соединении с Россиею, государственною самобытностью и конституционною жизнью; при русском владычестве распространилось польское влияние на Западную Россию при посредстве Вильненского университета, целой системы народного образования и многого другого. Только явные, грубые попытки поляков присоединить к себе силою Западную Россию открыли нам глаза, – и то, как кажется, только на время. Хотя я говорю все это, конечно, уже вовсе не в похвалу России, ее правительству и ее общественному мнению; но тем не менее, эти явления ясно указывают, что от государства, поступавшего подобным образом с включенными в состав его частями, – союзникам его нечего опасаться за свою независимость, как политическую, так и народную, нечего бояться за преступление пределов чисто внешне политической союзной гегемонии. Всякая более тесная внутренняя связь была бы, конечно, предоставлена единственно той родственной, национальной симпатии, которая не могла бы не привлекать друг к другу членов славянской семьи, после того, как разделяющие их внешние преграды были бы сломаны, и они взялись бы за общее историческое дело.
Но этого мало. Если Россия поступала таким образом часто к собственному своему вреду, то будет ли она поступать иначе, когда самый очевидный, самый простой расчет будет побуждать ее воздерживаться от всякого вмешательства во внутренние дела своих союзников, не касаться ни их политической, ни их народной самостоятельности?
В самом деле, в чем могут заключаться для России ближайшие, осязательные политические выгоды от образования Всеславянского союза (о
346
высшем культурно-историческом значении которого мы здесь не говорим)? Конечно, в увеличении внешнего могущества, в обеспечении (как себя, так и своих союзников) от напора враждебного Запада, дабы в спокойствии силы и братском общении мочь развивать задатки своего внутреннего нравственного и материального благосостояния и величия. Простейшее и единственное средство для достижения этой цели – невмешательство во внутренние дела своих союзников и беспристрастное примирительное влияние на взаимные отношения их между собой в их спорах, притязаниях и честолюбивых поползновениях.
Чего бы достигла, напротив того, Россия, стремясь уничтожить внутреннюю самостоятельность союзных с нею славянских и других государств, включить их в свой государственный состав, даже в случае успеха такого стремления? Вместо сорока миллионов верных, дружественно расположенных союзников, она приобрела бы сорок миллионов недовольных подданных; а насколько таковые увеличивают силы государства – имеем мы достаточно убедительные примеры на отношениях Польши к России, Ирландии к Англии и, всего более, Венгрии и Венеции к Австрии.
Если и не обращать даже внимания на различия в нравственных и физических качествах народов, – принимая их равными, за невозможностью численного определения меры этих различий, – все-таки сравнительное могущество государств не будет в прямой зависимости от числа их подданных, потому что весьма важную роль занимают здесь те отношения, в которых находятся подданные к объединяющему их в одно политическое тело государству. При всех прочих равных отношениях (просвещения, богатства, порядка и благоустройства), они могут относиться к нему или как деятельные, активные граждане, почитающие его цели своими целями, его славу своею славою, его силу залогом своего благосостояния, а потому служащие ему и поддерживающие его всеми своими нравственными и вещественными средствами; или как пассивные подданные, беспрекословно повинующиеся государственной власти, но чуждые ему по духу, не считающие его дела своими делами и, следовательно, безучастно относящиеся к его судьбам; или, наконец, как враждебные, только силе подчиняющиеся подданные, не только безучастные к судьбе государства, но отрицающие его, считающие свои цели вразрез расходящимися с его целями.
Большинство государств обладает подданными всех этих категорий. Но соединение этих трех элементов всего разительнее в Британском государстве, которое обладает не менее как двумястами миллионами подданных, что (при просвещении, богатстве, выгодном географическом положении Англии и большинства ее колоний) составило бы поистине беспримерное могущество, если бы все эти миллионы могли считаться действительно активною его поддержкою. Но только население собственно Англии с Валлисом и Шотландиею может быть причислено к этой категории. Туземное население Индии и прочих колоний, не исключая даже Канады, должно считаться в раз-
347
ряде пассивных подданных, от которых государство может надеятся разве только на извлечение некоторых финансовых выгод; ибо даже Канада едва ли стала бы защищаться с некоторою энергиею в случае нападения со стороны Соединенных Штатов, Наконец, огромное большинство ирландского населения совершенно враждебно Англии, – и потому не столько усиливает ее доставляемыми им материальными выгодами, сколько ослабляет, поглощая великое количество сил Англии на свое охранение.
Так и в России. Активное ее население, кроме русского, то есть великорусского, малорусского и белорусского племен, состоит еще из большинства финских, грузинских, частью даже татарских племен; между тем как, например, сибирские дикари и кочевники составляют только население пассивное, поляки же (впрочем, народ не сам по себе, а по влиянию на него ксензов и шляхты) – население враждебное.
При статистическом исчислении могущества государств только подданные первой категории могут быть принимаемы за положительные единицы (которые, строго говоря, надо бы еще умножать на некоторые коэффициенты, зависящие от нравственных и материальных качеств народа); пассивные подданные должны быть принимаемы при этом если не за полные нули, то, по крайней мере, за весьма малые дробные величины; подданные же третьей категории – за единицы отрицательные.
Но известно, что человеку, дабы физически удержать в своей власти другого, надо значительно превосходить его силой; то же отношение сил сохраняется и в применении к целым народам, или телам политическим, чем и объясняется успешность борьбы восставших народов против государств, стремившихся удержать их под своею властью, как, например, голландцев против Испании, греков против Турции и т. д. Поэтому, считая одного активного подданного на одного враждебного, мы еще в слишком слабой степени численно представим то ослабление государственного могущества, которое происходит от расхода сил на удержание или, так сказать, на нейтрализацию его враждебных элементов.
Принимая население Всеславянского союза в сто двадцать миллионов душ, враждебные же элементы, польский и мадьярский, по необходимости включаемые в него, миллионов двенадцать или тринадцать (причем мы не обращаем еще внимания на примирительный исход, открывающийся полякам таким союзом, на который было указано выше), – свободные активные силы союза простирались бы до девяноста пяти миллионов. Ежели же бы Россия, нарушением внутренней самостоятельности государств и народов союза, успела привести их в свое подданство, – в какой бы то ни было форме, – она приобрела бы сорок миллионов враждебных подданных, что, по принятому нами расчету, уменьшило бы ее свободные активные силы до тридцати миллионов. При огромности ее азиатских границ, требующих сильного охранения, на Кавказе, в Средней Азии и на прочих окраинах, едва ли бы оставалось ей более двадцати миллионов населения для противопоставления Европе.
348
При всегдашней готовности Европы воспользоваться слабостью России, она, конечно, поспешила бы подать руку помощи угнетенным Россиею народам, сделавшись (как теперь относительно поляков) их первым, хотя и лицемерным, другом, – и, вместо ожидаемого увеличения могущества, Россия должна бы была рухнуть под собственною своею тяжестью.
Итак, свобода славян и прочих народов в союзе между собою и с Россией обеспечивалась бы, с одной стороны, простым здравым политическим смыслом, инстинктом самосохранения России; с другой – все прошедшее России, самые пороки русских и вообще славянских добродетелей служили бы ручательством за справедливый, безобидный характер тех взаимных отношений, которые развились бы между главою союза и его членами. Кто сделал большее, от того можно ожидать меньшего: кто дал национальную и даже политическую свободу частям, включенным в состав государства, как, например, Финляндии и даже враждебной Польше, – отняв ее лишь после самых безумных двукратных злоупотреблений ею, в видах самосохранения и ограждения свободы части русского народа, на которую злоумышляли поляки, – тот не посягнет на независимость своих союзников.
Другое пугало, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии – страх перед мировладычеством. Из только что приведенного объяснения ясно, что если бы такое мировладычество и было естественным, необходимым следствием Всеславянского союза, то оно во всяком случае было бы не специально русским, а всеславянским, и славянам, казалось бы, нечего его пугаться. Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве; Англия не страшится идеи всемирного владычества на морях, распространения своих владений, опоясывающих моря и океаны цепью больших и малых Британских колоний; так же не пугает Америку мысль о безраздельном владычестве от Гренландии до Огненной Земли. Что за странная скромность – отступать перед великою будущностью, чураться ее из-за боязни быть слишком могущественным и сильным и даже, пародируя мысль Вольтера о Боге (которого надо бы было выдумать, если бы Он не существовал), применять ее к Австрии в видах предотвращения такого несчастия?
Но дело не в том. Самый страх этот не имеет никакого основания. Великий Славянский союз, обеспечив свободу славян и плодотворное взаимодействие их друг на друга, не мог бы угрожать ничьей независимости, ничьим законным правам. В этом опять-таки убеждает самый простой статистический расчет. Население той части Европы, которая в настоящее время играет Деятельную политическую роль, то есть Германии (за выделом всей не немецкой части Австрии), Франции и Англии, с прибавлением лишь окруженных ими Бельгии и Голландии, которые, волею или неволею, должны всегда за ними следовать, – равнялось бы уже населению всего Славянского союза; с присоединением же Италии, Испании с Португалией и Скандинавских государств – на стороне Европы был бы излишек по крайней мере в пятьдесят миллионов душ. Следовательно, на первое время славянская си-
349
стема государств все еще была бы значительно слабее европейской по числу своего населения и могла бы считаться непреоборимой только в защите и обороне славянской независимости и самобытности. Силы уравнивались бы лишь несколько вышеприведенным стратегическим местоположением Константинополя и Чешского бастиона.
Но, имея в виду обильное любовью к человечеству славянское сердце, считающее священнейшею обязанностью жертвовать своими славянскими целями и интересами – никому не известным общечеловеческим целям (что, при наинелепейшем смешении этого общечеловеческого с европейским, или западным, идет, конечно, единственно на пользу этого европейского – всегда и во всем враждебного славянскому), нельзя ограничиться доселе приведенными доказательствами: надо показать, что не независимость только, а и политическое могущество славян существенно необходимы для правильного и гармонического течения общечеловеческих дел; что политическое могущество Славянства не только не может угрожать порабощением всему миру, всемирным владычеством, а одно только и может противопоставить достаточную преграду мировому владычеству, которое все более и более приобретает (и уже в значительной мере приобрела) Европа.
В нашей статье мы рассматривали уже ход европейской истории с различных точек зрения: с точки зрения развития насильственности как одной из основных психических черт германо-романской народности и видоизменения ее сообразно с изменениями господствовавшего направления умов; затем, с точки зрения воспитания народа историческими событиями, которое получила Европа, – в сравнении с тем, которое получила Россия; и наконец, с точки зрения отношения к тому политическому узлу, который связывает культурно-исторические типы, германо-романский и славянский, и которому в непосредственном будущем предстоит так или иначе расплестись, – узлу, называемому Восточным вопросом. Само собою разумеется, что таких точек зрения множество едва ли не бесчисленное, и постройка полной системы истории каждого культурного типа (то есть поставление всех явлений ее в настоящую естественную взаимную связь) требовала бы предварительного исследования всего сложного хода ее – со всех или, по крайней мере, с весьма значительного числа таких разных точек зрения. Это и составило бы аналитическое разложение совокупности исторических явлений, – крайне сложной, в какой бы хронологический момент мы ее не взяли.
Всякая особая сторона жизни имеет свои корни и свой ход развития; множество таких сторон идут параллельно, переплетаются друг с другом и взаимно действуют друг на друга. Очевидно, что, следуя хронологической последовательности событий во всей их сложности (хотя бы то было при тщательном исследовании их прагматической связи), этой сложности распутать невозможно. Так, перед установлением естественной системы в ботанике гениальный Михаил Адансон[13] расположил формы растительного царства по шестидесяти различным системам, основания которых были
350
заимствованы им ото всех органов растений, или, говоря другими словами, он обозрел растительное царство с шестидесяти разных точек зрения весьма различной степени важности и достоинства. Совокупив затем эти различные точки зрения или системы воедино, соподчинив их между собою, он представил первый удачный и сознательный опыт естественной системы растительного царства.
Только подобный прием, думается мне, может привести к плодоносным результатам при построении научной истории. Существует, правда, и другой прием, – тот, который был употреблен Бернаром Жюсье опять-таки в ботанике: это – физиогномическая оценка сродства и различия форм, так сказать постижение относительной важности и значения форм гениальным инстинктом. Прием этот в замечательной степени удался – для форм растительного мира; но сложность явлений исторических чрезмерно велика, и притом они не стоят перед лицом исследователя в такой конкретной жизненности и действительности, как явления природы, – так что едва ли можно надеяться на подобный же успех в истории, следуя тому же пути.
Такое всестороннее исследование европейской истории потребовало бы, конечно, гораздо больших сил и знаний, нежели те, которыми мы обладаем; да и цель наша совершенно иная. Мы намерены только бросить взгляд еще на одну сторону европейской жизни, – на связь, существующую между тою борьбою, посредством которой постепенно устанавливались правильные взаимные отношения членов европейского семейства, и между внешнею деятельностью их, то есть их политическим влиянием на страны и народы, не принадлежащие к германо-романскому культурному типу. Это необходимо для разъяснения занимающего нас теперь вопроса: угрожает ли образование Всеславянского союза всемирным владычеством, или, напротив того, не составляет ли он необходимого обеспечения свободы и разнообразия в жизненных проявлениях человеческого рода, – необходимого оплота от всемирного владычества, грозящего с совершенно иной стороны?
Монархия Карла Великого была тем центром, из которого развилась европейская система государств. Из нее выделились непосредственно три национальности, игравшие главную роль в средних веках и до сих пор ее сохранившие: немецкая, французская и итальянская, каждая из которых различными путями стремилась к внутреннему объединению, чему внешние обстоятельства, народный характер и внутренние порядки в различной мере содействовали или препятствовали. Впоследствии к ним присоединились находившиеся вне Карловой власти – Испания, занятая в течение всех средних веков внутреннею борьбою с магометанством, и Англия, которую ее островное положение отдаляло от тесного вмешательства в общеевропейские дела до того времени, пока развитие морского дела не доставило сильного влияния флотам. Эти пять народов были и продолжают быть первенствующими членами европейской политической системы. Прочие, как голландцы и шведы, хотя и играли временно значительную роль,
351
но роль эта не могла быть постоянною по причине численной слабости этих народов. Но пять главных европейских народностей (если принять во внимание одни общие, неизменные основания их могущества, а не исторические случайности, влияние великих людей, государственного устройства и тому подобное) почти одинаковой силы, – настолько, по крайней мере, одинаковой, что самые слабые из них, говоря вообще, достаточно сильны для обороны от нападений соседей.
Самая многочисленная из этих национальностей – немецкая, в которой без подчиненных ей славянских и других народов насчитывается до 43 или 44 миллионов душ. Но такой перевес численности уравновешивается невыгодным во многих отношениях географическим положением Германии, как-то: неокругленностью границ, значительным протяжением с запада на восток, врезыванием с юга и востока славянских областей, серединностью местоположения, подверженного нападениям с разных сторон. Невыгоды эти даже таковы, что для сохранения независимости Германии со стороны Франции и Турции необходима была до самых последних времен помощь как тех славян, которых удалось ей включить в свой состав, так и независимых славянских государств – Польши и России.
На пять или шесть миллионов меньшая численность французов – с избытком вознаграждается округленностью, так сказать сосредоточенностью, занимаемой ими страны.
Англия, население которой еще на семь или на восемь миллионов меньше, получает непреодолимую оборонительную силу от ее островного положения, которое, однако же, ослабляет ее наступательную силу. Почему, не имея ни возможности, ни выгоды приобрести и надолго сохранить власть над какой-либо частью материка, она наиболее заинтересована в том, чтобы ни одно из европейских государств не получило слишком сильного перевеса над другими.
Италия, числом своего населения еще несколько уступающая Англии, ограждена с севера Альпами, а с прочих сторон окружена морем, которое, при заинтересованности Англии в сохранении равновесия между европейскими державами, представляет наилучшее ограждение.
Наконец, Испания, население которой уменьшилось до каких-нибудь 15 миллионов лишь вследствие случайных и временных причин, дурного государственного устройства, еще лучше Италии ограждена физическими условиями страны, отделенной от единственной своей соседки, Франции, цепью Пиренеи и, сверх того, еще перерезанной в разных направлениях высокими горными хребтами, могущественными охранителями независимости даже слабых народов.
Из такого отношения сил главных европейских народностей вытекает как необходимое следствие, что так называемая система политического равновесия – не искусственная какая-либо комбинация, умышленно придуманная дипломатами, а естественный нормальный порядок вещей в при-
352
менении к Европе в тесном и единственно верном значении этого слова, – порядок, который не только не противоречит принципу национальности, но в нем именно находит свое твердое незыблемое основание; точно так, как в Славянском мире, по тем же самым причинам, естественный порядок вещей может основываться только на гегемонии России. Посему порядок, основанный на равновесии европейских государств, есть единственный устойчивый, и как бы его ни колебали, он всегда восстановляется тем, что называется силою вещей.
Но понятно, что при том слабом значении, которое до самого последнего времени имел принцип национальности в Европейском мире, это нормальное отношение между членами европейской семьи не могло быть понято и постигнуто с самого начала, а лишь мало-помалу выяснилось ходом событий, игрою политических сил, из коих каждая стремилась к своему полнейшему проявлению, к преобладанию над прочими. Собственно говоря, когда политическое равновесие и было понято, то на деле (а не на лицемерном языке дипломации или на наивном языке мнимой науки народного права) оно никогда не признавалось за какой-либо принцип права, а осуществлялось только как факт, часто независимый от произвола политических деятелей.
Это нормальное для европейских государств состояние политического равновесия нарушалось как самим течением событий (тем, что мы называем историческими случайностями), так и естественным стремлением к гегемонии в разные времена разными народностями преимущественно под влиянием страстей и честолюбивых планов тех личностей, которые сосредоточивали в себе интересы этих народностей. Но все эти попытки оказывались с течением времени несостоятельными, удаваясь только на сравнительно короткий срок, ибо, по самой сущности своей, противоречили тому распределению политической силы и могущества, которое лежало в самом основании германо-романской системы государств.
При таком естественном равенстве основных сил первенствующих европейских народностей, та из них, которая (вследствие своего государственного устройства или характера господствовавшей в ней личности) обладала наибольшею внутреннею крепостью и единством или получала особое могущество от стечения благоприятных для нее исторических случайностей, – стремилась достигать преобладающего значения и господства тем, что старалась подчинить себе завоеванием то государство, которое по противоположным причинам находилось в состоянии раздробленности и слабости. Если бы такое стремление удалось, то завоевательное государство, приобретя почти Двойную силу, тем самым должно бы получить такое преобладание, что система политического равновесия должна бы была перейти в гегемонию. Но этого не случалось ни разу на сколько-нибудь продолжительное время – частию от противодействия других государств, инстинктивно или сознательно чувствовавших тот вред, который это им бы принесло, частию же от влия-
353
ния событий, так сказать, посторонних, то есть явлений, проистекавших из совершенно иного порядка причин.
Естественно, что войны, основанные на внутренней борьбе европейских государств, из-за раздела политической силы и могущества (под категорию которых подходят все чисто завоевательные и так называемые войны за наследство престолов, и в которые постепенно переходили даже и те, которые проистекали из совершенно иного порядка вещей, именно из мира нравственного, как войны религиозные и революционные) должны были нейтрализовать силы Европы на других театрах всемирной деятельности и отвлекать их от завоеваний и распространений европейского влияния в других частях света.
За такою борьбою следовало, конечно, утомление; но если спокойствие, происходившее или от временного осуществления гегемонических планов, или от установления равновесия, было довольно продолжительно для восстановления истощенных сил, то они получали исход во внешней деятельности, шли на завладение внеевропейскими странами. Таким образом, внутренняя борьба между главными членами европейской системы служила как бы обеспечением независимости внеевропейских стран и народов. Это отношение между постепенным развитием и осуществлением системы политического равновесия европейских государств, с одной стороны, и между развитием власти и влияния Европы на внеевропейские страны – с другой, – имею я намерение теперь проследить в беглом очерке.
Активную роль в нарушениях политического равновесия в начале европейской истории играла преимущественно Германия, впоследствии же – Франция. Промежуток времени между этою переменою ролей, который почти совпадает с переходом так называемой Средней истории в Новую, заняла с необыкновенным успехом Испания. Напротив того, пассивную роль (предмет, на который направлялись честолюбивые стремления этих народов) занимала от начала до самого последнего времени преимущественно Италия. Она была главным орудием, посредством которого Германия, Испания и Франция надеялись достигнуть гегемонии, потому что, с самого падения Западной Римской империи и до наших дней, она ни разу не успевала достигнуть внутреннего объединения в какой бы то ни было форме. Временно же доставалась эта пассивная роль из первостепенных государств еще Испании и Германии, по той же причине внутренней разъединенности; а из второстепенных народностей – голландской.
Германия во времена Отгонов, побуждаемая доставшимся ей идеальным наследством римского императорства, стремится подчинить себе Италию – и в значительной степени успевает в этом, так как ни с какой стороны не встречала противодействия. Испания занята в это время борьбою с маврами; Англия удалена от деятельного участия в делах Европейского материка своим островным положением; Франция при последних Карловингах и первых Капетингах – в самом разгаре феодальных смут, доведших королевскую власть почти
354
до полного ничтожества. Здесь встречаем мы первый пример противодействия со стороны явлений – порядка совершенно чуждого равновесию политических сил, именно со стороны явлений мира нравственного, представителями которого в то время в германо-романской области были Папы. Они отстаивают независимость Италии и устанавливают своим духовным влиянием тот период равновесия, который мы назвали (см. гл. X) периодом первого гармонического развития германо-романского культурного типа, – равновесия, основанного, однако, не на политическом равновесии сил народностей, составлявших Европу, а на нравственной гегемонии папства. И вот в период этого равновесия Европа в первый раз устремляет избыток сил своих под влиянием христианской идеи на Восток, завоевывает Палестину, на полстолетия овладевает даже Византийскою империею, но не может окончательно утвердиться на восточном прибрежье Средиземного моря, вследствие энергического сопротивления Магометанского мира. Более долговечны приобретения, доставленные ей Венецией и Генуей на востоке Средиземного и в Черном море, которые также, однако, вырываются из рук ее турками.
Продолжительное напряжение приводит к ослаблению общих сил, а, с другой стороны, внимание каждого государства занято внутреннею борьбою с феодализмом, из которой первою победительницею выходит Франция, объединенная гением своих королей, в особенности же Людовика XI. И вот, уже при сыне его, она начинает стремиться к европейской гегемонии посредством завоевания Италии. Попытка эта продолжается при Людовике XII[14] и Франциске I[15], но союзы Пап, Венеции и императора лишают ее полученных было успехов.
Активная роль переходит к Испании. Окончательная победа над маврами совпадает с счастливою случайностью умения оценить гениальные предложения Колумба, которая доставила ей владычество над Америкой. Случайность наследства соединяет в способных руках Карла V богатые Нидерланды, рыцарскую, закаленную в боях Испанию и первенствующую в Европе своим традиционным величием Германскую империю. Италия завоевывается; в руках Карлова брата находятся наследственные австрийские земли. Одним словом, вся Европа, кроме Франции, Англии и Скандинавских государств, сосредоточивается под одною властью. Все усилия Франции послужили лишь к ограждению ее собственной независимости. Политическая гегемония утверждена в размерах небывалых со времени Карла Великого.
Если бы такой порядок продолжался, – очевидно, что и оставшиеся независимыми государства низошли бы до второстепенной, зависимой роли. Но опять, сила иного, не политического порядка вещей разрушает это могущество, скопившееся в одних руках. Религиозные войны переходят мало-помалу в войны за равновесие – и все оканчивается общим ослаблением сил, из которого Германия долго, а Испания даже до сих пор не может выйти.
Равновесие устанавливается Вестфальским миром, – и вот опять в это время власть Европы расширяется на прочие части света, преимущественно
355
руками Голландии, успевшей уже ранее других отдохнуть (после усилий, которых стоило ей отвоевание своей независимости), а также Англиею и Франциею, основавшими свои первые колонии в Северной Америке.
После религиозных бурь первая оправляется и укрепляется внутри опять-таки Франция, и при Людовике XIV со всей ясностью выказывается ее стремление к гегемонии. Этот государь, с верным тактом, в первый раз избирает предметом своих действий не Италию, как все его предшественники в стремлении к преобладанию, а одно из второстепенных (по численности населяющего его народа) государств – Голландию, промышленные богатства, торговля, флот и колонии которой усилили бы, в случае удачи, могущество Франции в несравненно большей степени, нежели приобретение гораздо обширнейших и многолюднейших стран. В конце его царствования случай представляет ему еще другую цель – Испанию.
Ни то, ни другое вполне не удается, главнейше по сопротивлению Англии, по всем условиям своего политического и государственного устройства не могущей содержать многочисленных сухопутных армий и, естественно, противящейся всякому излишнему скоплению силы в одних руках. В это время начинает она приобретать владычество на морях и становится, так сказать, излюбленным мечом Европы в других частях света, ибо между тем как в руках Испании заморское владычество служило орудием для усиления ее владычества в Европе, в руках Англии, не имеющей и не могущей иметь притязаний на континенте Европы, служило оно гарантией равновесия.
За Утрехтским миром[16] следует опять период утомления и равновесия сил, или (выражаясь точнее) равновесия общей слабости, во время которого зарождаются семена будущего единства Италии и Германии, созревающие в наши дни. Прекращение мужского поколения династии Габсбургов и раздробленное, разъединенное положение Германии соблазняют Францию даже времен Людовика XV – подчинить ее своему влиянию. Проистекающие из сего – равно как и из честолюбия Пруссии – войны ведут к усилению этой последней и дают Англии случай прибрать к своим рукам заморские владения Франции и отчасти Испании. Но это были не новые приобретения, а только замена одних европейских властителей другими.
Французская революция выводит Европу из летаргии. И тут войны, начавшиеся с противодействия революционным идеям и их пропаганде, переходят в войны за утверждение французского главенства в Европе. Под влиянием революционного одушевления, а потом военного гения Наполеона, Франция достигает своей цели, последовательно покоряя слабые или внутренне разъединенные Нидерланды, Италию и Германию.
Для восстановления равновесия в этот раз точно так же, как и во времена Карла V, не хватает собственных сил Европы, а противодействия из иного, не политического порядка вещей, проявившегося только в Испании, недостаточно, чтобы сломить могущество Наполеона. Помощь Европе приходит
356
извне. России суждено было совершить свою служебную роль для восстановления Европейского равновесия, вопреки ее истинным выгодам.
После Венского конгресса наступает опять продолжительный, почти сорокалетний, мир. Европа отдыхает и успешнее, чем когда-либо, обращает свои силы на распространение и утверждение своего владычества над неевропейскими странами. Между тем как во время войн за равновесие одна из воюющих сторон (в последнее время Англия) только отнимала колонии своих неприятелей, – теперь, при свободных, незанятых внутреннею борьбою силах, европейское владычество утверждается в новых, бывших до сих пор независимыми странах. Франция завоевывает Алжир и утверждает свое преобладание в Северной Африке, приобретает колонии в Австралии. Англия окончательно покоряет Западный Индийский полуостров и переходит на запад, за Инд, а на восток – за Брамапутру, завоевывая значительную часть Бирманской империи; присваивает себе весь Австралийский материк, Вандименову Землю[17], Новую Зеландию, и даже пробивает брешь в Китае, которую впоследствии все более и более расширяет при содействии Франции.
Со вступлением на французский престол Наполеона III порядок, установленный Венским конгрессом, рушится. Наполеон, будучи наследником имени и преданий своего дяди, не может не стремиться к восстановлению французской гегемонии; но избирает совершенно иные пути для достижения этой цели, чем все его предшественники. Он хочет, сообразно своему характеру, приобрести ее не завоеванием той или другой страны, представляющей для сего удобства по своему внутреннему разъединению, а эскамотацией[18] общественного мнения Европы и все более и более проясняющегося сознания национальной самобытности.
Воцарение Наполеона само по себе не нарушало нисколько политического равновесия Европы. Внутренние раздоры не нейтрализовали ее сил. Наполеон находит для них самый вожделенный предмет внешней деятельности и замышляет прежде всего примирить Европу с собою, со своим именем, представлявшимся ей дурным предзнаменованием. С самым верным пониманием европейского общественного мнения, он возбуждает Европу как бы к Троянскому походу против России, Агамемноном[19] которого он сам становится. Успех увеличивает его предприятие, потому что с русской стороны не оказывается такого же понимания вещей. Россия не может отделаться от мысли, что она – часть европейской семьи, и не может понять другой мысли, что она – глава славянской семьи. Она продолжает считать себя представительницею и защитницею одной из сторон европейской жизни, именно легитимистской и антиреволюционной, и только уже после покидает поневоле эту роль, за неимением кого представлять и кого защищать. Священный союз рушится[20] в тот самый момент, как только (в первый раз с его основания) ему приходится оказать свое действие на пользу России. Но Россия все-таки не хочет придать с самого начала войне настоящих ее размеров
357
и настоящего ее значения, опасаясь быть поставленною в ряды пособников возмущения против его султанского величества.
Как бы то ни было, успех против России узаконивает, легитимирует в глазах Европы – Наполеона. Достигнув этой предварительной цели, он приступает к первому шагу, который должен доставить ему гегемонию в Европе и избирает орудием для сего Италию, подобно большинству своих предшественников – германских императоров и французских королей, но предполагает действовать опять-таки по совершенно новому плану. Он намеревается не покорить, а освободить Италию и, сделав из нее бессильную федерацию со включением Австрии и Папы, поставить ее в полнейшую от себя зависимость. Но эскамотация не удается, потому что еще более ловкий Кавур, при помощи благородного энтузиаста Гарибальди, эскамотирует у Наполеона единство Италии. Пришлось удовольствоваться Ниццей и Савойей.
Таким образом, вместо утверждения французской гегемонии, оказалось, что европейское равновесие получило более широкую основу. Главная причина, побуждавшая, или (лучше сказать) соблазнявшая честолюбцев стремиться к преобладанию, – разъединенность Италии – заменилась независимостью и единством ее, которые, окрепнув, сделаются новым столпом основанной на равновесии сил европейской политической системы.
Наполеон, однако, не унывает: североамериканское междоусобие представляет ему случай загладить обнаружившиеся перед Европой честолюбивые стремления [Он стремился распространить европейское влияние на Америку Мексиканской экспедицией, пользуясь междоусобной войной Североамериканских штатов. Но Штаты заставляют французов удалиться, и, следовательно, внеевропейское могущество спасает Америку от европейского преобладания. – То же должен делать и Всеславянский союз. – Посмертн. примеч.]. Североамериканские штаты, несмотря на все свое республиканство и всю свою свободу, не по сердцу Европе, как и монархическая Россия. Такое отношение выказалось к ним во время испытания, которому подверглась могущественная республика в первой половине шестидесятых годов. Между частными лицами симпатии к заатлантической республике довольно, правда, развиты; так же точно, как во времена Екатерины, ее либеральные меры и планы и даже ее победы над турками внушали сочувствие к России вождям европейского общественного мнения. Но как тогда передовые политики (Шуазели, Фридрихи) опередили общественное мнение Европы в недоброжелательстве и враждебности к России, – так точно и теперь передовые политические люди относятся столь же недружелюбно к Североамериканским штатам. Посему утверждение европейского могущества на Американском материке было бы, конечно, делом приятным и угодным Европе.
Начиная дело, в котором (в случае успеха) европейские симпатии были бы не на его стороне, Наполеон имел, собственно, в виду возвысить значение латинской расы и стать во главе ее, в той или другой форме, имея повод считать себя ее предопределенным представителем. В самом деле,
358
по происхождению итальянец с отцовской стороны, креол – с материнской стороны, француз, так сказать, по усыновлению, он связан по жене с испанскою народностью.
Победа Севера[21] разрушила, как известно, его планы и надежды, и вскоре постигла его другая, более горькая, неудача. Граф Бисмарк еще более смелым и легким маневром, чем Кавур, усыпив или обманув как его, так и многих других, положил широкие и прочные основания единству Германии. Семена, посеянные Утрехтским миром (основание Сардинского и Прусского королевств), взросли и принесли, наконец, плод свой сторицею: Италия и Германия вышли из своей разъединенности.
Таким образом, мы видим, что все предлоги и соблазны к нарушению системы политического равновесия Европы (основания которой, как мы сказали, лежат в самом этнографическом составе ее и в топографическом характере стран, занимаемых ее главнейшими племенами) один за другим постепенно исчезают – и политическое равновесие после всякой новой борьбы все более и более укрепляется, становится все более и более устойчивым. Чего не могли сделать конгрессы при содействии коллективной дипломатической мудрости Европы, то устраивается само собою, из самых стремлений к нарушению естественного для Европы политического порядка вещей; и в настоящее время, в этом отношении, можно смотреть на него как уже на почти совершенно установившийся, ибо все пять главных европейских народностей достигли и объединения и независимости. Возможно и вероятно поглощение меньших народностей большими, как-то: Португалии – Испанией), раздел Бельгии и Голландии между Франциею и Германиею, объединение Скандинавских государств; но все это едва ли в состоянии произвести общее возмущение в Европейском мире. Собственно говоря, нерешенным остается только один существенный вопрос равновесия: примирится ли Франция с имеющим рано или поздно совершиться расширением прусской гегемонии на Юго-Западную Германию и на все вообще германское племя [Опять, не подтвердилось ли это? – Посмертн. примеч.]?
Но так ли это, или не так – для нас важен теперь тот несомненный факт, что с объединением всех главных европейских народностей и, следовательно, с совершенным почти устранением поводов и соблазнов к нарушению политической системы равновесия падают все прежние препятствия к распространению европейского владычества над прочими частями света.
Действовавшее с самого начала европейской истории, сильное своим религиозным фанатизмом и воинственностью магометанство пало вместе с Духом, одушевлявшим последователей этого учения. Громадность, массивность и отдаленность таких политических тел, как Китай и Япония, занимающих Восточную Азию, утратили свое оборонительное значение с применением пароходства к военным целям, ибо теперь стало возможным перевозить на противоположное полушарие массы войск, достаточно сильные для
359
быстрого и энергического подавления того сопротивления, которое они могли бы оказать, и даже доставлять эти войска глубоко внутрь страны по рекам. Наконец, самое действительное препятствие к всемирному владычеству Европы – внутренняя борьба европейских государств за установление правильных между ними отношений – тоже устраняется почти полным уже достижением устойчивого равновесия. Вся честолюбивая деятельность Европы (а недостатка в ней нет) в большей и большей степени обратится на то, что – не Европа, как бывало всегда во времена перемирий во внутренней ее борьбе; Drang nach Osten от слов не замедлит перейти к делу.
К счастью, по мере того, как падали только что поименованные старые препятствия к всемирному владычеству Европы, возникли два новых, которые одни только и в состоянии остановить ее на этом пути, положить основание истинному всемирному равновесию. Эти два препятствия: Американские Соединенные Штаты и Россия. Но первые ограничиваются ограждением Нового Света от посягательств Европы – и, по своему положению они сравнительно мало заинтересованы в том, как будет она распоряжаться со Старым; да, по причине этого положения, и не могут сами по себе оказывать большого влияния на этот театр действия. Следовательно, вся тяжесть – на плечах России. Но если Американские штаты, благодаря своему заокеанскому положению, совершенно достаточно сильны для успешного выполнения доставшейся на их долю задачи, – нельзя того же сказать о России.
При доказанной долговременным опытом непримиримой враждебности Европы к России, можно смело ручаться, что, как только она устроит свои последние домашние дела, – когда новые элементы политического равновесия ее системы успеют отстояться и окрепнуть, – первого предлога (как во время Восточной войны) будет достаточно для нападения на Россию; а таких предлогов доставят всегда в достаточном количестве Восток и Польша.
Но бороться с соединенной Европой может только соединенное Славянство. Итак, не всемирным владычеством угрожает Всеславянский союз, а совершенно напротив, он представляет необходимое и вместе единственно возможное ручательство за сохранение всемирного равновесия, единственный оплот против всемирного владычества Европы. Союз этот был бы не угрозою кому бы то ни было, а мерою чисто оборонительною – не только в частных интересах Славянства, но и Вселенной. Всеславянский союз имел бы своим результатом не всемирное владычество, а равный и справедливый раздел власти и влияния между теми народами или группами народов, которые в настоящем периоде всемирной истории могут считаться активными ее деятелями: Европою, Славянством и Америкою, которые сами находятся в различных возрастах развития.
Сообразно их положению и общему направлению, принятому их расселением и распространением их владычества, – власти или влиянию Европы подлежали бы преимущественно Африка, Австралия и южные полуострова Азиатского материка; Американским Штатам – Америка; Славянству –
360
Западная, Средняя и Восточная Азия, то есть весь этот материк за исключением Аравии и обоих Индийских полуостровов.
Но, возразят нам, всемирное владычество Европы совсем не то, что всемирная монархия – этот страшный враг прогресса, ибо Европа – не одно государство, а собрание совершенно независимых государств. Такой взгляд на опасности, которыми угрожает всемирное владычество, был бы крайне близорук. Всемирная ли монархия, всемирная ли республика, всемирное ли господство одной системы государств, одного культурно-исторического типа – одинаково вредны и опасны для прогрессивного хода истории, в единственно справедливом смысле этого слова, ибо опасность заключается не в политическом господстве одного государства, а в культурном господстве одного культурно-исторического типа, каково бы ни было его внутреннее политическое устройство. Настоящая, глубокая опасность заключается именно в осуществлении того порядка вещей, который составляет идеал наших западников: в воцарении не мнимой, а действительной, столь любезной им, общечеловеческой цивилизации. Это было бы равнозначительно прекращению самой возможности всякого дальнейшего преуспеяния или прогресса в истории внесением нового миросозерцания, новых целей, новых стремлений, всегда коренящихся в особом психическом строе выступающих на деятельное поприще новых этнографических элементов.
Чтобы убедиться в этом – стоит только обратиться к сокровищнице исторического опыта. Представим себе, что владычество римлян было бы всемирным не в гиперболическом, а в действительном смысле. За отсутствием внешнего толчка, который ускорил бы разложение громадного римского культурно-исторического типа, пришедшего в гниение вследствие внутренних причин, и развеял бы по всем ветрам поднимавшиеся из него заразительные миазмы, – откуда явилось бы обновление? Само христианство не могло влить новой жизни в это испортившееся тело и успело только выказать свою несовместимость с римским порядком вещей. Сам божественный Основатель его не сказал ли, что вино новое не вливается в меха старые, ибо и меха лопнут, и вино прольется? Не все ли было равно в этом единственно существенном отношении – составлял ли бы Рим монархию, республику или даже просто ряд связанных между собою (или даже не связанных) какою-либо определенной политической связью государств? Не одинаковы ли были, в сущности, последствия разложения греческого культурного типа, хотя он и был разбит на многие не зависимые друг от друга политические единицы: царства Македонское, Сирийское, Египетское, греческие республики и даже республиканские федерации? Не видим ли мы, напротив того, что там, где (как в Китае) не происходило разрушения древних, переживших себя культур, обновление не происходило изнутри? В устаревших политических телах, точно так, как и в отдельных людях, с иссякновением родника живых сил остается одна лишь форма, за которую они хватаются, как за священный ковчег завета, и в охранении ее во что бы то ни стало видят свое единственное спасение.
361
Ни отдельные люди, ни целые народы не могут в старости переродиться и начать жить иным образом, исходить из новых начал, стремиться к другим целям, – что, как мы видели, есть необходимое условие прогресса. Следовательно, для того, чтобы культурородная сила не иссякла в человеческом роде вообще, необходимо, чтобы носителями ее являлись новые деятели, новые племена, с иным психическим строем, иными просветительными началами, иным историческим воспитанием, а следовательно, надо место, где могли бы зародиться эти семена нового, – надо, чтобы не было все подчинено влиянию, а тем менее власти одного культурно-исторического типа. Большей клятвы не могло бы быть наложено на человечество, как осуществление единой общечеловеческой цивилизации. Всемирное владычество должно, следовательно, страшить не столько своими политическими последствиями, сколько культурными. Не в том дело, чтобы не было всемирного государства, республики или монархии, а в том, чтобы не было господства одной цивилизации, одной культуры, ибо это лишило бы человеческий род одного из необходимейших условий успеха и совершенствования – элемента разнообразия. Итак, мы можем сказать с полною уверенностью, что Всеславянский союз не только не угрожает всемирным владычеством, но есть единственное предохранение от него.
Но возможно ли существование такого союза или, по крайней мере, сколько-нибудь устойчивое существование его? Не показывает ли исторический опыт, что большая часть федераций были весьма недолговечны и притом не пользовались большою политическою силою? Если вникнуть в условия этой слабости и недолговечности, то легко усмотреть, что на это существовали всегда особые причины, заключавшиеся не в самой федеративной форме, а в каких-либо случайных недостатках, зависевших от того, что форма не соответствовала своему содержанию, – причем, конечно, никакая форма долговечною и устойчивою быть не может, а, так сказать, по необходимости разрывается содержанием или задушает его.
Мы уже определили выше те данные, которыми обусловливается возможность и пригодность федеративного устройства. Мы только вкратце припомним их читателям, так как они несложны и могут быть выражены в следующих немногих положениях.
Один и тот же народ не может [И не должен. – Посмертн. примеч.] составлять федерации, если не удален от своих соседей трудно преодолимыми физическими препятствиями, как-то: обширными морями, высокими хребтами гор и т. п.
Не могут составлять постоянной федерации народы, не связанные племенным сродством.
Смотря по отношениям, существующим между этнографическими элементами, составляющими федерацию, она должна быть устроена или по типу равновесия частей, или по типу гегемонии.
362
Наконец, федерация при дуалистическом типе невозможна – она быстро уничтожает сама себя.
Все неудачи, которым подвергались федерации, подводятся под эти причины. В самом деле, мог ли единый немецкий народ в Германском союзе, разделенный по разным королевствам, герцогствам и княжествам единственно вследствие исторических случайностей, довольствоваться федеративною формою, не имеющею никаких внутренних основ и причин бытия, а между тем обрекавшею его на относительную слабость и беспомощность среди окружавших его, крепких своею политическою централизациею соседей? С другой стороны, могло ли это чисто искусственное дипломатическое здание воздержать первого честолюбца, чувствующего свои силы и умеющего отдать предпочтение сущности вещей (хотя бы неоформленной) перед пустою (имеющею лишь внешнюю условную обязательность) формою? Еще меньше залогов долговечности представляла эта федерация по причине дуалистической формы, при которой Пруссия должна была стараться исключить Австрию, а Австрия низвести Пруссию в разряд второстепенных или третьестепенных государств, дабы достигнуть через это бесспорной гегемонии.
Древняя Греция могла держаться в федеративной форме, пока географическое положение и слабость соседей обеспечивали ее от внешних врагов. Но и тут главная причина ослабления ее политического могущества и, наконец, уничтожения ее независимости заключалась в дуализме Спарты и Афин, тогда как этнографический состав Греции требовал вначале устройства федерации по типу равновесия частей, а после – тесного сближения с Македонией, добровольного и сознательного подчинения ее гегемонии.
Напротив того, Швейцария весьма устойчиво сохраняет свое федеративное устройство, ибо природой страны обеспечена от внешних нападений и утверждена в своей независимости общепризнанным нейтралитетом, а устройство ее по типу равновесия с достаточною удовлетворительностью соответствует действительному распределению сил по кантонам.
Америке прилична федеративная форма, потому что самое географическое положение уже обеспечивает ее независимость, а не выяснившаяся еще народность, находящаяся в периоде своего этнографического образования, делает возможною всякую провизуарную22 форму государственности, которой еще не с чем сообразовываться.
Если применим эти требования к славянству, то легко убедимся, что этнографические стихии его именно таковы, что никакая форма политического соединения, кроме федеративной, не может их удовлетворить. Притом соседство могущественной и враждебной Европы заставляет принять форму тесного федеративного соединения, а сравнительная сила славянских племен, так же, как и историческое воспитание и приобретенная вследствие его Россией) политическая опытность, с такою очевидностью требует гегемонистского типа федерации, что относительно этого может возникнуть сомнение
363
только в головах обезнародившейся, оторванной от всякой действительной почвы польской шляхты.
Таким образом, все внутренние и внешние условия соединяются для доставления устойчивости и долговечности именно федеративной формы Славянского мира.
Но пусть, при всем этом, политический союз славян будет недолговечен, пусть век его ограничится тем же сравнительно коротким сроком, который выпал на долю покойного Германского союза.
Это допустимо без особенного вреда для славянства, если в течение этого времени самобытность и независимость его успеет получить признание со стороны теперешних его врагов, – если враждебность Европы к независимому самобытнее славянству прекратится, – будет ли то по сознательной необходимости примириться с раз осуществившимся фактом, или по сознанию своей слабости ниспровергнуть его. Пусть примет тогда славянство более просторную форму политической связи между своими членами, пусть обратится из тесного федеративного союза в политическую систему государств одного культурного типа. Главная цель его (которая – не политическая, а культурная) будет уже достигнута: общие соединенные усилия для достижения независимости и самобытности, так же, как и продолжительное сожительство, так сказать, под одною политическою кровлею, разольют по всем слоям общества разных славянских народов чувство и сознание соединяющего их племенного родства
С другой стороны, продолжительная, многократно возобновляющаяся борьба с Европой, без которой не может осуществиться судьба славянства, посеет спасительное отчуждение от того, что идет от врагов и тем более заставляет ценить и любить свое родное, исконно славянское. Если бы такое отношение к чуждому европейскому и своему славянскому и перешло даже должную меру справедливости, перешло в исключительность и патриотический фанатизм, – то на время, и это было бы в высшей степени благодетельно и целебно после столь долговременного искривления нормальных отношений в противоположную сторону. Так, чтобы выпрямить дерево, которое долго гнул ветер в одну сторону, надо насильственно перегибать его в другую. Поэтому борьба Славянства с Европой – этот последний, все ближе и ближе надвигающийся, все более и более созревающий фазис Восточного вопроса – имеет, думаем мы, столь же важное значение, как и торжество Славянства и утверждение его независимости и самобытности [И этот фазис уже начался с последней Турецкой войны»[3]. Но России, дурно веда войну с начала, после значительного истощения своих финансовых и военных сил, после многих сделанных ошибок, не решилась на эту борьбу и приняла постыдный Берлинский мир, вредное влияние которого доселе продолжается. Но своими последствиями он неизбежно приведет к этой борьбе. – Лосмертн. примеч.]
364
Затем, необходимым плодом политического объединения славянства явился бы общий язык, которым не может быть иной, кроме русского; он успел бы приобрести должное господство для того, чтобы между всеми членами славянской семьи мог происходить плодотворный обмен мыслей и взаимного культурного влияния.
Таким образом, существенное единство было бы достигнуто; а с достижением внутреннего содержания форма много бы потеряла важности и значения, – если только, повторяю я, обстоятельства так бы сложились, что эта форма перестала бы быть необходимою оградою и обороною сущности.
Многие истинные и искренние друзья Славянства и теперь видят главное в этой сущности, так что стремления и желания их клонятся только к достижению духовного единства возведением русского языка в общий язык науки, искусства и международных сношений между всеми славянскими народами. Говоря безотносительно, мы совершенно разделяем их образ мыслей, но полагаем только, что такой взгляд на предмет совершенно непрактичен – именно потому, что духовное единство есть главное, существенное, высшее; политическое же объединение – сравнительно низшее. Это низшее и должно быть прежде всего достигнуто, дабы высшее могло осуществиться; с него нужно начать, так как это фундамент.