- Но, I, - пойми же, пойми: наши предки - во время Двухсотлетней Войны - именно это и сделали...
      - О, и они были правы - тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число - какого нет в природе, нет. Их ошибка - ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг Солнца, но он не знал, что вся солнечная система - движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли -- вовсе не наивный круг...
      - А вы?
      - А мы - пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное - забудем, когда состаримся - как неминуемо старится все. И тогда мы - тоже неизбежно вниз - как осенью листья с дерева - как послезавтра вы... Нет, нет, милый, - не ты. Ты же - с нами, ты - с нами!
      Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая - я никогда еще не видел ее такой -- она обняла меня собою, вся. Я исчез...
      Последнее - глядя прочно, твердо в глаза мне:
      - Так помни же: в двенадцать.
      И я сказал:
      - Да, я помню.
      Ушла. Я один - среди буйного, разноголосого гама - синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...
      Да, в 12... - и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо - чего никак не смахнуть. Вдруг - вчерашнее утро, Ю - и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
      Я поторопился выйти наружу - и скорее домой, домой...
      Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце - из малинового кристаллизованного огня - шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе - шпиц аккумуляторной башни. И все это - всю эту безукоризненную, геометрическую красоту - я должен буду сам, своими руками... Неужели - никакого выхода, никакого пути?
      Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри - грудой сложены скамьи; посредине - столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом - пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое - потому жуткое - завтра. Это противоестественно: мыслящему - зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко - край, один только шаг - и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?
      ...А что если не дожидаясь - самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все? Запись 31-я.
      Конспект:
      ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.
      Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось - не за что ухватиться, казалось - уже все кончено...
      Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни, - скорее - глотаете глазами синее небо...
      И вдруг: все это - только "сон". Солнце - розовое и веселое, и стена -- такая радость погладить рукой холодную стену - и подушка - без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
      Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, - я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть - и чего уже не будет... да, не будет!..
      На первой странице Государственной Газеты сияло:
      "Радуйтесь,
      Ибо отныне вы - совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы -были совершеннее вас.
      Чем?
      Каждая искра динамо - искра чистейшего разума; каждый ход поршня -непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас? Философия у кранов, прессов и насосов - законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
      Красота механизма - в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, - не стали маятниково-точны?
      И только одно:
      У механизмов нет фантазии.
      Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра - расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались и вздыхали?
      Нет!
      А у вас - краснейте! - Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи. И - прячьте глаза - историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.
      Но это не ваша вина - вы больны. Имя этой болезни:
      фантазия.
      Это - червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это -лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше - хотя бы это "дальше" начиналось там, где кончается счастье. Это - последняя баррикада на пути к счастью.
      И радуйтесь: она уже взорвана.
      Путь свободен.
      Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии - жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами - и вы излечены от фантазии - навсегда.
      Вы - совершенны, вы - машиноравны, путь к стопроцентному счастью -свободен. Спешите же все - стар и млад - спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"
      ...Вы - если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, - если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист - если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя, -- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве - как у меня сейчас -- не кружилась бы у вас голова? Разве - по спине и рукам - не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы -- гигант, Атлас - и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?
      Я схватил телефонную трубку:
      - I-330... Да, да: 330, - и потом, захлебываясь, крикнул: - Вы дома, да? Вы читали - вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
      - Да... - долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то... - Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после шестнадцати. Непременно.
      Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь - и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку - как фонарь, высоко над головой...
      Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой - все равно: теперь тебе уже не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи - пусть: вам не затемнить солнца -- мы навеки приковали его цепью к зениту - мы, Иисусы Навины.
      На углу - плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики - нагнулись к изголовью, белая рука - протянула руке наполненный чем-то шприц.
      - А вы - что ж не идете, - спросил я - никого, или, вернее, всех.
      - А вы, - обернулся ко мне чей-то шар.
      - Я - потом. Мне надо еще сначала...
      Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" - я не мог ответить себе...
      Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "[Интеграл]". В машинном гудела динамо - ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца - как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая - какая милая. Завтра ты - оживешь, завтра -- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
      Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 - я предам его... да, предам...
      Осторожно - за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.
      - Вы уже знаете, - сказал он.
      - Что? Операция? Да, не правда ли? Как - все, все - сразу...
      - Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...
      "Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции - завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
      У меня в комнате, в 15.30. Я вошел - и увидел Ю. Она сидела за моим столом - костяная, прямая, твердая, - утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне - на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.
      Одну секунду во мне - то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола - она рядом с I, разъяренная... Но только секунду - и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель - лампочка загорелась, но как будто ее и нет - такая смешная, бедная, ненужная...
      Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все - она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, - сказала:
      - Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра - вы совершенно здоровы, вы заново - родились...
      Я увидел на столе листок - последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера - так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это - только история, теперь это -- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
      - Да, - сказал я, - и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него - тень на мостовой. И понимаете: тень -светится. И мне кажется - ну вот я уверен - завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все...
      Она - нежно и строго:
      - Вы - фантазер! Детям у меня в школе - я бы не позволила говорить так...
      И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить - нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
      Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро - обклеила всего меня улыбкой, ушла.
      И - к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь - сердце стучит...
      - Войдите!
      На пол - возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза - поочередно, в один и в другой - и в каждом видеть себя -- в чудесном плену...
      А там, за стеною, буря, там - тучи все чугуннее: пусть! В голове -тесно, буйные - через край - слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда - и за мною планеты - планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами - и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества -планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...
      И вдруг - сверху:
      - А ты не думаешь, что вершина - это именно объединенные в организованное общество камни?
      И все острее, все темнее треугольник:
      - А счастье... Что же? Ведь желания - мучительны, не так ли? И ясно: счастье - когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем - ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем - конечно, минус - божественный минус.
      Я - помню - растерянно пробормотал:
      - Абсолютный минус - 273o...
      - Минус 273 - именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы - на вершине.
      Как тогда, давно - она говорила как-то за меня, мною - развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое - я не мог - и с усилием вытащил из себя "нет".
      - Нет, - сказал я. - Ты... ты шутишь...
      Она засмеялась, громко - слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края - оступилась - вниз... Пауза.
      Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе - и ничего нет; только ее острые, горячие губы.
      - Прощай!
      Это - издалека, сверху, и дошло до меня нескоро - может быть, через минуту, через две.
      - Как так "прощай"?
      - Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, - разве тебе не было мучительно? А теперь Операция - и ты излечишься от меня. И это -прощай.
      - Нет, - закричал я.
      Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:
      - Как? Не хочешь счастья?
      Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...
      - Ну что же, я жду - выбирай: Операция и стопроцентное счастье -или...
      - "Не могу без тебя, не надо без тебя", - сказал я или только подумал -- не знаю, но I слышала.
      - Да, я знаю, - ответила мне. И потом - все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:
      - Тогда - до завтра. Завтра - в двенадцать: ты помнишь?
      - Нет. Отложено на один день... Послезавтра...
      - Тем лучше для нас. В двенадцать - послезавтра...
      Я шел один - по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал - как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели - сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных - но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]... Запись 32-я.
      Конспект:
      Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.
      Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я - человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, - будут желтые, ледяные...
      Нет: конечно, не верите - и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...
      То же самое - да, именно то же самое - сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту - и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю - или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа - это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю - что надо ухватиться за поручень - и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке - я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско - как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя - вдруг говорит:
      - Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...
      Передо мною - в проекции, на чертеже - моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.
      - Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...
      Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра - --
      И я вижу со стороны - как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.
      - Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это - на неделю. Куда - на неделю: больше!
      - Мало ли что... кто знает...
      - Я знаю...
      Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти - и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, - ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц - в тучах - тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
      Как всегда - рядами, по четыре. Но ряды - какие-то непрочные, и, может быть, от ветра - колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу - длинные, гусиные шеи.
      - Глядите! Нет, глядите - вон там, скорей!
      - Они! Это они!
      - ...А я - ни за что! Ни за что - лучше голову в Машину...
      - Тише! Сумасшедший...
      На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" - это не то: не ноги -- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди - а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем - и в лучах надпись: "Мы первые! Мы - уже оперированы! Все за нами!"
      Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу - и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом - они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот - они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку - растянулись в цепь, лицом к нам. И мы -напряженный, ощетинившийся головами комок - ждем.
      Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.
      Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись - и на нас - все быстрее - как тяжелая машина под гору - обжали кольцом - и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...
      Чей-то пронзительный крик:
      - Загоняют! Бегите!
      И все ринулось. Возле самой стены - еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед - головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне - двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши - и уж его нет, сквозь землю - и я один - среди секундных рук, ног - бегу...
      Передохнуть в какой-то подъезд - спиною крепко к дверям - и тотчас же ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.
      - Я все время... я за вами... Я не хочу - понимаете - не хочу. Я согласна...
      Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я - над ней, глажу ее по голове, по лицу - руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она - совсем маленькая -- маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.
      Внизу - сквозь руки, закрывающие лицо, - еле слышно:
      - Я каждую ночь... Я не могу - если меня вылечат... Я каждую ночь -одна, в темноте думаю о нем - какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить - понимаете? И вы должны - вы должны...
      Нелепое чувство - но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое -потому что этот мой долг - еще одно преступление. Нелепое - потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление - не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...
      - Ну хорошо - только не надо, только не надо... - говорю я. - Вы понимаете: я должен повести вас к I - как я тогда предлагал, чтобы она...
      - Да... ( - тихо, не отнимая рук от лица).
      Я помог встать ей. И молча, каждый о своем - или, может быть, об одном и том же - по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...
      В какой-то прозрачной, напряженной точке - я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся - среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч - увидел S. Тотчас же у меня - посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О - что завтра... да, завтра -первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
      О - изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова - я говорю, говорю. А внутри, отдельно - это слышно только мне - лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I -- ..."
      Вместо того, чтобы свернуть влево - я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину - нам троим: мне, О - и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит - как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас - сзади все время - --
      Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
      - Нет! Вы же обещали...
      Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь - и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком - знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом - плотная кучка нумеров - какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, - поодиночке сбегают вниз. Но это - потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
      О - медленно оседала в своем кресле - будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые - засасывающие синей пустотой - глаза. Устало:
      - Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
      - Нет... Тише! Смотрите туда: видите - за стеной?
      - Да. Тень.
      - Он - все время за мной... Я не могу. Понимаете - мне нельзя. Я сейчас напишу два слова - вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.
      Под юнифой - снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках - чуть заметный рассвет, заря.
      Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.
      - Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...
      Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла - два шага - быстро повернулась - и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся - глазами, губами -- вся - одно и то же, одно и то же мне какое-то слово - и какая невыносимая улыбка, какая боль...
      А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной - не оглядываясь, быстро - все быстрее...
      Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:
      - Вы понимаете - все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека - голый и весь покрыт шерстью...
      Из пустой, ощетинившейся головами кучки - голос:
      - Да! И еще раз повторяю: видел, да.
      - Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!
      И это "бред" - у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: "Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки - вспомни лось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."
      Нет: к счастью - не бред. Нет: к несчастью - не бред. Запись 33-я.
      Конспект:
      (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)
      Этот день - настал.
      Скорей за газету: быть может - там... Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас - как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках - это постороннее, это инструмент).
      Там - крупно, во всю первую страницу:
      - "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье! Завтра приостанавливаются работы - все нумера явятся для Операции. Неявившиеся - подлежат Машине Благодетеля".
      Завтра! Разве может быть - разве будет какое-нибудь завтра?
      По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке -вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:
      - "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату - я уже никогда больше, никогда..."
      И газета из рук - на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой - я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I - а я внизу, на полу... Кровать...
      Потом минуту, две - нелепо жду какого-то чуда, быть может - зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб...
      Нет. Нет чуда...
      Я ухожу - в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте - вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, - показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...
      Я ухожу. Запись 34-я.
      Конспект:
      ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.
      О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно - вместе с нею - оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу - в миллион раз легче. А теперь - что же? Пойти и задушить эту - == Но разве это чему-нибудь поможет?
      Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось - хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг - и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов - пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось...
      Когда я вошел на "[Интеграл]" - все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб -крошечные муравьиные люди внизу - возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании - какие-то над таблицами и инструментами - вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них - Второй Строитель с двумя своими помощниками.
      У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица - серые, осенние, без лучей.
      - Ну, что? - спросил я.
      - Так... Жутковато... - серо, без лучей улыбнулся один. - Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще - неизвестно...
      Мне было нестерпимо смотреть на них - на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" - история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6). Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях - и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...
      * 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.
      Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
      - Я только проверю в машинном, - сказал я, - и потом - в путь.
      О чем-то меня спрашивали - какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, -внутри, о своем.
      И вдруг в узеньком коридорчике - одно попало мне туда, внутрь - и с того момента, в сущности, началось.
      В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья - тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты - несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) - будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела - слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни - все дрожит...
      Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда - за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?
      Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.
      - Вверх - 45o!
      Глухой взрыв - толчок - бешеная бело-зеленая гора воды в корме -палуба под ногами уходит - мягкая, резиновая - и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду - все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось - выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом - мгновенная ватная занавесь туч - мы сквозь нее - и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили -- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...
      И вот - жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было - немое - солнце.
      Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох - что все кругом оробели, притихли. А мне - мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог - и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...
      - Так держать, - крикнул я в машину, - или не я, а тот самый граммофон во мне - и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, - побежал вниз, искать...
      Дверь в кают-компанию - та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери - какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
      Длинная рука вытянулась, загородила:
      - Вам куда?
      Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть - так нужно. И я сверху, намеренно резко:
      - Я Строитель "[Интеграла]". И я - распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
      Руки нет.
      Кают-компания. Над инструментами, картами - объезженные серой щетиной головы - и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть - одним взглядом - и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи - стрелки на циферблатах...
      И вот - наконец - возле тахометра - он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом...
      - Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). - Она здесь? Где она?
      В тени - исподлобья - улыбка:
      - Она? Там. В радиотелефонной...
      И я - туда. Там их - трое. Все - в слуховых крылатых шлемах. И она -- будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая - как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице -это от нее, и от нее здесь - легкий, молнийный, озонный запах.
      - Кто-нибудь... нет, хотя бы - вы... - сказал я ей, задыхаясь (от бега). - Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую...
      Рядом с аппаратной - маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:
      - Ну, что же? Что же будет?
      - Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная - лететь - все равно куда... И вот скоро двенадцать - и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть - на траве, на сухих листьях...
      От нее - синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне - еще чаще.
      - Запишите, - говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). - Время -- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...
      Она - из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
      - ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю - я все знаю: молчи. Но ведь ребенок - твой? И я ее отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить...
      Я - снова в командной рубке. Снова - бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
      Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.
      - Стоп, - крикнул я в машину.
      Все еще вперед - по инерции, - но медленней, медленней. Вот теперь "[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул - и "[Интеграл]", как камень, вниз - все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут - слышен пульс - стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я - камень, I - земля, а я -- кем-то брошенный камень - и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... - внизу уже твердый, синий дым туч... - а что, если...
      Но граммофон во мне - шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" - камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка - два кормовых и два носовых - только, чтобы парализовать вес "[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, -стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.
      Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир -- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка - какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.
      - Глядите, глядите! Вон там - правее! Там - по зеленой пустыне -коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них - те, караковые, белые, вороные...
      Сзади меня:
      - А я вам говорю: - видел - лицо.
      - Подите вы! Рассказывайте кому другому!
      - Ну нате, нате бинокль...
      Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне - заполняя всю ее, и всего меня, и всех - пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту - 12.
      Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки - мир. На ступеньках -чья-то звонкая золотая бляха - и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю - лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...
      И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
      - Стойте!
      В ладонь мне впились пальцы - это I, это она рядом:
      - Кто? Ты знаешь его?
      - А разве... а разве это не...
      Он - на плечах. Над сотнею лиц - его сотое, тысячное и единственное из всех лицо:
      - От имени Хранителей... Вам - кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня - вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров -но мы знаем все. "[Интеграл]" - вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же - вы теперь не посмеете шевельнуться - вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...
      Молчание. Стеклянные плиты под ногами - мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее - совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы - на ухо мне:
      - А, так это вы? Вы - "исполнили долг"? Ну что же...
      Рука - вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем -где-то далеко впереди. Я - один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию...
      - "Но ведь не я же - не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих белых, немых страниц..."
      Внутри себя - неслышно, отчаянно, громко - я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив - и она даже ни разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней - чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это - I):
      - "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова - показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы...
      Я чувствовал: бледнею - и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме - я завалил дверь камнями, я завесил окна...
      Потом - в руках у меня командная трубка, и лет - в ледяной, последней тоске - сквозь тучи - в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом - мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним - жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, - мне все ясно...
      Ах, только бы - только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах синих молний... Помню - что-то громко говорил ей, и помню - она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, - издалека:
      - Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...
      В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:
      - Время - четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец всего.
      Командная рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем, и у меня сердце - не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака - и потом далеко зеленое пятно - все зеленее, все явственней -- вихрем мчится на нас - сейчас конец - --
      Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он -- толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, - туманно слышал:
      - Кормовые - полный ход!
      Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню. Запись 35-я.
      Конспект:
      В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.
      Всю ночь не спал. Всю ночь - об одном... Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я - в одном и том же кованом кругу: убить Ю.
      Убить Ю, - а потом пойти к той и сказать: "Теперь - веришь?" Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову -- от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.
      В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня - до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница - бесконечная, ступени -какие-то противно скользкие, жидкие, все время - вытирать рот платком...
      Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток - к контрольному столику - --
      Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня - все работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь...
      На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе - и без следа испарялся.
      Как если бы черные, точные буквы на этой странице - вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда - и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице - вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа -прямо, назад, наискось, поперек.
      И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке - мужчина и женщина - в поцелуе, стоя - она всем телом сломанно отогнулась назад. Это - навеки, последний раз...
      На каком-то углу - шевелящийся колючий куст голов. Над головами -отдельно, в воздухе, - знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) - я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри - только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем - == " И на секунду - ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...
      Теперь - мальчишка: весь - вперед, под нижней губой - тень. Нижняя губа - вывернута, как обшлаг засученного рукава, - вывернуто все лицо -он ревет - и от кого-то со всех ног - за ним топот...
      От мальчишки: "Да, Ю - должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я побежал к ближайшему спуску подземки.
      В дверях кто-то бегом:
      - Не идут! Поезда сегодня не идут! Там --
      Я спустился. Там был - совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
      И в тишине - голос. Ее - не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос - и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей... Я закричал:
      - Пустите же! Пустите меня туда! Я должен --
      Но чьи-то клещи меня - за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине -голос:
      - ...Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного...
      Другой голос - медленный, тяжелый:
      - Ага! Невозможного? Это значит - гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы - за хвост, да под себя, а потом...
      - А потом - слопаете, захрапите - и нужен перед носом новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед - перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...
      Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она - и в тот же момент все посыпалось, стиснулось - сзади крик: "Сюда, сюда идут!"
      Свет подпрыгнул, погас - кто-то перерезал провод - и лавина, крики, хрип, головы, пальцы...
      Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки - сумерки - все светлее - и мы снова на улице - веером, в разные стороны...
      И вот - один. Ветер, серые, низкие - совсем над головой - сумерки. На мокром стекле тротуара - очень глубоко - опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке - тянет меня вглубь, ко дну.
      Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная - ее комната.
      Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил - закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой - шишковатая лысина, и лоб - огромная желтая парабола. Морщины на лбу - ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами - и тогда я чувствую: эти желтые строки - обо мне.
      ...Произошло ровно в 21. Пришла Ю - сама. Отчетливо осталось в памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел как-нибудь потише - и не мог.
      Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры трепыхались.

К титульной странице
Вперед
Назад