Оганян Р. Человек, который остался верен себе

Оганян Р.
Человек, который остался верен себе
/ Р. Оганян // «Этот удивительный Гаврилин…» : [сборник]. – СПб., 2008. – С. 340–349.

С Валерием я познакомился в середине 50-х годов XX века. Я помню, что по школе разнесся слух: приехал очень одаренный мальчик, «второй Шостакович», очень серьезный такой, из какой-то Вологды.

Я это очень запомнил, потом неоднократно об этом вспоминал, потому что у меня все произошло наоборот: я из Ленинграда приехал в Вологду, где живу и работаю по сей день.

Все в мире запрограммировано: ведь я не думал, что встречу Валеру, не думал, что более 40 лет буду иметь счастье с ним дружить, причем наша дружба не была панибратской, как теперь это модно. Дружба у нас, в общем-то, была творческая.

Я очень его любил как человека и, прежде всего, как личность. Я это хочу подчеркнуть, потому что в наше время мы очень многое теряем оттого, что у нас мало личностей, особенно в искусстве. И от этого беднеет искусство, и вообще все наше дело как-то мельчает.

А вот Валера для меня был, есть и будет примером человека, который остался верен себе. Это, наверное, самое сложное, что есть в нашей жизни среди, так сказать, homo sapiens. Я очень рад и горд, что он остался самим собой. Это качество редкое, и оно не очень часто встречается в жизни, так же как настоящий, подлинный талант.

Я отношусь к этому слову очень серьезно. В школе, где мы учились, нам никогда не внушали мысль, что мы какие-то необыкновенные, одаренные. И, слава Богу, я благодарен за это нашим учителям. Я думаю, что в этом-то и кроется смысл того, что мы до сих пор работаем и любим наше дело, хотя многие уже перестали его любить и заниматься им профессионально. Мы никогда не кичились, не гордились тем, чем мы занимаемся, – это было само собой разумеющимся, как есть, как ходить, как гулять, и я благодарен за это нашей школе. И я хочу сказать, что наша школа осталась для всех нас тем, чем во времена Пушкина был для них Царскосельский лицей. Мне доставляет огромную радость, когда я встречаю наших бывших воспитанников. Мы встречаемся на гастролях в разных городах, и за километр возникает какое-то шестое чувство – это наш «десятилеточник». Подходишь – да, да, да, всё родные люди. Это замечательно. У нас всегда было такое братство, причем братство музыкантское. И где бы мы ни были и какие бы должности ни занимали (многие обросли большими титулами и большими званиями), мы встречаемся как братья. И дело не в званиях, дело в том, что надо быть музыкантом. «А музыкант, – как всегда говорил мне Валера, – это человек, который занимается своим делом бескорыстно, не ища в этом выгоды». И если люди, которые считают себя, особенно в последнее время, большими музыкантами, посмотрят на себя с этих позиций, то поймут – кто они и кто Валерий.

Моя жизнь сложилась так (это судьба), что я приехал в его родной город, а он приехал в мой родной город. Но я ни одной минуты никогда не жалел, что я сюда приехал, потому что здесь я определился как музыкант и многое из того, что я здесь делаю и буду делать, надеюсь, выглядит по-иному, чем в Питере. Особенно в те годы, когда были всякие ограничения, вплоть до того, что когда я готовил «бетховенскую» программу, мне говорили: «Ну зачем вам играть "Аврору"? Играйте "Лунную", "Патетическую"».

А Валера для меня, поскольку я занимаюсь музыкой, еще и пример преданности своему делу. Нас так воспитывала школа, так нас воспитывали наши благословенные учителя. Валера тоже был благодарен нашим учителям. Помню до сих пор, как педагог Валеры по фортепиано Елена Самойловна Гугель говорила: «Какой мальчик, какой мальчик! Из него был бы такой пианист, но он занимается композицией». Я тоже ходил на занятия композицией, и там мы встречались с Валерой.

Я никогда не думал, что буду жить в его местах и, главное, что буду играть его музыку. Это пришло ко мне как-то спонтанно и не в первые годы моей жизни в Вологде, а где-то спустя пять лет. Татьяна Дмитриевна, первая учительница музыки Валеры, подарила мне сборник его фортепианных пьес. Я взял его посмотреть. Мне нужно было своими руками все «прощупать». Меня поразило то, что у меня создалось впечатление, что это я сам написал. Хотя материал совсем не мой.

342

Многое шло от фольклора, а я воспитывался в традиционно-патриархальной армянской семье, пережившей блокаду в Ленинграде. Сначала меня это поразило, а потом я понял: так это и хорошо, что у меня родилось такое ощущение. Тогда в его родном городе Валеру никто не играл. И многие музыканты, которые теперь стали большими ценителями его музыки, подходили и говорили: «Что ты играешь? Это же лубок!» Я всегда играю то, что мне нравится. Если я чувствую, что это мое, то я буду это играть. Если ты чувствуешь, что тебе хочется это играть, то ты обязан это играть.

У меня был сложный период в жизни – были проблемы со здоровьем, я лечился, и были люди, «доброжелатели», которые подходили и говорили: «Слушай, не играй, ведь не всем это дано». Я прекрасно понимаю, что на свете, к сожалению, существуют такие темные моменты, как зависть и неприятие. Глубоко переживаю все это в связи со своим состоянием, в силу своей природы, конституции. Даже Павел Алексеевич Серебряков (ректор Ленинградской консерватории, пианист), когда прослушал меня, сказал: «Да, я его беру. Пианист действительно настоящий. Но у него два недостатка – он очень нервозный и у него нет профессиональной злости». Тогда, в 17 лет, я не понял, что это значит – «профессиональная злость», а теперь понимаю: это когда многим хочется, чтобы ты не играл, а ты должен играть в любом состоянии.

И этому я тоже учился у Валеры. В очень трудную минуту, когда меня довели до такого состояния, когда вообще ничего не хотелось делать, я решил позвонить Валере. Это было сделать нелегко, помню эту «систему», когда звонить ему можно было только в определенное время – с 2-х до 3-х часов дня. Кроме того, еще было чисто техническое осложнение, так как Валера часто переезжал, и телефон менялся. Я прибежал как-то в «Большой дом» к Татьяне Дмитриевне и спрашиваю: «А где они теперь живут? Я никому не скажу! Мне нужно позвонить Валере!» – «Роберт Александрович – вот вам телефон, прошу никому его не давать. Наталия Евгеньевна просила об этом». И вот я позвонил Валере и говорю:

– Ты знаешь, меня довели.

Он помолчал и говорит:

– Ты знаешь, меня тоже.

– Тебя, Валера?

– Да это все искусственное, ведь по-настоящему немногие понимают то, что я делаю. Немногие. И учти: раз тебя так уж затравили, до такой степени, – значит, ты музыкант, значит, ты – настоящий. Ты должен терпеть, и ты должен понять, что это твое и что ты все правильно делаешь. И ты должен выйти из этого состояния, чтобы и дальше продолжать свое дело.

Если бы не этот разговор, может быть, у меня все пошло бы по-другому. Но после такого разговора у меня, как говорится, открылось второе дыхание. И уж если Валерий испытывает такое состояние там, в Питере, где он имеет признание, и мне так сказал, значит, нужно делать именно так, как он говорит.

Я его всегда очень любил за то, что он никогда не опускался до всех этих досужих разговоров, никогда не кичился званиями. Ведь музыкант должен жить не для званий, а для того, чтобы постоянно быть в пути, и тогда перед ним открываются новые необъяснимые дали.

Есть артисты, которые не любят говорить о своих творческих планах. А я говорю, потому что я знаю: если я наметил – я это сделаю. Сказал кому-нибудь, значит, обратного пути нет. Это же хорошо, когда ставишь какую-то задачу и выполняешь ее, а потом дальше видишь еще большие задачи. Мне кажется, в этом и заключается жизнь музыканта, должна, по крайней мере.

Музыка Валерия меня всегда трогает не только как профессионала, я понимаю не только притягательность этой музыки, но понимаю и то, что она является одной из самых сложных компонентов того, что вообще есть в искусстве. Особенно я стал это ощущать в последнее время, когда слышу многие исполнения Валериных произведений не только для фортепиано.

Почему я пришел к такому выводу? Потому, что то, что кажется простым на первый взгляд, – это всегда оказывается самым трудным. Вот почему для многих, и для меня тоже, Моцарт – это Бог. Посмотришь – ну что там играть? А когда я работал над всеми клавирными сонатами Моцарта, то подумал: «А как же это все играть?! Можно как клавиры для фортепиано, но как передать все многообразие этой музыки, которая на первый взгляд кажется очень простой?»

Вот так же и у Валеры. Это признак действительно особенного таланта. Но здесь еще и вторая сторона. Все, кто даже считает себя большим талантом, сталкиваясь с такой музыкой, не всегда могут ее передать. Потому что здесь нужно передать не только простоту, не только мысль композитора и философичное восприятие жизни через композитора, но еще надо передать такие душевные тонкие качества, мельчайшие, разнообразные, которые не каждому даны по состоянию его души. И в этом вся загвоздка.

Есть пианисты, специализирующиеся по Баху, по Бетховену, – это понятно. Но есть такие композиторы, по которым можно и специализироваться, а все равно стиля не уловить. Это Моцарт, Шопен и Валерий Гаврилин.

Радуюсь, что последнее время музыка Гаврилина звучит везде, и ее воспринимают как свою и как часть нашей общей культуры.

Для меня Валера раскрылся уже сразу, когда я услышал вокальный цикл «Русская тетрадь» на концерте в исполнении Надежды Юреневой. Я к русскому фольклору имею очень слабое отношение, но когда это высоко талантливо сделано, настолько проникновенно, в самую суть природы фольклора, то это производит сильнейшее впечатление. У меня тогда был шок. А после я имел счастье играть этот цикл с вокалистами.

Много позже меня поразили его вокальные циклы «Немецкие тетради» на стихи Генриха Гейне, поразило очень глубокое проникновение в саму суть немецко-германского духа, именно германского, эта торжественность. Я очень люблю Генриха Гейне, читал его в подлиннике. И в музыке Валерия я почувствовал взаимовлияние культур русской и германской. Я очень люблю его фортепианные ансамбли, много их играю. Вершиной его творчества считаю «Перезвоны».

И опять судьба свела меня с Валерием. Я каждое лето бываю в Ялте. Это было, наверное, через год или два после издания партитуры «Перезвонов». Я захожу в нотный магазин и вдруг вижу партитуру «Перезвонов»! Так я стал обладателем этого замечательного произведения.

Сравнительно недавно я познакомился с записями Валерия (книга «О музыке и не только...»). Я открыл для себя Валерия, незнакомого мне, – литератора, философа. Хотя еще при первом знакомстве с ним, в школе, я отметил склонность его к философствованию. И вот мы, два «философа» – мне 11 лет, ему 15, – разговариваем на высокие философские темы, причем по-настоящему, со «знанием дела». Теперь в его записях я увидел продолжение этой философской линии в рассуждениях о своей жизни, о нашей жизни вообще. Там есть очень большой срез нашего общества на протяжении пятидесяти лет. Я думаю, что для специалистов это очень хороший, интересный материал. Ну, а первые главы этих записей для меня (школа, консерватория) – это бальзам на сердце. Это же все наши ребята, с кем я учился, и все его друзья были моими друзьями. И чувствуется та атмосфера, которая была в интернате, в школе. Это было хорошее время, это было такое время, когда люди, не очень достойные, не вели еще себя так нагло. Потому что тогда прежде всего ценилось достоинство, порядочность. Мы считали, что если человек занимается музыкой, искусством, то он должен быть порядочным. А высказывание А. П. Чехова, что в человеке все должно быть прекрасным, для нас было аксиомой. Со временем для некоторых это перестало быть таковым. И я считаю, что Валера как раз был таким бастионом и олицетворением всего порядочного в нашем поколении – и довоенном, и военном, и послевоенном.

Ну а то, что он был настоящим музыкантом и профессионалом, – это, по-моему, ни у кого не вызывает сомнения. Хотелось бы отметить его такую профессиональную черту, которая в наше время не всеми соблюдается: профессионал к своей работе должен быть более самокритичен, чем любой неблагожелательно настроенный к нему человек. Валерий к себе был очень самокритичен.

В тяжелые и счастливые моменты моей жизни мы очень близко с ним соприкасались. Я ему всегда был благодарен за то, что он один из немногих был на моем выпуске из консерватории в 1966 году. И один из немногих меня искренне поздравил.

Я также никогда не забуду, как на одном из концертов фестиваля, организованном мною к юбилею Вологды, названном «Посиделки», был Валерий. Было это в апреле 1997 года. Посвящен концерт был поэзии и музыке. Это был единственный случай, когда я играл при нем его музыку. И он ко мне подошел, сказал много теплых слов: «Знаешь, ты так играешь мою музыку, как будто я сам играю». В этот вечер он и сам играл «До свиданья» из вокального цикла «Вечерок». Он был прекрасный пианист. Меня привлекало и восхищало в его пианизме то, что он владел стилем композитора, которого играл. Если говорить о корнях – ну какие у него западноевропейские корни? Но я помню, как он играл Шуберта! Это была действительно германская музыка. И Елена Самойловна Гугель тоже говорила: «Этот мальчик так играет Шуберта!»
И еще я ему благодарен за то, что он был одним из первых, кто меня познакомил с современной западной музыкой. Ведь в то время все было запрещено. До консерватории я был воспитан на музыке XIX века. А когда мы еще ходили в класс композиции к Сергею Яковлевичу Вольфензону, Валерий меня спрашивал: «А ты знаешь, как клево пишет Хиндемит? Знаешь?!» (Словечко «клево» было тогда в ходу у музыкантов, у них был свой «лабухский», музыкантский язык). «Я вообще не знаю такого». Мне стало так стыдно. Я побежал в школьную библиотеку, но там Хиндемита не было. И только через тетю Нину (Оксентян – преподавателя Ленинградской консерватории, органистку) я достал Хиндемита, цикл 1905 года. Для того времени это был авангард. И так постепенно я дошел до Стравинского, стал его играть. Всем этим я обязан Валерию и еще моему любимому профессору Павлу Александровичу Вульфиусу, который очень высоко ценил композиторский дар Валерия.

И опять встреча с незнакомой для меня музыкой Валерия, скрипичной музыкой, исполняемой юными музыкантами на конкурсе его имени у нас в Вологде. И меня вдруг озарило – это наш современник, современнейший композитор, хотя сейчас уже XXI век. Не очень люблю сравнивать, но скрипичный концерт Прокофьева сегодня звучит так же. А какое у Гаврилина ритмическое разнообразие, ведь еще тут дает эффект ритмический рисунок фортепиано и ритм партии скрипки!

Наша любовь к Валере и наше отношение к нему – как к живому, он для нас всегда живой. Я думаю, что остаться в памяти людей таким – это не каждому дано.

Март, 2004 г., Вологда