Судьба не удостоила меня чести дружить и даже быть близко знакомой с Валерием Александровичем Гаврилиным — назову его для краткости В. Г. Так вот, и мои встречи с ним — это краткие миги общения, даже не пунктир, а всего лишь точки. О них я и расскажу тоже в произвольной последовательности. Поскольку (а вдруг речь шла бы о Бетховене!!) они имеют некоторое значение как детали биографии одного из крупнейших русских композиторов XX века. Оценить его творчество, его значение для России (и не только) еще предстоит в веке XXI. Право писать о нем дает мне пожизненная любовь (с самых первых, но уже зрелых произведений) ко всем его произведениям всех жанров.
Вижу себя в Малом зале Ленинградской консерватории на концерте из произведений молодых композиторов. Это было несколько номеров из «Песен вольницы» С. Слонимского, из «Грустных песен» Б. Тищенко и из «Русской тетради» В. Г. Пела Надежда Юренева, аккомпанировали авторы. Концерт знаменательный. Казалось, здесь и сейчас рождается ядро новой «Могучей кучки», ядро единомышленников и друзей, возникшее на новой — фольклорной — волне. Не сбылось это. Пути резко разошлись — что естественно, единения не получилось — что обидно и горько.
Через некоторое время «Русская тетрадь» была исполнена в полном виде и мне страстно захотелось иметь ноты, чтобы спокойно побыть «наедине с музыкой». Ошеломляющая новизна и глубина. Трагическое — через эпос, (в данном случае речь идет не столько об эпических типах фольклора, сколько о частушках и «страданиях», формах прилюдного действа, переведенных В. Г. в лирический индивидуальный пласт) сиюминутное, острейшее переживание — через обряд, вместе с обрядом. «Русская тетрадь» с ее единовременными контрастами раскрыла, что музыка В. Г. может быть одновременно (и органически) трагической и комической, предельно искренней и ироничной. Здесь самозабвенное переживание радости, восторга и горя. Контрасты от еле сдерживаемого (почти крик) чувства боли, обиды, страсти за пределами границ — до возвышенного, светлого, почти торжественного оплакивания расставания с жизнью. Но именно эпическая, обрядовая жанровая основа исключает мелодраму, запрещает исполнителю, пренебрегая строгими рамками, демонстрировать себя. Таким сдержанным — музыка-то все равно за себя говорит — было первое, авторское исполнение.
Конечно, «Русская тетрадь» была сразу и всеми признана. Влияние ее на композиторов совершенно разных направлений неоспоримо. В этом признавался, например, принципиальный новатор Л. А. Пригожин.
Еще до появления «Русской тетради» была написана «Немецкая тетрадь». Это тоже событие, тоже совершенное произведение. После Шумана, после классиков русской музыки отыскать в поэзии Гейне — в том числе и в самых знакомых текстах — новое, близкое, новую внутреннюю сложность, прочитать свой подтекст — это свидетельство смелости и таланта.
Меньше всего можно было ожидать, что В. Г. сможет, а главное, захочет получить диплом музыковеда. Смог и захотел. Я была на его защите — необычной, яркой. Тема — «Песни Соловьева-Седого». Это была декларация ценностей, подтвержденная и творчеством, и позднейшими высказываниями. Традиция, унаследованная песнями Соловьева-Седого — классическая русская музыка, — таков основной тезис работы.
Через некоторое время после «Русской тетради» был у меня непродолжительный, но очень значимый разговор с В. Г. На вопрос мой: «Почему вас не слышно? Где новая "Русская тетрадь"?» В. Г. ответил: «Я больше никогда не буду писать так». За абсолютную точность слов не ручаюсь, но смысл был именно такой. Тогда меня эти слова поразили. Через несколько дней В. Г. мне позвонил и сказал, что он не молчит, работает много, но его не исполняют. В то время ответ на мой достаточно бестактный вопрос мог быть такой: автор считает «Русскую тетрадь» уникальной, неповторимой. Добавлю, что именно за этот цикл, всеми признанный, В. Г. получил премию имени Глинки, на него возлагались огромные надежды. А он свернул в другую сторону? Конечно нет.
Но вот появился «Вечерок» («Альбомчик») — это название, как часто у В. Г., по контрасту давало ключ к пониманию сущности.
И сразу этот цикл попал в атмосферу внутренней дискуссии, противоположных мнений. Одни (в их числе, конечно, большинство публики) безоговорочно приняли, другие обвинили В. Г. в снижении вкуса, в снижении уровня художественной задачи. Странной, парадоксальной кажется мне сейчас такая оценка. Непонимание сложности глубинных слоев содержания, скрытых за поверхностью общедоступного словаря, можно объяснить заведомой неприемлемостью его для авангарда «второй волны» 60-х годов. Пожалуй, «Вечерок» в какой-то мере и определил «дурную» традицию непризнания музыки В. Г. узким кругом профессионалов, элитой. Между тем, вопреки всем тенденциям происходит явное движение в сторону Гаврилина — Свиридова.
В 1995 году в Петербурге в Малом зале Филармонии прозвучал цикл Свиридова «Отчалившая Русь» (Д. Хворостовский — М. Аркадьев). С В. Г. и его женой Наталией Евгеньевной я встретилась на улице, у подъезда. И здесь услышала его слова о том, что музыке Свиридова принадлежит будущее, что это и есть верный путь. Опять передаю не слова, а смысл их.
Так в чем же все-таки была суть мысли В. Г. о невозможности продолжить «Русскую тетрадь»? Неужели это только фраза минутного раздражения? Мне кажется, — это чисто личное, субъективное мое суждение, — что дело в присущем и художественно оправданном убедительном контрасте экспрессии интонаций, выраженной в интервалике, фактуре, гармонии, ритме, и эпической, обрядовой основой, фундаментом, в чрезвычайной иногда остроте этого контраста. Таких отношений в «Вечерке» уже нет. Правда, и тексты, и сама ситуация воспоминаний, печали прошедших дней не давала повода для трагизма. Поменялись местами, вернее, ролями планы музыкальной концепции: на главное место вышел план объективный, органическое сходство с песней, с романсом, с музыкой быта (это-то и обмануло некоторых слушателей), подтекст — как в классической русской прозе, как в реалистической прозе второй половины XX века (Шукшин, Астафьев, Распутин) — в глубине. Однако, чувство, сочувствие, сострадание, сопереживание — налицо в самой художественной материи. Элемент иронии, нажима стилизации — только прикрытие, средство дистанцирования автора от его героев. И, конечно, «Вечерок» — область камерной, а не бытовой музыки.
Впрочем, так дело обстоит далеко не всегда. Песни находятся как бы между «верхом» и «низом» — их поют эстрадные певцы, но они все же не шлягеры, хотя и стали любимы в быту, в разных средах. Я их люблю как и все, что создано В. Г.
Замечательная область музыки В. Г — театральная. Как жаль, что нет оперы. Здесь тот же принцип: «Низ» и «верх» в единстве, взгляд на «низкое» с позиций высокого (как у Малера и Шостаковича), сложное в обличье простого.
Вершиной творчества В. Г. стали, несомненно, «Перезвоны» — хоровая симфония-действо. Ремарка — «По прочтении Шукшина». С точки зрения метода это произведение лежит в русле всего творчества В. Г. Но поражают масштабы. В сущности, это энциклопедия русской жизни, бытия во все времена, некоего постоянства и неизменности. Название «Перезвоны» смущает. Но только до того момента как зазвучит музыка. «Перезвоны» — это не праздничное веселье, это звоны — символ жизни в разных ипостасях. По значительности, сложности содержания, монументальности «Перезвоны», конечно, симфония (в форме оратории) — действо (без сцены) по прочтении Шукшина. Эти «направляющие» названия сразу ставят перед проблемой, перед задачей осмысления. Тем более, что словесный текст впрямую не дает повода связать все в какой-то логически выстроенный сюжет.
Соответственно масштабу содержания огромен и диапазон выразительных средств: от современной песни по всей толще фольклора — до древнего знаменного пения. «Перезвоны» производят захватывающее впечатление, это сочинение не может оставить равнодушным никого. Я считаю, что эта хоровая симфония принадлежит к великим произведениям русской музыки XX столетия. Очень высоко оценил его Свиридов, выступив в СМИ со специальным интервью, он особо отметил чистоту стиля Гаврилина.
Однако остались и равнодушные или, скорее, игнорирующие, не замечающие — конечно, в среде профессионалов, для которых, вероятно, именно чистота стиля оказалась сомнительной — по той же самой причине, что и раньше. Время ставит свои акценты, и понимание чистоты стиля В. Г. скоро придет и ко всем музыкантам. А непризнание станет лишь фактом биографии не признающего.
Но в чем вообще сущность стиля? Стиль, по-моему, вопреки ходячему мнению — это совокупность выразительных средств, это выраженное отношение художника к объекту творчества. Стиль нельзя заказать — можно лишь выбрать технический прием, заимствовать средства. Но на этом пути обычно ожидают сложности творческого порядка, сложности борьбы с чуждой индивидуальностью. Авторский же стиль вырабатывается не по принуждению и не по желанию, а в процессе решения конкретных, все более значительных художественных задач. Так обстоит дело со стилем В. Г. — чистым, сильным, узнаваемым.
Каким человеком был В. Г.? Судя по его творчеству, я могу утверждать — однозначно прекрасным. Каким человеком он был в жизни мне судить трудно — вероятно, сложным. Ко мне он был повернут солнечной своей стороной (упомяну, кстати, о многочисленных его звонках ко мне со всякого рода советами и предложениями медицинского характера). В моем представлении составляющими его характера были ранимость, нежность, непреклонность, верность, хрупкость, сила, непоколебимость. Культура и образование высшего уровня завоеваны им, достались не по наследству, а собственным трудом — это его владения, он ими распоряжался.
Музыка Гаврилина — общественное достояние, ее не может присвоить, объявить своей собственностью никакая группировка, никакая партия, никакой слой общества. Это наша общая ценность.
10 июня 2000 г., Санкт-Петербург