Е. Шелухо.
Рисунки Валерия Гаврилина
// Музыкант-классик. – 2005. - № 11. – С. 17-20.

Говорят, талантливый человек талантлив во всем. И действительно, история дает нам немало примеров удивительной творческой разносторонности в лице сочиняющего музыку писателя Грибоедова, рисующих поэтов Пушкина и Волошина, обращающегося к искусству рисунка режиссера Эйзенштейна. Подобное «раздвоение» творческого процесса оказывается едва ли не закономерностью, сопутствующей художественной одаренности. Разве не может искра Божья давать яркие блики, высвечивая новые грани творческого Дара?
Одной из интереснейших «побочных» граней, всегда приковывающей внимание исследователей, становится рисунок. В отличие от литературного высказывания — еще одного распространенного в творческой среде «побочного» таланта — он редко рассчитан «на публику», чаще имеет личностный, интимный характер. Ему свойственна спонтанность и неоформленность, в силу чего он нередко становится наипервейшим носителем творческого замысла. А еще рисунок может открыть, «материализовать» то, что оказывается скрытым абстрактной природой музыки или поэзии как главной линии творчества. В любом случае, он интересен как форма авторского диалога с самим собой.

Среди рисующих авторов немало тех, чье искусство неразрывно связано с фольклорными истоками. Как не вспомнить «сказителя русского севера» Бориса Шергина, иллюстрирующего свои произведения рисунками в духе северной традиции, композитора Анатолия Лядова, запечатлевшего в своих художественных эскизах героев собственных музыкальных произведений - персонажей русских сказок. Думается, что в их стремлении рисовать находит свое естественное выражение синкретическая основа народного искусства. Отсюда - потребность в яркости и конкретике, тяга к оформительству, лубочная иллюстративность.

Разносторонность фольклорного слышания нашла необычное воплощение в творчестве нашего современника — композитора Валерия Гаврилина (1939 -1999). Как и его сочинения, сочетающие в себе, наряду с инструментальным началом, элементы пения, пантомимы, драматического действия, и сама личность музыканта была одарена разносторонне. Незаурядный литературный талант, театрально-режиссерские способности. И наряду с ними — тяга к оформительству и рисованию. Наверное, было бы слишком громко объявить это важной составляющей его творчества, и тем не менее без этих редких, простеньких и забавных, но всегда существующих в рукописях музыканта значков и рисунков представление о нем лишилось бы чего-то важного.

Была у композитора одна особенная черта, выражавшаяся в стремлении сделать красивым все, что его окружает — начиная с предметов быта вплоть до набросков собственных сочинений. Шло это от какой-то поистине христианской уважительности к вещи как результату труда, и потому — бережного к ней отношения. Как вспоминает вдова композитора, «он исповедовал такой принцип, что, как и раньше, когда из поколения в поколение передавались вещи, нельзя расходовать то, что нам дается природой./.../ Почему он так плохо относился к современному шоу-бизнесу, к современной музыке? Потому что это страшная трата энергии, электричества. Он говорил, что мы не отдаем природе в этом случае, а забираем. Так какое же это искусство, если оно природе не благо творит, а зло?» Все, чего касалась рука мастера, приобретало красоту и законченность. Вырезанные из старого журнала картинки (чаще — изображения русских пейзажей и церквей) заботливо «одевались» в самодельные деревянные рамки, своеобразные, широкие, из толстой доски. Пластмассовая баночка из-под крема, оклеенная бумагой и узорчатой тесьмой по бокам, превращалась в нарядную шкатулку. И даже самые что ни на есть обыкновенные спичечные коробки проживали новые жизни, становясь коробочками для таблеток (здоровье композитора было неважным): бережно оклеивались цветной бумагой, покрывались лаком, сверху приклеивалась картинка.

Таким же Гаврилин предстает и в своих музыкальных рукописях. Аккуратный округлый мелкий почерк, нередко — выделенные заглавные буквы. Строго соблюденные поля, красивое расположение текста на листе. И, конечно же, рисунки и орнаменты, которые композитор почти не позволяет себе делать на чистовых рукописях, но без которых немыслимы его эскизы и черновики.
Что рисует композитор? Прежде всего, героев своих сочинений. И нередко такие «портреты» не лишены чувства юмора. С особым тщанием прорисован главный герой поэмы «Тараканище» (музыка которой, к сожалению, утрачена). Графически четко выписаны и два задорных скоморошьих профиля в действе «Скоморохи» — кстати, единственный раз рисунок выполнен на обложке чистовика. Думается, что это единичное авторское допущение не было случайным. Скоморох — его главный герой, о котором он размышляет в статьях и записях «для себя», чей образ неоднократно воплощает в своем музыкальном и музыкально-сценическом (музыка для театра) творчестве. «Для меня весь мир представляется в виде огромного скомороха, у которого смех сквозь слезы. У меня в скоморохи обращаются люди, которые так или иначе являли миру какие-то открытия правды», — сказал однажды Валерий Гаврилин в одном из последних телеинтервью, подчеркнув тем самым особую значимость образа скомороха, ставшего для композитора неким символом служения национальному искусству. Обратим внимание на профили скоморохов: один из них — традиционный, лубочный, с петушиным носом, колечками кудреватых волос, и даже — с кокетливой мушкой на щеке. Выделяется другой: строгий, прорисованный прямыми лучеобразными линиями, напрашивается характеристика — «звездоликий». Не картинка, а символ, скупой графический образ, образ не скомороха, а Художника-скомороха как носителя правды. Этот профиль неоднократно появляется в рукописях композитора, венчая каждую словесную запись, словно личный графический знак.

Подобные рисунки-знаки очень характерны для рукописей Валерия Гаврилина. Можно выделить целую серию его записей, отмеченных маленькими графическими символами. Среди них — листки с выписанными строками из понравившихся стихотворений, композиторскими афоризмами, им же сочиненными юмористическими дву- и четверостишиями. И все это многообразие словесных миниатюр расцвечено рисунками, казалось бы, напрямую не связанными ни с одним из сюжетов. Горящая свеча в подсвечнике, цветы, разнообразные ветки — с продолговатыми и круглыми листьями, нередко — с ягодами (наподобие ветви калины и рябины). При первом взгляде на эти незамысловатые картинки невольно приходит на ум сравнение с традиционными рисунками гимназических альбомов, всплывают в памяти и строки гаврилинского «Альбомчика» — «Вечер, вечер, вечерок, голубые свечки». Но, вглядываясь внимательнее, понимаешь, что рисунки эти несут в себе нечто большее. Не фольклорные ли это образы-символы, ставшие знаковыми и в творчестве Гаврилина? Цветок — один из образов-ключей действа «Перезвоны». Помните в «Смерти разбойника»: «Я молоденький паренек, Я принес тебе цветок, Мудро наставленье, Милой матушки благословенье». Свеча, нередко изображаемая в центре страницы, в тех же «Перезвонах» выполняет важнейшую роль, становясь аллегорией жизни в кульминации действа: «Матка-река! Не гаси свечу! Матка-река! Не гаси свечу! Матка-река! Укроти волну! Покуда свече в ночи гореть, Моей-то душе на мир глядеть. На мир глядеть, людей жалеть. Матка-река, не гаси свечу!».

Наконец, в эскизах композитора встречаются и просто русские орнаменты. Особое их значение Валерий Гаврилин отмечает в одной из своих статей: «Был в каждой русской избе красный угол с негасимой лампадой, украшенный рушниками с замысловатым узорочьем. Мы все еще плохо знаем тайны русской орнаментики, деревянного и плетеного узорочья. Многое знание заключено в них, многие сведения, быть может, не меньшие, чем в астроматематическом устройстве египетских пирамид» . В различных вариантах в рукописях Гаврилина предстает один из традиционных элементов народной орнаментики — свастика, значок, который нередко используется для выделения начала каждой новой записи. Таковы знаки авторского присутствия в его музыкальных рукописях.

И в заключение — об уникальном документе композиторского архива — студенческой тетради с материалами фольклорных экспедиций. Уникальном не только потому, что содержит в себе множество интересных сведений и композиторских комментариев, но в большей степени потому, что представляет собой целое собрание авторских рисунков. Все, что Гаврилин видит в экспедиции, его впечатляет настолько, что перестает хватать нотных строчек и словесных комментариев — композитор прибегает к рисованию. Находим целую серию портретов, многие из которых «озвучены» фразами самих же портретируемых (вероятно, исполнителей). Среди таких — «Гармонист арик. 23 г. Счастья в жизни мне нет»: или — «Анастасия Тимофеевна Куртынова, дер. Лобово. Портрет. Во саду сидели Мы с тобой вдвоем, О любви мечтали, Ты клялась во всем» (вероятно, исполнительница любимого композитором жестокого романса).

Для этих портретов характерна геометрическая схематичность, само лицо нередко не прорисовано, с большим вниманием автор выписывает фигуру, расположение исполнителя.

Есть в собрании рисунков и «пейзаж»: деревенская улица, утопающие в зелени дома, у дороги — колодец. Он, как и «портреты», также не лишен схематичности. В центре авторского внимания оказываются этнографические подробности: колодец-журавль, необычные крыши домов с деревянной «курицей». Этот характерный элемент северной избы, вероятно, вызывает у молодого композитора особое удивление — так многочисленны его зарисовки всевозможных «куриц» и «петушков», (дер. Курочкино Кудеверьского района. Курная изба. Петух из дерева перед входом).

С большим интересом Гаврилин зарисовывает наличники окон, орнаменты, гармонику с указанием ширины и высоты инструмента («Тальянка псковская, звук органа, звонкая-презвончатая»).

Имея пояснительный характер, рисунки фольклорной тетради передают неистощимый интерес композитора ко всему, что его окружает — к людям, инструментам, предметам быта, пейзажам. Жадный до впечатлений, композитор щедро ими делится. Наверное, такова особенность настоящего таланта — запавшее в душу передавать всеми доступными способами. В том числе и через рисунки.