Жарникова. Золотая нить (6)

      «Боги ткали жертводаяние.
      Принесен был Пуруша в жертву»5.

      Стоит отметить, что в санскрите слово «prajd» – это рождение, народ, население, подданные, дети, потомство, «prajan» – возникать, рождаться, a «prajana» (т. е. прясть) – произведение потомства, зачатие и, наконец, «prajanana» – производящий, порождающий, рождение, размножение, деторождение, семя 6. Стоит внимательнее вслушаться в слова гимна о творении Вселенной:

      «Две юницы снуют основу
      На шесть колышков две снующих
      Одна другой протягивает пряжу
      И не рвут ее, не прерывают.
      …
      Вот колышки они основа небу
      Стали гласы для тканья челноками»7.

      Голосом, ритуальным пением, как челноком, ткется из нитей-слов ткань Вселенной. И нет ничего удивительного в том, что слово «prastava» значит на санскрите «хвалебная песнь»8, в то время как у нас, в севернорусских диалектах, «прастава», «проставка» - полоса холста, заполненная тканым или вышитым узором, которым украшали рубахи, полотенца, скатерти, свадебные простыни и т. д. Ритм орнамента = ритму священного песнопения.
      Все вышеизложенное объясняет, почему в гимне Ригведы, говорящем о теле человека, певец спрашивает:

      «Кто же в нем соткал его воздыханье.
      …
      Кто же семенем его удостоил,
      Утверждая да продлится пряжа» 9
      (в значении - да продолжится его род).

      Мы знаем, что аналогичное отношение к прядению и ткачеству характерно и для восточнославянской традиции. Так, А. Н. Афанасьев отмечает: «В славянских сказаниях сохранились воспоминания о чудесной самопрялке, прядущей чистое золото, о золотых и серебряных нитях, спускающихся с неба. Из этих-то солнечных нитей и приготовлялась та чудесная розовая ткань, застилающая небо, которую называем мы зарею... Потухающая заря заканчивает свою работу, обрывает рудожелтую нитку, и вместе с тем исчезает с неба ее кровавая пелена» 10. Вспомним, что в славянской традиции слово «вервь» – значит одновременно и «веревка», и «община», а в южнославянском (сербохорватском) «врвник» – родственник.
      Поскольку прядение нити являлось священным актом, уже в ведической традиции приравненным к творению жизни, акту воспроизводства потомства, в таком процессе, естественно, должно было предполагаться участие двух начал – женского и мужского. Воплощением женского начала в прядении являлась, судя по всему, сама женщина-пряха. А в роли обезличенного мужского начала, вероятно еще со времен матриархата, выступала прялка, как творение мужских рук, как своеобразная концентрация мужской силы некого первопредка-тотема, вечного божественного персонажа, олицетворяющего в себе всех мужчин данного рода, племени, народа. В этом убеждает следующее обстоятельство: донца в виде лежащей мужской полуфигуры, отмеченные «громовой», «огненной» шестилепестковой розеткой, производят впечатление глубоко продуманного и очень древнего священного комплекса. Здесь есть все: жест оберега, пришедший из глубины тысячелетий и характерный для покойников – сложенные крестом на груди руки; традиционные признаки мужественности – усы и борода; сила и здоровье (подчеркнутые шапкой волос и полным ртом зубов); обязательно широко раскрытые глаза и, наконец, в качестве органа воспроизводства - знак жизни, огня, света – шестилепестковая розетка. На этой розетке, именно как знаке жизни, огня, света, сидела во время прядения женщина-пряха. Как тут не вспомнить строки древнего эпоса:

      «Земля широкая – всех существ мати;
      Женщины ей подобны;
      А муж (ее) – Праджапати (т. е. прапредок, дословно «Отец пряжи» – С. Ж.).
      Здесь огненным его семя считают»11.

      О том, что прялка в процессе прядения выполняла функции воплощения мужского начала, свидетельствуют также многочисленные надписи, которые часто встречаются на севернорусских прялках и, с частности, на прялках Вологодской губернии.
      Процарапанные или вырезанные ножом на внешней или внутренней стороне лопаски (ножки или донца) – эти надписи представляли собой только одно слово, обозначающее в русской народной профанной лексике мужское воспроизводящее начало. Очень часто надпись идет открытым текстом на внешней или внутренней стороне донца, иногда она органически входит как составляющая в орнамент внешней стороны лопаски. В надписях такого типа очень часто приходится сталкиваться с крайне архаичным рисунком букв, записью справа налево, ступенчатой, с размещением надписи по кругу, с разбрасыванием ее по всей площади лопаски или донца. Думается, что это связано с желанием охранить надпись, зашифровать ее, сохранить, что вообще свойственно сакральным текстам. На некоторых вологодских прялках XIX века встречается до 5–9 разновременных, выполненных разными почерками, но идентичных по смыслу надписей. Как правило, такие надписи закрыты раскраской и росписью, но тем больший интерес представляют прялки, на которых красочный слой сохранился в углублениях букв, что, бесспорно, свидетельствует об их изначальности по отношению к одновременной с ними росписи. Наличие записей говорит также о том, что надписи подобного содержания служили вполне определенным целям, тем более, что писалось только одно слово, что при исключительном обилии различных формулировок в русской профанной лексике было бы странным, если бы в этом не усматривалась некая закономерность. Помимо надписей, на вологодских прялках рубежа XIX–XX веков можно встретить и достаточно откровенные изображения. Так, на одной из прялок Вологодского музея-заповедника на внутренней, повернутой к пряхе стороне лопаски, изображена фигура мужчины с большими округлыми глазами, пышными расчесанными на прямой пробор волосами, закрученными вверх усами, острой треугольной бородой и ярко выраженными признаками пола. На внешней же стороне лопаски была помещена несложная цветочная композиция. Надо заметить, что мастер, сделавший изображение мужчины на этой прялке, сразу же закрасил его тонким слоем светлой краски. Смысл этого образа и его значение, видимо, были ему хорошо понятны, так как он, закрывая фигуру легким слоем записи, в то же самое время сохранял ее на лопаске как нечто необходимое. Суммируя все вышесказанное, можно сделать вывод, что прялка в русской народной традиции была своеобразным символом мужского начала, участвующего в процессе прядения, соотнесенном с актом творения жизни.
      Но образно-символический язык русской прялки этим далеко не исчерпывается. На прялках мы можем встретить композиции, которые свидетельствуют о том, что это своеобразный древний календарь. Так, на одной из прялокХ1Х века (Грязовецкий район Вологодской области), увенчатой семью городками, на внешней стороне широкой ножки помещена плетенка в виде стилизованной извивающейся семиголовой змеи с головами-треугольниками. Все детали композиции этой ножки украшены маленькими треугольничками, которых здесь в общей сложности 368. Возможно, змея – древнейший символ вечности (не случайно арийский бог Вишну-владыка времени изображается в Индии и сегодня сидящим на семиголовом змее)12, несет на своем теле все дни года. На другой, также грязовецкой прялке, общее число декорирующих ее треугольников составляет 360. Эти своеобразные календари еще ждут своей расшифровки. Исключительной архаичностью отличается декор одной из хранящихся в фондах Вологодского музея-заповедника тарногских прялок, изготовленной в 1890 году. Судя по числовым отношениям элементов орнамента лопаски, кратным 7 (7, 14, 21,28), можно предположить, что перед нами своеобразная календарно-циклическая схема, связанная с лунным календарем (1.2.3.4. недели лунного календаря). Но еще более поражает своей древностью комплекс орнаментации ножки этой прялки. Почти равная по высоте лопаске, она отличается причудливой формой, характерной для прялок Тарноги. Сразу же под лопаской ножка приобретает веретенообразное очертание и переходит в прямоугольник, декорированный двумя лучистыми квадратами, над которыми помещена «корона» из 31 вертикальной полосы. Далее следует круг с шестилепестковой розеткой, затем небольшое расширение, украшенное двумя лучистыми розетками – одиннадцати и восьмилучевой. В нижней части ножки – очень условное изображение мужской фигуры с головой – одиннадцатилучевой розеткой. Руки этого существа разведены и опущены вниз, ноги согнуты в коленях и широко расставлены, подчеркнуты признаки пола. С тыльной, обращенной к пряхе стороны, ножка орнаментирована иначе. Так, в округлой части помещена не шестилепестковая, а тринадцатилучевая розетка, над ней – волнистая полоса – знак воды, а под розеткой – 28 вертикальных полос. На конце донца имеется хотя и затертая, но легко читаемая надпись, аналогичная тем, о которых говорилось ранее. При более пристальном рассмотрении ножки данной тарногской прялки выявляется интереснейшая картина, аналогичная тому, что мы видели на донце в виде мужской полуфигуры. Там изо рта некоего божества-первопредка (возможно, Рода) вырастает лопаска прялки с ее картиной Вселенной, циклического времени, гармоничного, отрегулированного бытия. В этой структуре особенно очевидны параллели между восточно-славянским Родом и ведическим Рудрой. Мы уже указывали выше, говоря о севернорусских старушечьих головных уборах, что: «Будучи ведическим, т. е. арийским, божеством, Рудра, вероятно, стал объектом культового поклонения арьев не в самой Индии, а был известен еще в доиндийский период их истории». Его имя, как и имя Рода, связывают с понятием «руда» в значении крови и «рудый», «рдяный» в значении красного цвета, он (как и Род) - повелитель неба, создатель всего живого, гневное божество бурь 13. Один из древнеиндийских текстов (Швета-Шватара-упанишада) приписывает Рудре следующие качества: «Он – исток всего сущего, он – космический повелитель, он – величайший из мудрецов и творец всякой мудрости» 14.
      Думается, что мужчина-донце, вырезанный из дерева безвестным русским крестьянином, как бы порождающий из своего рта всю Вселенную, очень похож по своим функциям на приведенное выше описание Рудры-Шивы. Вероятно, женщина-пряха, совершая священный в своей основе, соотнесенный с творением жизни, акт прядения нити, выступала в роли безличного вечного женского Вселенского начала, единение которого с мужским первоначалом порождает весь вычлененный из Хаоса Космос – извечный и неизменный порядок Бытия.
      На тарногской прялке ножка, несущая на себе лопаску со сложной календарно-циклической символикой, антропоморфна по очертаниям. Прямоугольник, украшенный двумя лучистыми квадратами - головной убор этой богини. Вывод о том, что это именно божество, можно сделать хотя бы потому, что точно таким же головным убором увенчана богиня с цветущей ветвью в руке на ковре VI века до н. э. из алтайского Пазырыкского кургана 15. О том, что это именно богиня, свидетельствует шестилепестковая розетка – символ солнца и световой энергии Вселенной, которая является «головой» этого божества. Но общеизвестно, что в ведических гимнах невеста-жена именуется «Солнцем» (Сурьей), а жених-муж - «Месяцем» (Сомой). Таковы они в свадебном гимне Ригведы 16. Таковы же они и в восточно-славянской народной традиции. Вспомним, что в фольклоре жена – «красно солнышко», а муж - «ясен месяц». Еще Ф. И. Буслаев в середине XIX века подчеркивал, что: «Когда мы говорим: «Солнце днем работает, а ночью отдых берет», то нам и в голову не приходит, что солнце – это особое божество, и притом именно богиня, на которую и намекает эта пословица» 17. Мы уже подчеркивали, что на Русском Севере «многие считают солнце за женщину» 18, как отмечали исследователи начала XX века.
      Здесь вполне естественней вопрос - каким образом шестилепестковая розетка может быть в одном случае (донце в виде мужской полуфигуры) знаком мужского воспроизводящего органа и «огненного семени», а в другом (ножка тарногской прялки) – головой богини. Вероятно, имеет смысл вспомнить о том, что для древнейших этапов мифологического сознания характерно объединение в одно целое мужского и женского начал. Такие синкретические образы сохраняются в народной памяти надолго. За примерами далеко ходить не надо: в трипольской культуре, распространенной на юге Восточной Европы в V–III тыс. до н. э., глиняные фигурки женщин часто уподоблялись по форме фаллосу или имели фаллообразные головы. Прошли тысячелетия, но по-прежнему мастера каргопольской игрушки придают головам своих глиняных расписных «баб» странную фаллообразную форму.
      Возвращаясь же к нашей тарногской прялке, отметим, что на уровне груди этого, помещенного на ножке, божества, имеются две розетки – одиннадцати и восьмилучевая. Здесь имеет смысл вновь обратиться к ведическим гимнам и текстам «пятой Веды» – Махабхараты, где говорится о том, что богиня Адити (букв, «свободная, несвязанная, безграничная, земля, земля и небо»), о которой древний мудрец Готама говорил следующее: «Адити – это небо, Адити – пространство (воздушное), Адити – мать и отец, и сын, Адити – это все боги, это пять народов, Адити - все, что рождено, и все, что будет рождено» 19, породила восемь сыновей. С семью она ушла к богам, а восьмого оставила, чтобы он стал предком людей и первым из смертных. Помимо этих восьми богов в ведических текстах говорится об одиннадцати рудрах - разрушительных силах, имена которых «выступают эпитетами бога Шивы-Рудры, который созидал и разрушал мир» 20.
      Не с этими ли ведическими богами – восемью Васу-созидателями (это – вода, полярная звезда, луна, земля, ветер, огонь, утренняя заря и свет) и одиннадцатью Рудрами-разрушителями, связаны на тарногской прялке конца XIX века одиннадцати и восьмилучевая розетки, украшающие грудь богини, стилизованное изображение которой помещено на внешней стороне ножки этой прялки? Под такой своеобразной «грудью», в «животе» богини, помещено геометризованное, очень условное изображение сына - мужского персонажа с тремя фаллосами. Здесь, наверное, стоит вспомнить, что в античной мифологии божество производительных сил природы – Приап носил эпитет «Triphallus», т. е. обладающий тремя фаллосами 21. Его считали создателем моря и суши, Всебогом, священным, отцом и царем, благодетелем и защитником. Праздники в честь Приапа в марте и июне сопровождались весельем и эротическими играми (как и мартовская Масленица и июньский праздник Ивана Купала у восточных славян – С. Ж.). Приапа часто изображали на могильных камнях, и от Галлии до Фригии были в древности распространены амулеты, на которых «умершие предстают в облике Приапа». (Вспомним, что и Масленица, и праздник Ивана Купала связаны с культом умерших и плодородия). Исследователи отмечают, что «место происхождения культа Приапа неизвестно, локализация его в Лампсаке (Троада) вторична», и на ранней стадии (до IV века до н. э.) в Греции «он почитался в виде древесного сучка» 22.
      Стоит особо подчеркнуть, что донце севернорусской прялки-копыла (т. е. выполненной из единого куска дерева) представляло собой либо корень, либо часть мощного сука хвойного дерева, которым придавалась определенная уплощенная форма. И именно на донце, в большинстве случаев, вырезалось или процарапывалось то самое слово, о котором говорилось выше. Интересно также и то, что это божество (Приап) было тесно связано с кровью, красным цветом и его изображали в пурпурном или густо-шафрановом хитоне. Вспомним, что этот цвет был необходимым атрибутом и ведического Рудры - созидателя моря и суши, Всебога, отца и царя, создателя и разрушителя, и восточнославянского Рода - творца Вселенной, Всеотца, выполнявшего те же функции, что и Рудра (и Приап).
      Таким образом, на внешней стороне ножки тарногской прялки мы имеем, судя по всему, стилизованное изображение богини, связанной с солнцем, о чем свидетельствует 31 насечка над ее головой (т. е. количество дней в солнечном месяце), и воплощающей световую энергию Вселенной, знаком которой является шестилепестковая розетка. В чреве этой богини помещен ее сын - Всеотец, первопредок, божество кровного родства и производительных сил природы.
      На тыльной, повернутой к пряхе стороне ножки, все несколько иначе. Здесь также присутствует «божественный» головной убор в виде двух лучистых квадратов, украшенных геометрическим орнаментом из треугольников. Но венчает он не шести, а тринадцатилучевую розетку - «голову». Кроме того, над ней и на уровне плеч (где с внешней стороны ножки помещены две розетки-груди) находятся волнистые линии - знаки воды. Под нижним знаком воды помещено 28 вертикальных насечек. И, наконец, донце прялки отмечено крайне специфической надписью (о которых мы говорили ранее) и резным, рельефным изображением змея, относящимся также к кругу образов, связанных с мужским воспроизводящим началом. Таким образом, складывается довольно устойчивая схема, в которой внешняя сторона ножки - женское солярное божество с сыном в чреве, а тыльная сторона – мужское лунарно-водное, о чем свидетельствуют 13 лучей (количество месяцев в лунном году) головы-розетки, волнистые полосы - идеограммы воды и 28 насечек (28–29 – количество дней в лунном месяце). Кроме того, коль скоро мы выше уже говорили о близости образов ведического Рудры и восточнославянского Рода, имеет смысл привести следующую мысль Г. М. Бонгарда-Левина о том, что «Рудра – божество лунарного цикла, связанное с представлением о плодородии, растительности, долголетии и олицетворяющее вместе с тем идею смерти и нового возрождения» 23. Думается, у нас есть все основания сделать следующий вывод: данная тарногская прялка сохранила в своем образном строе реликты древнейших индоевропейских и, в частности, арийских представлений о структуре Вселенной и о самом акте мироздания. Причем, именно здесь мы сталкиваемся с очень архаичной, известной многим народам верой в то, что в начале всех начал стояло некое божественное двуполое существо, первая божественная пара, разнополые божественные близнецы. В качестве примера имеет смысл вспомнить ведическую Адити - мать, отца и сына одновременно, соединяющих в себе мужское и женское начала, из которых создана вся вселенная, скандинавского Имира, и, конечно, арийского Рудру, о котором Н. Р. Гусева пишет: «Следует обратить внимание на ведическое предание, в котором говорится, что Рудра изначально возник как существо, состоящее из мужской и женской половины (курсив мой – С. Ж.). Позднее в индийской иконографии это трансформировалось в образ Шивы-Рудры в качестве Нара-Нари («мужа-жены»), в скульптуре и живописи изображаемого в виде человеческой фигуры, левая половина которой женская, а правая – мужская»24. Стоит отметить, что в санскрите (языке Веды) слово «Родас» обозначает «землю и небо», т. е. Вселенную. И если в этом понятии исток имени Верховного восточнославянского божества Рода, то он изначально также нес в себе и женское, и мужское начала, т. к. в славянской (в том числе севернорусской) традиции до наших дней сохранилось обращение: «Небо-батя (тятя), Земля-мати!». Представление об изначальной двуполости верховного творящего начала и о его связи с древом прослеживается в ведическом тексте, где спрашивается: «Что был за лес и что за дерево, из которого вытесали небо и землю?», а также в гимне Агни (богу Огня), где говорится о двух началах - женском и мужском, являющихся в то же время двумя кусками дерева, трением которых друг о друга получается священный огонь:

      «Истинно двое диводейных сдвоясь
      Воплотили младенца и вскормили
      Пуповину движенья и покоя
      Гимнотворца пряжу вы двое рвете» 25.

      Интересно то, что на тарногской прялке XIX века, выполненной из дерева, т. е. материала, потенциально несущего в себе огонь (так, в восточных районах Вологодской области до недавнего времени «живой огонь», защищающий от болезней, добывали трением двух кусков дерева друг о друга), мы видим воплощение таких, воспетых еще в гимне Ригведы, «диводейно сдвоенных» мужского и женского начал, порождающих сына. И как на прялке, так и в гимне Огню, разделенных тысячелетиями, обязательным компонентом священного акта порождения жизни является пряжа (т. е. производное прялки) – основа всего мироздания, «пуповина движения и покоя». Между получением «живого огня» и прядением пряжи фактически ставится знак равенства.
      Связанная с символикой мужского производящего начала, с космогоническими и календарно-циклическими представлениями, идеей первотворения и культом божеств - Творцов мира, русская прялка теснейшим образом соединена с культом плодородия и с заупокойным культом предков.
      О связи с культом плодородия говорит не только наличествующая на прялке фаллическая символика, но и многое другое. Так, в 20-е годы рязанскими краеведами была получена информация о том, что в Бетинской волости Касимовского уезда «в чистый Понедельник девки катаются на донцах, чтобы лен уродился»26. В том же Касимовском уезде катались в чистый Понедельник не только девушки, но и женщины и девочки, чтобы лен и просо уродились «долгие и чистые». «В деревне Новинках женщины садятся на донце обязательно обнаженным телом. В селе Гиблицах катаются, стоя на коленях», – отмечает информатор. Этот обычай стойко сохранялся в 1928 году 27. Но еще и в 1961 году этнографы наблюдали, как на масленицу в селе Чернава Милославского района Рязанской области одна старушка каталась на донце прялки. Им сообщили, что «на заговенье выходили с донцами, клали блин в фартук (блины, как известно, были связаны с культом предков - С Ж.) и катались, чтобы лен был дольше»28. В. К. Соколова отмечает, что: «в Витебской губернии прежде чем кататься на масленицу в санках, «женки должны проехать с горы на прялице; чем длиннее будет такой проезд, тем длиннейший родится лен». Если же катающаяся упадет, то лен ею не будет убран»29. Она же подчеркивает, что: «катанию с гор первоначально приписывалось магическое значение. Это можно видеть и в сохранившемся кое-где еще в начале XX века пережитке – «кататься на долгий лен». Так, в Кубенском уезде Вологодской губернии с гор катались и замужние женщины. Делалось это не только ради развлечения. Считалось, что если скатишься удачно, то и лен будет хорошим. В Шенкурском уезде в чистый Понедельник «девки прежде стоя с горы катались, чтобы лен вырос мягкий». Ради хорошего урожая льна катались с гор и на донцах от прялок, такой же обычай был зафиксирован и у белорусов» 30. Отметим, что Масленица - единственный крупный дохристианский праздник, не связанный с христианским календарем и не получивший нового истолкования. И именно на Масленицу, целиком и полностью связанную с заупокойным культом предков, совершались такие ритуальные катания на донцах. Определенные аналогии этому обычаю катания на прялках в масленичную неделю, обеспечивающую плодородие начинающегося нового земледельческого года, есть в верованиях жителей Гиндукуша (Афганистан) - нуристанцев, потомков одной из первых волн индоиранцев, дошедших в глубокой древности (III–II тыс. до н. э.) до гор Афганистана и сохранивших в своих неприступных горных долинах обряды, ритуалы, верования далеких восточноевропейских предков. Так, у жителей Гиндукуша существовали представления о женщинах-руи (оборотнях), которые летали по ночам над горами и долинами, увеличивая их плодородие, а конем им служили сундук или прялка31. О связи прялки с миром умерших свидетельствует очень интересный обычай, бытовавший в Горном Таджикистане, т. е. также у потомков древних индоевропейцев – восточных иранцев. Так, если человек уходил из дома и пропадал без вести, то совершали обряд «саргардон»: «Ночью, в последнюю среду месяца Сафар, когда устраивали прыганье через костры, три-четыре женщины запирались в доме, стараясь сделать это так, чтобы об этом никто не узнал. Делали куклу-мужчину – «мортияк». Эту куклу делали очень тщательно. Куклу клали в мешочек и вешали на колышек, вбитый в стену. Затем сажали перед прялкой девочку, не достигшую половой зрелости, и она должна была крутить прялку в обратную сторону вплоть до утренней зари, повторяя все время: «Пусть забеспокоится и скорей придет...» Считалось, что после этого пропавший человек должен был через некоторое время вернуться». Если обряд совершал мулла, то он писал заклинание и вешал его на дереве, а затем, «крутя прялку в обратную сторону, читал молитву»32. Если через неделю человек не приходил, то его считали мертвым.
      Очень интересный аналог восприятия покойника во взаимосвязи с прялкой (причем именно прялка является символом святости данного покойника), имеется и в поморских этнографических материалах начала XX века. Так, А. А. Каменев в 1910 году пересказал легенду, рассказанную ему пожилой женщиной-поморкой, «кормщиком» (кормчим) карбаса, везшего его на небольшой остров между городом Кемью и селом Шуей, т. н. «Полтовскую коргу», местное «святое место», где воздвигнута часовня. Ее рассказ был связан с историей появления этой часовни и тем, почему это место стало считаться «святым». Женщина поведала, что в описываемое ею время была сильная буря. «Рев моря был слышен в Шуе, волны ходили по морю, как громадные горы. Все думали, что наступил конец света. В Шуе в то время была одна больная девушка, которая больше года не сходила с постели. В ту ночь она вдруг встала и стала смотреть в окно по направлению к морю. На вопрос матери, чего она смотрит в окно, та попросила: «Свезите меня на Полтовскую коргу; я хочу повидаться со своей сестричкой.
      – С какой сестричкой? – стала допытываться мать.
      – Свезите – увидите сами», – твердила девушка.
      Больше от нее не смогли добиться ничего. На утро, когда погода утихла, родители повезли свою дочь на «свидание с сестричкой» на Полтовскую коргу, где действительно нашли выброшенную на один из выступов островка мертвую девушку такой невиданной красоты, что они долго не могли оторвать от нее глаз. Утопленница была в простом поморском сарафане, с заплетенными в одну косу волосами и, что всего более удивило крещенных - утопленница сидела на прялке. Родители больной девушки приняли это за знамение божие и, окадив утопленницу ладаном, погребли ее тут же на корге по старообрядческому обычаю... С тех пор это место стало почитаться святым, и впоследствии здесь была выстроена часовня». В эту часовню раньше много жертвовали, но эти пожертвования забирали себе мирские попы, и больше жертвовать не стали», - закончила свой рассказ женщина-кормчий 33.
      В Вологодской губернии был достаточно широко распространен обычай, когда на святки парни отнимали у девушек прялки и уносили их на могилы, на кладбище. А. В. Кулевым в селе Воскресенском Череповецкого района Вологодской области в конце 80-х годов был записан следующий рассказ о том, как совершался этот обряд еще в начале нашего века: «Ой, было тоже, кудесили... Ребята возьмут, у девок прялки отберут... А вот у нас здесь кладбище было, вот на горе-то на этой. У ково-нибудь уж там могила выкопана ли, чево ли, покойничка надо хоронить. Придут, да в эту могилу-то прялки и складут. Надо девчонкам сойти, а боятцы идти-то»* [Экспедиционный фонд ЦНТК (01.-06, 40) с. Воскресенское]. Интересно и то, что первый вечер зимних Святок, связанных как и Масленица с миром умерших (со святьём), назывался «копыльным вечером», т. е. прялочным. Таким образом, прялка символизировала собой начало Святок, во время которых категорически запрещалось прясть, ткать и вообще что-либо свивать.
      Уже неоднократно отмечалось, что русская, и особенно севернорусская свадьба, удивительно близка в своей обрядовой стороне, в мелодике, текстах причети и многих других деталях к похоронному обряду. К обычаям этого круга относится, вероятно, и обычай сжигать кудель на прялке невесты во время сговора в знак «окончательного решения судьбы девушки», известный в Новгородской губернии 34. О том, что обряд этот древний и, возможно, восходит к общеиндоевропейской эпохе, свидетельствует один из эпизодов «Истории» Геродота, где говорится, что в Греции, на острове Делос «Девушки отрезают прядь волос перед свадьбой и, обвив вокруг прялки, возлагают их на могилу» дев, прибывших с дарами богам с Севера, от гипербореев (т. е. с берегов Кронийского океана или Белого моря) и умерших на Делосе 35.
      О связи с заупокойным культом предков и культом плодородия говорит также орнаментация лопасок традиционных севернорусских прялок-копылов, состоящая в большинстве своем из различных комбинаций треугольников, розеток, ромбов, выполненных в технике трехгранно-выемчатой резьбы. Но такие же орнаментальные мотивы, выступающие в качестве символов плодородия и оберегов, мы встречаем на изделиях из камня и металла на обширнейших территориях Евразийской степи и лесостепи в различные исторические периоды. Они встречаются на предметах вооружения II–I тыс. до н. э., на раннескифских изделиях рубежа VII–VI вв. до н. э., на резном костяном молотке из Пастырского городища (Среднее Поднепровье). Надо заметить, что орнамент из лучистых квадратов, покрывающих поверхность этого молотка, абсолютно идентичен декору нижней части внешней стороны лопасок тарногских прялок, и, в частности, описанной выше. Интересно, что опубликовавший этот молоток Э. В. Яковенко считает, что именно такая орнаментика свидетельствует о культовом назначении данного предмета, о его использовании «для отправления какого-то культа, связанного с идеей плодородия» 36. В качестве оберегов и символов грядущего возрождения орнаменты, состоящие из треугольников, постоянно присутствуют на русских резных каменных надмогильных плитах XIII–XIV вв. из раскопок в Московском Кремле. Орнаментальные композиции на средневековых русских каменных надмогильных плитах абсолютно тождественны орнаментам на погребальных стелах Боснии, Герцеговины и областей, входивших в средневековое королевство Боснии. Н. С. Шеляпина, говоря о надгробиях XIII–XIV вв. из Московского Кремля, пишет: «Реконструкция основных элементов орнаментальной композиции надгробий позволила установить, что они являются исходными в декорировании белокаменных надмогильных плит Москвы и Подмосковья XVI–XVII вв. Хронологически и стилистически они предшествуют широко распространенным типам надгробий с надписями. Размещение на поверхности намогильного камня XIII–XIV вв. орнамента из треугольников, розеток, тяг, членящих поле на несколько зон, исключает возможность поместить на нем эпитафию» (курсив мой. – С. Ж.)37. Но в таком случае, сам орнамент выполнял функции эпитафии-оберега и в том же качестве он присутствовал и на могильных плитах и погребальных стелах средневековой Боснии. Мы можем найти достаточное количество примеров, когда орнаментация лопасок прялок почти полностью идентична декору-оберегу намогильных плит. Думается, что такое схождение не случайно, и в этом убеждают многие факты. Так, Н. Н. Белецкая в своей работе «Языческая символика славянских архаических ритуалов» приводит образцы традиционных украинских и южнославянских деревянных надгробий, совершенно идентичных по форме русским и, прежде всего севернорусским, прялкам 38. Близость прялок по форме к надгробиям, а также использование их в качестве надгробий было отмечено Н. И. Толстым, который подчеркнул, что: «Интересующие нас деревянные надгробия зафиксированы в местностях, где много камня, но они обязательно деревянные, что связано, надо полагать, с культом деревьев (древо жизни и т. д.). Для выяснения их распространения в прошлом очень ценны свидетельства подобного рода: «в 1743 году сербский епископ Павел Ненадович велел своей пастве ставить кресты на могилах, а не следовать обычаю и «простая древеса съ преслицом (прялкой) воздружати»39. (курсив мой. – С. Ж.). Надо отметить, что в святочной обрядности восточных районов Вологодской области, вплоть до 30-х годов нашего века, сохранялся обычай, когда парни отнимали у девушек прялки и носили их на могилы. Несомненный интерес представляет и то, что форма ножки описанной выше тарногской прялки (вообще характерная для прялок данного района) абсолютно идентична традиционным каменным надгробиям Верхней Балкарии и Карачая (Северный Кавказ), которые имеют своим прообразом деревянные надгробия архаического типа, аналогичные тем, что бытуют в некоторых селениях горной Балкарии по сей день40. В нашем случае приходится говорить не о простом сходстве ножки тарногской прялки с каменными и деревянными надгробиями Северного Кавказа, а об аналогиях даже в деталях орнамента. Это обстоятельство может показаться странным и необъяснимым. Но если мы обратимся к данным истории, то все встанет на свои места.
      Известно, что среди народов Северного Кавказа представителями индоевропейской языковой семьи являются осетины – пришельцы из южнорусских степей, потомки древнего народа, называвшегося аланами. Выдающийся советский лингвист В. И. Абаев, говоря о скифских языках (к которым относится и аланский язык), отмечает, что при сравнении их со славянскими языками бросается в глаза «обилие специфических скифо-славянских схождений» и что по количеству этих схождений скифо-славянские связи «далеко превосходят... связи скифского с любым другим европейским языком и языковой группой»41. Он же считает, что множество осетинских слов в балкарской речи, чрезвычайная близость внешнего облика балкарцев к типу соседней осетинской народности дигорцев (где очень значителен процент светловолосых и светлоглазых людей), характерное для осетин и балкарцев цоканье – все это «следует бесспорно считать аланским наследием» 42 (курсив мой. – С.Ж.). Кроме того, В. И. Абаев отмечает, что: «выявлено немало случаев, когда осетинский смыкается именно с севернорусскими (онежскими, архангельскими) говорами, минуя южнорусские» 43. Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что различные авторы в разное время подчеркивали: на севере Европы (от Балтики до Урала или Ледовитого океана) обитали скифоаланы (Птолемей II в. н. э.)44, русоланы (исландские саги)45, аланы, которые сами себя звали «веси» (Адам Бременский, XI в)46.
      Таким образом, между древним населением севера Восточной Европы, которое вышеперечисленные авторы называли «аланами» или «русоаланами», а выдающийся лингвист Н. Я. Марр – «северными сарматами» или «русами», и потомками алан – осетинами и балкарцами – народами Северного Кавказа, судя по всему, родство более тесное, чем может показаться на первый взгляд. И поэтому нет ничего удивительного в том, что очень много общего в языке осетин и севернорусских диалектах, что ножка тарногской прялки так похожа на осетинские и балкарские (т. е. аланские) надгробья. Перед нами свидетельства древних передвижений родственных племен и народов на новые территории, когда они, уходя со своей прародины, уносили с собой свои обряды, верования, мифы, традиции и культуру.
      Основания для таких выводов дают не только надгробия Северного Кавказа, но и древние памятники Средней Азии, где и в настоящее время живет индоевропейский народ – таджики. Так, например, найденный во время раскопок Краснореченского городища (Сарыта) глиняный сосуд для костей умерших (оссуарий) VII–IX вв. н. э. был украшен резным орнаментом, удивительно похожим на декор лопаски тарногской прялки. Те же розетки, композиции из треугольников, веточки. О значимости подобного орнамента говорит не только нахождение его на оссуарии, но и то, что орнамент резьбы в жилых помещениях древнего Сарыта был иной – не геометрический, а растительный. Краснореченский оссуарий, кроме того, украшают лепные фигурки мужчин в характерной позе, со скрещенными на груди руками 47. И здесь вновь приходится вспоминать донца русских прялок в виде мужской полуфигуры со скрещенными руками и шестилепестковой розеткой на туловище. Надо отметить также, что в Таджикистане трехгранно-выемчатая резьба, аналогичная севернорусской, издревле была распространена на мазарах – «могилах святых», михрабах – т. е. объектах, связанных с культами предков и плодородия.
      Для сравнения имеет смысл обратиться также к культурным традициям жителей гор Гиндукуша (Афганистан), потомков первых индоевропейских иммигрантов, еще не называвших себя «арьями», не почитавших арийских богов и не знавших ведических ритуалов, т. е. пришедших сюда со своей восточноевропейской прародины задолго до начала II тыс. до н. э.48. У них до настоящего времени распространена традиция делать деревянные резные памятные доски в честь знатных покойников в виде столбика, украшенного трехгранно-выемчатой резьбой и завершающегося фигурой коня или всадника на одно- или двухголовом коне. К. Йеттмар считает, что последнее изображение (на двухголовой лошади), очевидно, было «самой высокой степенью почета, которую только можно себе представить»49. Но К. Йеттмар отмечает: в Северном Кафиристане «лошадей не держали», хотя «в качестве надгробных памятников... часто ставили статуи всадников» 50. Одно из таких изображений, находящееся в Национальном музее Кабула, является абсолютной аналогией севернорусским швейкам (очень близким по декору к прялкам), также часто завершающимся точно такими же и по построению, и по моделировке всадниками. Надо отметить, что антропоморфные персонажи в резьбе по дереву нуристанцев изображали только умерших людей, что касается божеств, то они представлены досками, покрытыми геометрической резьбой определенного типа, иногда «напоминающими своими очертаниями человеческие фигуры». Здесь имеет смысл вспомнить, что символом верховного женского божества калашей (одной из народностей Нуристана) была резная доска, причем считалось, что основной смысл выражал именно трехгранно-выемчатый орнамент, помещенный в центре этой доски. Кроме того, у калашей резной столб, покрытый той же геометрической резьбой, является «религиозным центром не только дома, но и семьи»51.
      Аналогичное орнаментальное решение декора резных балок – «бузовезов» характерно для творчества горных таджиков, т. е. населения, в значительной мере сохранившего реликты древнейших арийских традиций. М. Рузиев в своей работе «Искусство таджикской резьбы по дереву» отмечает, что: «В памирском жилище перекладина является до сих пор обязательной архитектурной деталью. Она всегда орнаментировалась резьбой. Связанная с древними традициями перекладина и поныне имеет широкое распространение в народной архитектуре памирцев», но в жилищах Памира «встречаются также перекладины, которые не выполняют ни декоративную, ни утилитарную функции. Они тонки, не обработаны, только ножом намечены деления на множество квадратиков, иногда с крестами в каждом из них»52. Это последнее замечание М. Рузиева особенно интересно в связи с тем, что в данном случае балка-бузовез выполняла не утилитарные, а сакральные функции, и отмечающий эти функции орнамент идентичен тому, что мы постоянно встречаем на лопасках северно-русских прялок.
      В свете того, что говорилось ранее о функционировании прялок в качестве надгробий на территории королевства Боснии, где вместо крестов до середины XVIII в. (!) по обычаю ставили «простыя древеса съ преслицомъ», а также севернорусского обычая носить в Святки прялки на могилы или даже опускать их в свежевыкопанные могильные ямы, мы можем предположить, что общность формы и декора резных досок Гиндукуша, северокавказских надгробий, ножек и лопасок севернорусских прялок и швеек вызвана в значительной мере древним единством функций этих, столь, казалось бы, различных, предметов и родством народов, пользовавшихся одними и теми же знаковыми формами с одинаковой смысловой нагрузкой. Если это так, то дальнейшее изучение и дифференциация типов прялок и их декора, возможно, даст в руки исследователей богатейший материал для изучения этногенетических и миграционных процессов, протекавших на протяжении длительного исторического периода на обширных территориях Евразийского материка. Вероятно, именно вследствие таких этногенетических и миграционных процессов, наличие которых подтверждается данными антропологии 53, произошла сакрализация определенной техники резьбы по дереву, определенного набора геометрических составляющих резного деревянного декора у народов, связанных единством происхождения, генетическим родством.
      Н. М. Бачинский, анализируя роль резного дерева в архитектуре Средней Азии, отмечает, что такой вид прикладного искусства, как резьба по дереву, представлен настолько разнообразно и в таких совершенных образцах, что «нет никаких сомнений в древности этого вида художественного производства у коренного населения страны» 54. Но он же ставит вопрос о том, «Как в стране, настолько бедной лесом, мог зародиться и развиться до такого совершенства этот тонкий вид декоративной отделки» 55. Н. М. Бачинский считает, что именно из-за высокой ценности и дефицитности дерева сложилось более внимательное отношение к этому материалу, что в свою очередь вызвало к жизни художественную резьбу. Однако эта аргументация представляется малоубедительной, так как точно такая же резьба, как и в бедной строительным деревом Средней Азии, была широко распространена вплоть до начала XX века в районах, где оно всегда, по меньшей мере, с мезолитической эпохи, было основным строительным материалом, где из дерева создавалось подавляющее большинство предметов быта: орудия, утварь, средства передвижения и т. д. – то есть в лесной и лесостепной полосе Восточной Европы.
      Абсолютная идентичность технических приемов, элементов орнаментов и даже их сочетаний, характерные для среднеазиатской и севернорусской резьбы по дереву, свидетельствуют скорее об общих этнических истоках данной традиции и о том, что родиться она могла именно там, где леса было много и где из поколения в поколение люди отрабатывали приемы обработки дерева и создали единый мир геометрических образов, настолько значимых для них, что их потомки сохраняли эти образы на протяжении, по меньшей мере, III–IV тысячелетий.
      Только древней сакрализацией дерева и резного орнамента, помещенного на нем, можно объяснить то, что в Средней Азии в обычном городском и сельском жилом доме большинство видимых деревянных деталей покрывалось резьбой, и, прежде всего – ворота или двери в ограде дома. Н. М. Бачинский отмечает, что в таких городах как Самарканд, Бухара, Ташкент, Хива, Ура-Тюбе и многих других почти в каждом доме еще в середине XIX века ворота и двери обязательно были покрыты резьбой. Эта резьба была еще более присуща таким сооружениям XVIII–XIX вв. как медресе, мечети, дворцы, караван-сараи 56. В художественном оформлении дверей и ворот Бухары значительное место занимает геометрический орнамент, который отличает бухарскую резьбу от резьбы других районов Средней Азии и состоит из зигзагов, ромбов, квадратов, свастик, 5,6,8, 10 и 12-ти лучевых звезд, выполненных двух- трехгранно-выемчатой резьбой. В такой же древней технике выполнялся декор дверей в Ходженте, где доминируют простые геометрические фигуры в виде квадрата, ромба, зигзагов, розеток 57. Аналогичная традиция особенно характерна для горных районов Средней Азии. Так, М. Рузиев отмечает, что: «резьба и роспись по дереву – характерная черта таджикского декоративно-прикладного искусства не только домусульманского периода и средних веков, но и советского времени», и что резные двери «дар», ставни «дарича» и ворота «дарвоза» имели в архитектуре Средней Азии важное декоративное значение58. Он пишет о том, что архаические формы в искусстве и архитектуре памирцев дожили до сегодняшнего дня и что многие, крайне древние, технические и художественные приемы таджикской резьбы, сохранились как в культовой, так и в гражданской архитектуре Горного Таджикистана. На резных балках-бузовезах, на дверных планках, бывших обязательным объектом геометрической орнаментации в Горном Таджикистане, на Памире, размещалась, как правило, композиция из резных крестов, зигзагов, ромбов и многолепестковых розеток. М. Рузиев пишет: «Граненая резьба – излюбленный вид резьбы резчиков-горцев. Различные варианты выемчатых треугольников, гофр, розеток позволяли народным мастерам создавать весьма оригинальные композиции и светотеневые контрасты». И далее: «Памятники народного искусства горных районов Таджикистана часто хранят в себе узоры-символы, восходящие к родовому строю, ко временам язычества и поклонения стихийным силам природы. Смысл этих мотивов был давно забыт. Но они переходили по традиции из рода в род, а порою, став привычным декоративным элементом, приобретали новое значение и новый смысл» (курсив мой. – С. Ж.)59. Сравнивая геометрическую резьбу Афрасиаба X в. и резные детали из древнего городища Пенджикента VII в., М. Рузиев делает вывод, что древние орнаментальные композиции зачастую доходят до наших дней без изменений. Среди таких композиций в резьбе Бухары и Верхнего Зеравшана одной из самых распространенных была та, что характерна еще для парадных залов древнего Пенджикента – центральные прямоугольные медальоны с кругами-розетками в центре и сиянием в виде веера по углам 60. Но именно такие композиции являются одними из самых распространенных в трехгранно-выемчатом декоре севернорусских прялок.
      Многочисленные аналогии севернорусской резьбе по дереву мы находим также в прикладном искусстве народов Северо-Западной и частично Центральной Индии. Судя по археологическим материалам, с приходом ариев во II тыс. до н. э. на территорию Индостана, там также очень широко стал применяться резной трехгранно-выемчатый декор архитектурных деталей. Вероятно, довольно долго сохранялись традиции деревянного зодчества, принесенные ариями с их богатой строительным лесом восточноевропейской прародины. Так, в эпосе описываются дворцы с резными стенами, дверями и колоннами 61. Однако, из-за специфических климатических условий Индии, где деревянные детали довольно быстро разрушались, уже в древности началась замена дерева на камень, на который в значительной мере была перенесена резная орнаментация, присущая деревянной трехгранно-выемчатой резьбе. Но в Северо-Западных районах Индии до настоящего времени при строительстве жилых домов продолжают широко использовать дерево, украшая его резьбой. Н. Р. Гусева пишет, что в эпоху средневековья в некоторых областях Индии еще возводились великолепные здания из дерева и что в современной Индии наибольшее количество деревянных строений можно видеть в Кашмире и штатах Уттар-Прадеш, Западный Бенгал и Махараштра62. Интересно, что некоторые, характерные для севернорусской деревянной прялочной резьбы, для резьбы по дереву Бухары и Горного Таджикистана, элементы орнамента сохранились в Индии в очень своеобразной форме – это роспись минеральными порошковыми красками на земле у входа в дом, возле алтарей и мест жертвоприношений – «ранголи» и узоры на женских руках, где довольно часто встречается характерная для резьбы композиция из семи шестилепестковых розеток, объединенных в круг, вихревые розетки, сегнерово колесо, свастика и т. д. Очень интересна приводимая Н. Р. Гусевой резная деревянная дверь из штата Мадхья-Прадеш, где все резные детали, за исключением фигур слонов, имеют себе многочисленные аналогии, как в резьбе Гиндукуша, так и в деревянной резьбе лесного пояса Восточной Европы и, в частности, в прялочной резьбе Русского Севера63. На дверях из штата Мадхья-Прадеш мы вновь встречаем декор из косых крестов и ромбов, пересеченных прямым и косым крестом, о котором мы говорили в связи с культовым костяным скифским молотком из Пастырского городища (VI в. до н. э.), средневековыми русскими каменными надгробиями из Московского Кремля (XII–XIV вв.), тарногской прялкой конца XIX в. и т. д., отмечая, что этот орнамент исследователи связывают с символикой плодородия древнего населения Евразийской лесостепи и степи III–II тыс. до н. э.
      Одной из характерных деталей резного орнамента Гиндукуша, Памира, Ирана, Индии являются также ряды прорезных треугольников, которые встречаются постоянно и в деревянной домовой, и прялочной резьбе Русского Севера. Исследователи считают, что такой орнаментальный мотив является характерным для декора вещей индоиранской принадлежности в период продвижения ариев через Среднюю Азию и Закавказье на территорию Индийского субконтинента и Ирана. Так, М. Н. Погребова отмечает, что орнамент из прорезных треугольников на кинжалах – характерная деталь для Восточного Закавказья и Северного Ирана в XIV–XII вв. до н. э., т. е. периода начала экспансии ариев на эти территории т. Она считает, что эта орнаментика, характерная для эпохи поздней бронзы и раннего железа районов современных Армении и Азербайджана, является серьезным этническим указателем, отмечающим пути подвижек индоиранцев на новые территории. Вероятно, М. Н. Погребова права, так как именно такой орнамент украшает нож поздней бронзы из Сеймы Горьковской области, тип которого одинаков от Енисея до Урала и ничем не отличается от «срубного» ножа Дона, Десны и Волги65. Этот орнамент постоянно присутствует на изделиях из кости раннескифских курганов VII в. до н. э. Правобережного Поднепровья 66, на изделиях из бронзы начала – середины I тыс. до н. э. с территории Северного Кавказа 67, на бронзовых ножах и деталях конской упряжи VII–VI вв. до н. э. из Кармир-Блура и Самтавро (Закавказье)68. Орнамент из рядов прорезных треугольников был характерен в эпоху поздней бронзы и для территории Индийского субконтинента, точнее его северо-западной части. Таким орнаментом украшен меч из Форта Мунро (Пакистан), особое внимание которому уделил Р. Гейне-Гельдерн, считавший его бесспорно вещью западного происхождения (именно основываясь на данном орнаменте), еще раз подтверждающей, что факт нахождения на территории Индостана в конце II – первой половине I тыс. до н. э. носителей этих западных культурных традиций несомненен69. О проникновении этих носителей западных традиций далеко на восток, вплоть до Порт-Артура, свидетельствуют найденные там глиняные модели домов, стенки которых украшал орнамент из рядов прорезных треугольников. Здесь же были найдены, относящиеся как и модели домов к рубежу нашей эры, бронзовые фантастические личины рогатых гениев, имевших человеческие лица, звериные уши и бычьи рога. С. В. Киселев, описывая их, отмечал «ярко подчеркнутые некитайские черты» и то, что «они даже более европеоидны, чем самые европеоидные из современных им ... погребальных портретных масок», то есть «перед нами тот, обладавший крупными чертами лица европеоидный человек, который с древнейших времен и почти до начала нашей эры был господствующим в Южной Сибири»70. Но орнамент из прорезных треугольников, аналогичный декору срубных ножей середины II тыс. до н. э. Дона, Десны и Волги, сейминских ножей, распространенных в эпоху поздней бронзы от Нижнего Новгорода до Енисея, бронзовых изделий I тыс. до н. э. Северного Кавказа и Закавказья, и, наконец, меча из Северо-Западной Индии конца II – начала I тыс. до н. э., постоянно присутствует в декоре ажурных славянских (позднезарубинецких) бронзовых, украшенных выемчатой эмалью, фибул IV-V вв., в орнаменте вятичских височных колец ХШ в., в каменном декоре Черниговской Пятницкой церкви рубежа XII-XIII вв., Рождественского и Успенского соборов XV в. в с. Ферапонтово, храмов Кирилло-Белозерского монастыря, фронтона палат удельных князей в Угличе XV в. и многих других памятников средневековой русской архитектуры, и в узорочье севернорусских прялок, швеек, вальков, рубелей, льнотрепал конца XIX – начала XX вв.
      Таким образом, в архаической крестьянской деревянной резьбе Русского Севера, как и в ткачестве, вышивке, кружеве этого региона, в огромном количестве сохранились до конца XIX – начала XX вв. древнейшие орнаментальные схемы, общие как для восточнославянских, так и для индоиранских народов. Использование этих орнаментальных символов в одном и том же качестве – оберегов и знаков сакрального начала как восточнославянскими так и индоиранскими народами вплоть до порубежья века нынешнего и века минувшего, свидетельствует об исключительном значении данных орнаментов в древности и о том, что создавались они, вероятнее всего, на основании одной и той же мифологической основы, у этнически единой группы племен, впоследствии распавшихся, разошедшихся и потерявших связь между собой. Но единство орнаментальных комплексов, которые обычно неповторимы и продолжают хранить древние традиции, свидетельствуют о древней общности этих народов.
      Об особой значимости трехгранно-выемчатой резьбы, как своеобразного этнического определителя и индикатора этно-миграционных процессов, свидетельствует то, что этот вид резьбы, широко распространенный у скандинавов, балтов и восточных славян, живущих в богатых лесом районах, столь же широко распространен и в Средней Азии, отнюдь не богатой лесом, но у народов, этногенез которых связан с индоиранскими племенами эпохи бронзы и раннего железа, продвинувшимися в этот регион с территории Восточной Европы.
      Вывод о сакральной значимости трехгранно-выемчатого орнамента у балто-славянско-индоиранских народов (а, возможно, и в целом у индоевропейцев) подтверждается и тем, что у финно-угров, живущих как и славяне, балты и скандинавы в районах, богатых лесом, трехгранно-выемчатая резьба не имела широкого распространения. И более того – В. А. Шелег в результате картографирования районов бытования трехгранно-выемчатой геометрической резьбы как наиболее распространенного вида орнаментирования в русском народном искусстве, пришел к выводу о том, что у прибалтийско-финских народов – эстонцев, финнов, а также у карел и вепсов, такая резьба встречается в основном в районах, пограничных с расселением скандинавов, балтов и славян. У коми такой вид резьбы характерен также для районов активных контактов с русскими. Что же касается поволжских финно-угорских народов, то трехгранно-выемчатая резьба для них в целом не характерна и встречается в основном в западных, контактных с русскими, районах 71. Таким образом, практически все финно-угорские народы восприняли этот вид резьбы от индоевропейцев, сами же такой вид орнаментации не разработали, хотя, повторяем, всегда жили в зоне, достаточно богатой деревом.
      Все это еще раз свидетельствует о высокой сакральной значимости трехгранно-выемчатого орнамента именно в индоевропейской, конкретно балто-славянско-индоиранской среде, и о том, что на основании распространения и сохранения такого орнамента у современных народов, зачастую живущих на значительных расстояниях друг от друга, мы можем судить о их древнем единстве и вероятном этногенетическом родстве. Именно трехгранно-выемчатую орнаментику исследователи связывают с символикой добра и плодородия древнего индоевропейского населения Евразии III–II тыс. до н. э. И наиболее ярко и широко представлен такой трехгранно-выемчатый орнамент именно на севернорусских прялках, которые, как мы выяснили выше, были не только простым инструментом для получения нити. Они символизировали собой мужское начало, участвующее в процессе прядения нити – аналога жизни, судьбы, мысли, потомства; они были воплощением Древа жизни, несущего на своих ветвях Вечное Время - прошлое, настоящее и будущее; они были надмогильными памятниками и соединяли мир живых и мир мертвых, предков и потомков.
      Будучи воплощением Верховного Изначального Божества, прялка была символом плодородия и способствовала увеличению плодородия всего живого на Земле. Именно в ней, как нельзя лучше, воплотилась идея вечной гармонии бытия, с его бесконечным перетеканием жизни в смерть, а смерти – в жизнь. И это, разумеется, далеко не все. Образный язык русской народной прялки, ее трехгранно-выемчатого узора, еще ждет своего прочтения. И здесь хотелось бы вспомнить слова, сказанные В. В. Стасовым более ста лет назад: «Орнаменты всех вообще новых народов идут из глубокой древности, а у народов древнего мира орнамент никогда не заключал ни единой праздной линии. Каждая черточка тут имеет свое значение, является словом, фразой, выражением известных понятий, представлений. Ряды орнаментистики – это связная речь, последовательная мелодия, имеющая свою основную причину и не назначенная для одних только глаз, а также и для ума и чувства» 72.

      Примечания к главе пятой

      1 Рыбаков Б. А. Макрокосм в микрокосме народного искусства // ДИ СССР. – 1975. -№1,3.
      2 Рыбаков Б. Я. Язычество древних славян... С. 459.
      3 Рыбаков Б. Я. Язычество древних славян... С. 297.
      4 Да услышат меня Земля и Небо... С. 35–36.
      5 Да услышат меня Земля и Небо... С. 122.
      6 Кочергина В. А. Санскритско-русский словарь. - М.: Русский язык, 1987. -С. 412.
      7 Да услышат меня Земля и Небо... С. 187–188.
      8 Кочергина В. А. Санскритско-русский словарь... С. 446.
      9 Да услышат меня Земля и Небо... С. 190.
      10 Афанасьев А. Н. Древо жизни. Избранные статьи. – М.: Современник, 1982. - С. 76.
      11 Махабхарата. Вып. 5. Кн. I. Мокшадхарма. – Ашхабад, 1983. – С. 60.
      12 Гусева Н. R Индия: Тысячелетия и современность. – М.: Наука, 1971. – С. 27.
      13 Гусева Н. Р. Индуизм: мифология и ее корни // ВИ. - 1973. - №3. - С. 143.
      14 Бонгард-Левин Г. М. Древнеиндийская цивилизация. – М.: Наука, 1980. - С. 193.
      15 Руденко С. И. Древнейшие в мире художественные ковры и ткани. - М.: Искусство, 1968. - С. 58.
      16 Да услышат меня Земля и Небо... С. 161.
      17 Баландин А. И. Мифологическая школа... С. 55.
      18 Цейтлин Г. Знахарства и поверья в Поморье... С. 156.
      19 Гусева Н. Р. Индуизм... С. 68-69.
      20 Гусева Н. Р. Индуизм... С. 67.
      21 Мифологический словарь. – М.: Сов. Энциклопедия. – 1991. – С. 449.
      22 Мифологический словарь... С. 449.
      23 Бонгард-Левин Г. М. Древнеиндийская цивилизация... С. 292.
      24 Гусева Н. Р. Индуизм... С. 143.
      25 Да услышат меня Земля и Небо... С. 35.
      26 Мансуров А. А. Описание рукописей этнологического архива Общества исследователей Рязанского Края. – Рязань, 1928. Вып. 1. – №33.
      27 Мансуров А. А. Описание рукописей... 1929. Вып. 2. – №128.
      28 Архив Института Этнографии АН СССР. Фонд Комплексной экспедиции. Рязанский отряд. – 1961. – ед. хранения 49.
      29 Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды... С. 90.
      30 Соколова В. К. Весенне-летние календарные обряды... С. 44.
      31 Йеттмар К. Религии Гиндукуша... С. 285.
      32 Литвинский Б. А. Семантика верований и обрядов памирцев // Средняя Азия и ее соседи в древности и средневековье. – М.: Наука, 1981. – С. 116.
      33 Каменев А. А. Полтавская корга // ИАОИРС. - 1910. - № 1. - С. 116.
      34 Жекулина В. И. Исторические изменения в свадебном обряде и поэзии (по материалам Новгородской области) // Обряды и обрядовый фольклор. – М.: Наука, 1982.-С. 242.
      35 Скифы. Хрестоматия. – М.: Высш. школа, 1992. – С. 35.
      36 Яковенко Э. В. Резной молоток из Среднего Поднепровья // СА. – 1969. – №2.-С. 249.-Рис. 1.
      37 Шеляпина Н. С. Надгробия XIII–XIV вв. из раскопок в Московском Кремле // СА. - 1971. - №3. - С. 285-289.
      38 Велецкая Н. Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. – М.: Наука, 1978. - С. 182.
      39 Толстой Н. И. Об одной карпато-южнославянской изопрагме // Симпозиум по проблемам карпатского языкознания (24–26 апреля 1973 г.). Тезисы докладов и сообщений. - М., 1973. - С. 50-55.
      40 Кузнецова А. Я. Народное искусство карачаевцев и балкарцев. – Нальчик, 1982.-С. 140.
      41 Абаев В. И. Скифо-европейские изоглоссы. – М.: Наука, 1965. – С. 135.
      42 Абаев В. И. Скифо-европейские изоглоссы... С. 43.
      43 Абаев В. И. Скифо-европейские изоглоссы... С. 50.
      44 Бронштейн В. А. Клавдий Птолемей. – М.: Наука, 1988. – С. 146, рис. 31.
      45 Васильев А. О древнейшей истории северных славян до времен Рюрика, и откуда пришли Рюрик и его варяги. – СПб., 1858. – С. 37.
      46 Древнейшие государства на территории СССР. – М.: Наука, 1983. – С. 201.
      47 Археологические открытия 1978 г. – М. – 1979. – С. 590–591.
      48 Лелеков Л. А. О символизме погребальных облачений // Скифо-сибирский мир. – Новосибирск.: Наука, 1987. – С. 28.
      49 Йеттмар К. Религии Гиндукуша... С. 35.
      50 Йеттмар К. Религии Гиндукуша... С. 398.
      51 Йеттмар К. Религии Гиндукуша... С. 369, 455.
      52 Рузиев М. Искусство таджикской резьбы по дереву. – Душанбе: Дониш, 1976. - С. 33, 34: рис. 6, 7, 43, 45, 66, 101.
      53 Алексеев В. П., Гохман И. И. Антропология Азиатской части СССР. – М.: Наука, 1984.
      54 Бачинский Н.М. Резное дерево в архитектуре Средней Азии. – М., 1947. – С. 5.
      55 Бачинский Н. М. Резное дерево... С. 5.
      56 Бачинский Н. М. Резное дерево... С. 5.
      57 Бачинский Н. М. Резное дерево... С. 49.
      58 Рузиев М. Искусство таджикской резьбы... С. 27, 37.
      59 Рузиев М. Искусство таджикской резьбы... С. 58, 59.
      60 Рузиев М. Искусство таджикской резьбы... С. 59.
      61 Гусева Н. Р. Художественные ремесла Индии. - М.: Наука, 1982. – С. 197.
      62 Гусева Н. Р. Художественные ремесла... С. 198.
      63 Гусева Н. Р. Художественные ремесла... С. 198.
      64 Погребова М. Н. Иран и Закавказье в раннем железном веке. – М.: Наука, 1977.-С. 66-67.
      65 Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири // МИА. – 1949.– №9. – С. 71, табл. XII, рис. 66; с. 75.
      66 Ильинская В. А. Относительная хронология раннескифских курганов бассейна реки Тясмин // СА. - 1973. - №3. - С. 11, рис. 5 (19, 20).
      67Даманский Я. В. Древняя художественная бронза Кавказа. – М.: Искусство, 1984.-С. 64 (XXII).
      68 Ильинская В. А. Относительная хронология... С. 15.
      69 Heine-Geldern R. The Coming of the Aryans and of the Harrappa Civilization // Man.-№56. - 1956.
      70 Киселев С. В. Древняя история... С. 270.
      71 Шелег В. А. Севернорусская резьба по дереву: ареалы и этнические традиции // Русский Север. - Л.: Наука, 1986. - С. 55, 59.
      72 Стасов В. В. Русский народный орнамент. - Вып. 1. - СПб., 1872. - С. 16.