Вернувшись, Ольга Петровна рассказала мне обыкновенную хитровскую историю: на помойке ночлежки нашли солдатку-нищенку, где она разрешилась от бремени этим самым младенцем. Когда Ольгу Петровну позвали, мать была уже мертвой. Младенец был законнорожденный, а потому его не приняли в воспитательный дом, а взяла его ночлежница-нищенка и стала с ним ходить побираться. Заснула как-то пьяная о Рождестве на улице, и отморозил ребенок два пальца, которые долго гнили, а она не лечила – потому подавали больше: высунет он перед прохожим изъязвленную руку... ну, и подают сердобольные... А раз Сашка-Кочерга наткнулась на полицию, и ее отправили в участок, а оттуда к Ольге Петровне, которая ее знала хорошо, на перевязку.
Плохой, лядащий мальчонок был: до трех лет за грудного выдавала и раз нарвалась: попросила на улице у прохожего начальника сыскной полиции Эффенбаха помочь грудному ребенку.
– Грудной, говоришь? Что-то велик для грудного...
Высунулся малый из тряпок и тычет культяпой ручонкой, будто козу делает...
– А тебе сто за дело?.. Сволось эдакая!.. Пошел к...
Кончилось отправлением в участок, откуда малого снесли в ночлежку, а Сашку-Кочергу препроводили по характеру болезни в Мясницкую больницу, и больше ее в ночлежке не видали.
Вскоре Коську стали водить нищенствовать за ручку – перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське дедушка Иван, старик-ночлежник, который заботился о матери, брал ее с собой на все лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его дедушка Иван Касьяном.
«Касьян праведный» – звал его потом старик за странность характера: он никогда не лгал.
И сам старик был такой:
– Правдой надо жить, неправдой не проживешь!
Попрекал он Сашку-Кочергу, а Коська слушал и внимал.
Три года водил за ручку Коську старик по зимам на церковные паперти, а летом уходил с ним в Сокольники и дальше, в Лосиный остров, по грибы и тем зарабатывал пропитание. Тут Коська от него и о своей матери узнал. Она по зимам занималась стиркой в ночлежках, куда приходили письма от мужа ее, солдата, где-то за Ташкентом, а по летам собирала грибы и носила в Охотный. Когда Коське минуло б лет, старик умер в больнице. Остался Коська один в ночлежке. Малый бойкий, ловкий и от лесной жизни сильный и выносливый. Стал нищенствовать по ночам у ресторанов «в разувку» – бегает босой по снегу, а за углом у товарища валенки. Потом сошелся с карманниками, стал работать на Сухаревке и по вагонам конки, но сам в карманы никогда не лазил, а только был «убегалой», то есть ему передавали кошелек, а он убегал. Ему верили: никогда ни копейки не возьмет. Потом на стреме стал стоять. Но стоило городовому спросить:
– Что ты тут делаешь, пащенок? 
Он обязательно всю правду ахнет:
– Калаулю. Там наши лебята лавку со двола подламывают.
Уж и били его воры за правду – он все свое. Почему такая правда жила в ребенке, никто не знал. Покойный старик-грибник объяснял по-своему эту черту своего любимца:
– Касьяном зовут – потому и не врет. Такие в три года один раз родятся... Касьяны все правдивые бывают!..
Коська слышал эти слова его часто – и еще правдивее становился...
Умер старик, прогнали Коську из ночлежки, прижился он к подзаборной вольнице, которая шайками ходила по рынкам и ночевала в помойках, в пустых подвалах под Красными воротами, в башнях на Старой площади, а летом в парке и Сокольниках, когда тепло, когда «каждый кустик ночевать пустит».
Любимое место у них было под Сокольниками, на Ширяевом поле, где тогда навезли целые бунты толстенных чугунных труб для готовившейся в Москве канализации. Тут жили и взрослые бродяги и детвора бездомная. Ежели заглянуть днем во внутренность труб, то там лежат стружки, солома, рогожи, бумага афишная со столбов, тряпье... Это постели ночлежников.
Коська со своей шайкой жил здесь, а потом все «переехали» на Балкан, в подземелья старого водопровода. Так бродячая детвора, промышлявшая мелким воровством, чтобы кое-как пожрать только, ютилась и существовала. Много их попадалось в Рукавишниковский исправительный приют, много их высылали на родину, а шайки росли и росли, пополняемые трущобами, где плодилась нищета, и беглыми мальчишками из мастерских, где подчас жизнь их была невыносима. И кто вынесет побои колодкой по голове от пьяного сапожника и тому подобные способы воспитания, веками внедрявшиеся в обиход тогдашних мастерских, куда приводили из деревень и отдавали мальчуганов по контракту в ученье на года, чтобы с хлеба долой! И не все выносили эту пятилетнюю кабалу впроголодь, в побоях. Целый день полуголодный, босой или в рваных опорках зимой видит малый на улицах вольных ребятишек – и пристает к ним... И бежали в трущобу, потому что им не страшен ни холод, ни голод, ни тюрьма, ни побои. А ночевать в яме или в подвале ничуть не хуже, чем у хозяина в холодных сенях на собачьем положении... Здесь спи сколько влезет, пока брюхо хлеба не запросит, здесь никто не разбудит до света пинком и руганью.
– Чего дрыхнешь, сволочь! Вставай, дармоедище! – визжит хозяйка. И десятилетний дармоедище начинает свой рабочий день, таща босиком по снегу или грязи на помойку полную лоханку больше себя.
Ольге Петровне еще раз пришлось повидать своего пациента. Он караулил на остановке конки у Страстного – и ожидал, когда ему передадут кошелек... Увидел он, как протискивалась на площадку Ольга Петровна, как ее ребята «затырили» и свистнули ее акушерскую сумочку, как она хватилась и закричала отчаянным голосом...
Через минуту Коське перетырили сумочку, и он убегал с ней стремглав, но не в условленное место, в Поляковский сад на Бронной, где ребята обыкновенно «тырбанили слам», а убегал он по бульварам к Трубе, потом к Покровке, а оттуда к Мясницкой части, где и сел у ворот, в сторонке. Спрятал под лохмотья сумку и ждет.
Показывается Ольга Петровна, идет шатается как-то... Глаза заплаканы... в ворота... по двору... Он за ней, догоняет на узкой лестнице и окликает:
– Ольга Петровна! Остановилась. Спрашивает: 
– Ты что, Коська? А сама плачет...
– Ольга Петровна! Вот ваша сумка, все цело, ни синь пороха не тронуто...
– Это был счастливейший день в моей жизни, во всей моей жизни! – рассказывала она мне...
Оказывается, что в сумке, кроме инструментов, были казенные деньги и документы. Пропажа сумки была погибелью для нее: под суд!
– Коська сунул мне в руку сумку и исчез... Когда я выбежала за ним на двор, он был уже в воротах и убежал.
Через год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он говорит – письмо писано под его диктовку, – что «пришлось убежать от своих «ширмачей», потому что я их обманул и что правду им сказать было нельзя... Убежал я в Ярославль, доехал под вагоном, а оттуда попал летом в Астрахань, где работаю на рыбных промыслах, а потом обещали меня взять на пароход. Я выучился читать».
Это было последнее известие о Коське.
Давно умерла Ольга Петровна... но до конца жизни помнила своего благодетеля.
1923 год. Иду в домком. В дверях сталкиваюсь с человеком в черной; шинели и тюленьей кепке.
– Извиняюсь.
– Извиняюсь. 
Он поднимает левую руку, придерживая дверь, и я вижу перед собой только два вытянутых пальца – указательный и мизинец, а двух средних нет. Улыбающееся, милое, чисто выбритое лицо, и эти пальцы...
Мы извинились и разошлись. За столом управляющий. Сажусь.
– Встретили вы сейчас интересного человека!
– Да, пальцев на руке нет. Будто козу кажет!
– Что пальцы? А глаза-то у него какие – один зеленый, а другой карий... И оба смеются...
– Наш жилец?
– К сожалению, нет. Приходил отказываться от комнаты. Третьего дня отвели ему в № 6 по ордеру комнату, а сегодня отказался. Какой любезный! Вызывают на Дальний Восток, в плавание. Только что приехал – и вызывают. Моряк он, всю жизнь в море пробыл. В Америке, в Японии, в Индии... Наш, русский, старый революционер 1905 года... Заслуженный. Какие рекомендации! Жаль такого жильца... Мы бы его сейчас в председатели заперли...
– Интересный? – говорю.
– Да, очень. Вот от него мне памятка осталась. Тогда я ему бланк нашей анкеты дал, он написал, а я прочел и усомнился. А он говорит:
– Все правда. Как написано, так и есть. Врать не умею.
Управляющий передает мне нашу домовую анкету. Читаю по рубрикам.
– Касьян Иванович Иванов, 45 лет. Место рождения: Москва, дом Ромейко на Хитровке.
Мать: солдатка-нищенка.
Отец неизвестный.
А в самом верху анкеты, против рубрики «Должность», написано: «Штурман дальнего плавания».