Чечкин А. Вижу землю! / А. Чечкин // Русский Север. – Вологда, 1997. – 9 сентября. – С. 4.

Летом в деревне просто замечательно! Тут тебе и туманные волнительные рыбацкие зорьки, и лесные походы за малиной и грибами. Тут тебе и густое пенистое парное молочко утром да вечером, и жаркая банька с запашистым березовым новым веничком. Хорошо! Правда, и без работы не останешься. На покосе, например, выложишься до дрожи в руках. Но усталость отступает с новой зарей...
Нынешним летом грязовецкая река Лежа одарила нас сувениром. Мутноватая волна, поднятая моторкой, оставила на пологом песчаном берегу нечто правильно овальное. Отмытое от грязи, это нечто оказалось медными пятью копейками выпуска 1760 года, увенчанными короной и вензелями царствующей фамилии. Невозможно представить, какими судьбами очутилась увесистая монета в реке, пролежав в ней век или два. Но она как-то по-иному заставила взглянуть на пустынные лежские берега. Значит, века назад здесь жили люди.
А вот эти окончательно сгнившие останки старой мельницы – разве не свидетельство бушевавшей когда-то здесь жизни? Ведь кто-то же сумел и проект составить, и мельницу возвести! Да и потребность в ней существовала: жернова перемалывали родившийся на этих просторах хлеб.
Более двух десятков лет назад, пытаясь хоть что-то спасти от воровства и «растащиловки», мы ломали кирпичный фундамент дома, в котором жил мой дед. В деревне, некогда насчитывавшей около трех десятков домов, тогда уже не жил никто. И с центральной усадьбы совхоза сюда наведывался местный люд – кто за дровами, кто за стройматериалами, кто за кирпичом. Деревня тихо умерла, и теперь на том родном месте буйствуют осот и чапыжник...
До леса километра полтора. Идем напрямик, едва передвигая ногами в высоченной перепутанной траве... Трава, не тронутая косой, – до горизонта...
– А ведь все это когда-то выкашивали! – горестно вздыхает немолодая спутница, уроженка здешних мест. – Мы, девчонки, помню, целый-то день на покосе. А ночью где-нибудь в лесной чащобе для своей коровушки сено заготовляли. И, бывало, на своем горбу его из лесу-то волочишь... Натерпелись, Господи!
В их большой семье было шестеро братьев и сестер. Из родной деревни под любым предлогом уехали все до единого. Родители, на собственном опыте познавшие прелести «счастливой колхозной жизни», были даже рады тому, что каждый из детей улетел из родного гнезда и хоть как-то закрепился в городе.
Мы натерпелись, поживите хоть вы по-человечески! – вот та негласная заповедь, которая исподволь передавалась от отцов и матерей крестьянским детям. Из поколения в поколение... Ныне на месте села, где выросла наша спутница, придорожный пустырь...
Из леса возвращаемся другой дорогой. Идем деревней, расположившейся в двухстах метрах от оживленной автострады Москва – Архангельск. Кое-где еще сохранились почерневшие от времени старые дома, большей частью сегодня заброшенные. Этим «хороминам» наверняка по 80 – 100 лет. Так почему же наши предки-крестьяне имели возможность, силы, упорство, умение, средства для возведения век назад таких огромных домов? Это они-то, нещадно заэксплуатированные царем и помещиками (так нам внушали), оставили память о себе настоящими домами, где любой свадьбе не тесно. А мы?
Вот достижение колхозного строительства. Двухквартирный деревянный домик, тоже уже покосившийся. Какое убожество! Но здесь-то живут! Видно, однако, – не хозяева, в лучшем случае – квартиранты.
В этом-то, очевидно, вся разница. Деды-прадеды были хозяевами, владельцами земли, строений, скота, птицы. Их потомки – просто люмпены, у которых в жизни нет ничего собственного, своего. Они способны только просить, требовать и жаловаться.
А вон хлопочут дачники-горожане. Они, возвращаясь к своей земле, своим домам (пока, правда, напоминающим больше скворечники), не дают деревне умереть окончательно.
Это какой же безумный, трагический эксперимент, растянувшийся почти на век, надо было сотворить над деревней, чтобы ее сначала дотла разорить, разбросав селян по городам и весям, а их потомки вновь возвращались сюда уже в причудливой ипостаси дачников!
Между прочим, дачным новостройкам всего по нескольку лет. Они, что бы там ни говорили, уже результат реформаторских преобразований, когда стало возможно владеть землей. Граждане получили на это право, отобранное у них большевиками-коммунистами.
Но вот открываю газету и читаю заявление Крестьянского схода: «Мы решительно протестуем против губительного курса «преобразований» на селе... деревня доведена до полного краха «реформаторами», рушится все – производство и культура, нравственность и духовность, общинный уклад жизни...»
Куда же зовут нас заполитизированные вожди нынешних крестьян? И где же эти вожди были, когда деревня терпела истинный крах, корчась в колхозно-совхозных судорогах? Не они ли получали премии и грамоты за успехи в соцсоревновании, когда погибали, скажем, деревни Плосковского сельсовета Грязовецкого района?
«Кусакино – последнее строение снесено до 1980 года, земли распределены под сенокосы гражданам.
Расловское – последнее строение снесено до 1980 года.
Ваняково – последнее строение снесено в 1984 году, земли распределены гражданам под сенокосы.
Яскино – последний житель выбыл в 1986 году.
Тетерино – последнее строение снесено до 1970 года.
Вантеево – последний житель выехал в 1980 году».
Этот скорбный список можно продолжать и продолжать.
Анохинский сельсовет потерял примерно в эти же годы деревни Займа, Заречье, Заломаево, Зыкляево, Зверево, Борисково, Живоглотово, Рублево, Черемушки...
В Обнорском сельсовете в 70-е – 80-е годы тихо скончались деревни Бобрецово, Городково, Никитинское, Поповское, Мидишное, Трусово...
Этот мартиролог кажется бесконечным не только в Грязовецком, но и в любом другом районе области, в любой другой области российского Нечерноземья.
Так кто же и как возродит эти земли к жизни? Колхозно-совхозная «община»? Или все-таки хозяин, владелец, собственник, которого десятки лет старательно стирали с лица земли стойкие приверженцы и исполнители безумных идей «общинного» коммунистического рая?
«Предпринимателя» Александра М. в округе знают многие. В свое время он без всякой меры увлекался спиртным. Но в семье произошла трагедия, и, видимо, она заставила Александра пересмотреть отношение к жизни.
Теперь он говорит однодеревенцам: «Хотите пить водку – пейте! Но мне не мешайте. Я своим делом занят! Мне недосуг!»
С «делом» он знакомил нас прямо возле своего дома, а потом – у околицы. На этих «стройплощадках» Александр и нанимаемые им работники изготовляют срубы бань, дачных домиков.
Зимой заготовляют лес, вывозят его. Весной рубят срубы, продают. Дело приносит доход, Александр на нынешнюю жизнь не обижается.
Заказы есть. На моих глазах два сруба загружались в КамАЗ. Оказалось, покупатели из Подмосковья.
– Я объявление в газету давал, – пояснил Александр. – Так недели две без устали люди звонили, о цене спрашивали. Дорого я срубы не продаю, может, кто и на перепродаже их наживется – не знаю. Мне главное – заказы, чтоб работа была.
Пока стойкие приверженцы колхозно-совхозной общины с трибун выбивают средства из государства (а значит, из всех нас – налогоплательщиков), такие, как Александр, делают свое дело.
Живя на земле, они за злую шутку воспринимают пророчества и плачи о грозящих голоде и холоде. Им эти заявления кажутся просто нелепыми. Живя на земле, невозможно голодать, если, конечно, ты не инвалид и не лодырь. Земля прокормит людей. Если они ею владеют и распоряжаются.
...Но иду за деревенскую околицу. И опять – пока хватает глаз – вижу заброшенные поля, заросшие кустарником луга, останки исчезнувших с лица земли деревень. Исчезнувших с ничьей земли.

Генеалогия Вологодского края

Чечкин А. Вижу землю! / А. Чечкин // Русский Север. – Вологда, 1997. – 9 сентября. – С. 4.