Красные орлы

Слетелись красные орлы. Дружной стаей на огненный зов солнца мчатся они оборонять свое родное гнездо – Коммуну.

Слышат черные пропасти буйный, битвенный клекот, свист бесстрашных, могучих крыльев, и содрогаются они, скликают волчьим воем свою окаянную рать для последнего, судного боя.

Сыны солнца – орлы, и кровожадное волчье стадо – вот два непримиримых лагеря, на которые раскололась сейчас вселенная.

Кто победит?

Один лагерь залит ослепительными лучами всемирного солнца истины, радости и счастья, золотые трубы поют в нем и орлиной, пылающей кровью окроплены святые знамена.

Другой – кромешный, как ад, окутан черной, клубящейся тучей, и волчий замогильный вой, смешанный с трупным гнойным ветром, виснет и кружится над этим проклятым становищем...

Слетелись красные орлы.

Дети солнца. Наши желанные, кровные братья.

Отборный, бесценный жемчуг родимой земли.

И этот слет видит сегодня, всегда серая и убогая, отныне же трижды блаженная Вытегра.

Коммунары уходят на фронт.

Обнажайте головы!

Опалите хоть раз в жизни слезой восторга и гордости за Россию свои холопские зенки, вы – клеветники и шипуны на великую русскую революцию, на солнечное народное сердце!

Дети весенней грозы, наши прекрасные братья вступили в красный, смертный поединок.

Солнце приветствует их!

Вселенная нарядилась в свои венчальные одежды.

Мы кланяемся им до праха дорожного и целуем родную, голгофскую землю там, где ступила нога коммунара.

Радуйтесь, братья, – земля прощена! Радуйтесь славе всемирной, радуйтесь трепету ясных знамен!

Смертию смерть победим!

Скоро будет радость

На Нарвском фронте 24 ноября убит тов. председателя Вытегорского Уездного Комитета Р.К.П.

Василий Александрович Грошников

Скоро будет радость – какие безумные слова в наши жуткие дни! Кругом такая бурная ночь, так все сердца утратили всякую опору, утеряли все пути, и носится жизнь в каком-то небывалом зловещем вихре, под которым как будто гибнет все лучшее, что было добыто в течение долгих веков. Во всем мире слышен треск разрушающейся жизни. И сердце спрашивает себя: «Не задавили ли обломки самую жизнь, "семя" жизни, которое, может быть, не пробьется наружу новыми сильными всходами?»

Но радость стоит у порога. Такая солнечная, несказанная, что душа почти не в силах ей верить.

И пока род лукавый и прелюбодейный знамения ищет,[54] для нас – коммунистов – не может быть иного знамения, кроме цены пролитой братской крови.

Крови искупительной, крови неприступной, крови неприкосновенной.

И вот еще кровь – молодая, неподкупная, огненная.

На Нарвском фронте убит товарищ Василий Александрович Грошников. В красном кругу Вытегорской коммуны разбито лучшее, алмазное звено.

Брат наш любимый опочил навеки.

Кровь его на нас и на детях наших...[55] Она – залог грядущей красной радости. Коммунисты, будьте достойны огненной чаши!

Воистину победим! Воскреснем!

II
Музей в опасности

Каждому мало-мальски грамотному человеку стыдно за животное в «галифе», которое, наевшись желудей (досыта, до отвала) с золотого дуба Коммуны, продравши глаза, начинает подрывать у дуба-кормильца его червонные корни.

Искусство – это корни жизни, та драгоценная капля, в которой отражается Красное Солнце истории, сердце родного народа. К ужасу и возмущению, мы узнаем, что какие-то развязные молодые люди устроили меблирашки в нежном, овеянном поэзией 18-го века доме купцов Маниных,[56] предназначенном стать музеем, тихим пристанищем всего, что было прекрасного в былой России, всего, в чем запечатлены пути народного духа.

Слишком дорого приходится расплачиваться нашей революции за вольное и невольное попрание родной красоты, которого никогда не простит народ и которое никогда не остается неотомщенным.

Это должны зарубить себе на носу не по разуму усердные в революции молодые люди.[57]

Поэты Великой Русской революции

Сергей Есенин

Поэт – юноша. Вошел в русскую литературу, как равный великим художникам слова. Лучшие соки отдала Рязанская земля, чтобы родить певущий лик Есенина.

Огненная рука революции сплела ему венок славы, как своему певцу.

Слава русскому народу, душа которого не перестает источать чудеса даже средь великих бедствий, праведных ран и потерь!

Александр Ширяевец

Сын каменщика с Нижнего Поволжья.[58] Два-три года как стал известен своими нехитрыми песнями, звонко сложенными, затаившими в себе нечто от красных песельников Степана Разина, удалых разгулий великой русской реки.

Владимир Кириллов

Юный питерский рабочий из крестьянской семьи Смоленской губ<ернии>, нужды ради отданный в ученье в подвал к сапожнику, 17 лет от роду сосланный «за политику» в Вологодские края.

Истинный и единственный в настоящее время выразитель городской рабочей жизни. Поэт бедных людей, их крестного пути в светлую страну социализма.

Николай Клюев

Ясновидящий народный поэт, приковавший к себе изумленное внимание всех своих великих современников.

Сын Олонецких лесов, потрясший словесным громом русскую литературу. Рабоче-крестьянская власть не преминула почтить Красного баяна, издав его писания наряду с бессмертными творениями Льва Толстого, Гоголя и т.п.

Слово о ценностях народного искусства

Думают, подозревают ли олончане о той великой, носящей в себе элементы вечности, культуре, среди которой живут? Знают ли, что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах, голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон – символы, простые, но изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания?

Чует ли учительство, по самому положению своему являющееся разъяснителем ценностей, чувствует ли оно во всей окружающей, подчас ничего не говорящей непосвященному, обстановке великие непреходящие ценности искусства?

Искусство, подлинное искусство, во всем: и в своеобразном узоре наших изб («На кровле конек есть знак молчаливый, по путь так далек»),[59] и в архитектуре древних часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческих душ, подымающихся в вечном искании правды к небу.

Как жалки и бессодержательны все ваши спектакли-танцульки перед испокон идущей в народе «внешкольной работой», великим всенародным, наиболее богатым эмоциями, коллективным театральным действом, где каждый зритель – актер, действом «почитания мощей».[60]

Искусство, не понятое еще миром, но уже открытое искусство, и в иконописи, древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край.

Надо только понять его. Надо уметь в образах неизвестных забытых мастеров найти проблему бытия, потайный их смысл, надо уметь оценить точность и старательность работы художника.

Надо быть повнимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, должны признать великое значение культуры, порожденное тягой к небу, отвращением к лжи и мещанству, должны признать ее связь, с культурой Советов.

Учительство должно оценить этот источник внутреннего света по достоинству, научить пользоваться им подрастающее поколение, чтоб спасти деревню от грозящей ей волны карточной вакханалии, фабрично-заводской забубенности и хулиганства...

Здесь вокруг нас на каждом шагу спутниками нашей жизни являются великие облагораживающие душу ценности.

Надо их заметить, понять, полюбить, надо привить культ к ним.

III
Среда, 3-го <августа>

Фиалки цветут недолго – от первой; проталинки до первого жаворонка.

Как они живут и гибнут, знают лишь, апрельские звезды.

Фиалки – души человеческие, распускаются только в лиловые зори апреля.

Зеленый май, маковый и сладострастный июнь, ржаной смуглый июль и румяный здоровяк[61] август – уже не их пора.

Непомерный труд выразить поэзию фиалок на глухой, полутемной сцене пропащего городишка. Но любящие преодолевают глухоту и тьму.

Вечер в среду пахнул на нас фиалковым холодком подлинного актерства, доказал, как тоскуют по чуду, по красоте лицедеи «Нашего театра».

Из пошлой, купеческой «небели», из табачных занавесей, некогда реквизнутых для нужд театра от местных лабазников, Годунов,[62] при радении, создал мираж уюта, характерную картину жилища тонкой, одухотворенной артистки, чем (так! – С.С.) и была в этот вечер Самсонова.[63]

Еще недавно какой-то малый брякнул, что Годунов и Самсонова – пара, что они не перешагнут чиновника Рышкова.[64] От большой образованности чего к языку не льнет.

Но спасибо Самсоновой, спасибо Годунову, Пановской, Извольскому [65] за радость пережитого в «Девушке с фиалками».[66]

В гнойном вытегорском житии что найдешь лучше!

Милые наши актеры, порадуйте нас и в будущем, чтоб не завоняли мы вовсе, копошась в теплой жиже обыденности под крылышком нашей разлюбезной Вытегры.

Ах, фиалки, фиалки! Осыпать бы вами Самсонову в сцене объяснения с Годуновым (I акт), поднести бы вас, серебристых от лесной росы, Пановской, сочному Извольскому!

Но теперь уже август. Август в Советской России, и голодная осень глядит через прясло.

«Казнь». Пьеса Ге

Из ржавого гвоздя не сваришь киселя.

Но вчера мы видели чудо: из старого, выгнутого временем, расплющенного пролетарским молотом гвоздя – пьесы Ге «Казнь»[67] был сварен нашей комедийной артелью расчудеснейший кисель.

Был ли он ядрен, народен – это когда-нибудь и в другом месте, а все-таки в тараканьем вытегорском житьишке Осоргина [68] и Годунов радость большая.

Наши обывательские, подвздошные и нутряные чирьи пластырем-радостью и лечить.

Кому-кому, а Осоргиной-Рославлевой первый блин.

Годунову же писаная ложка к киселю – игре сладкой и упоительной.

Есть в Осоргиной дрожжи – большое понимание себя и подмостков.

Есть в Годунове яркость, налива какая-то разноцветная, что-то от русской ярмарки, хорошо обтесанное долгой выучкой, перетертое терками личной душевной муки, актерским крестоношением.

Тараканы разных мастей, до пуги [69] набившие в вечер «Казни» вытегорский потешный терем, долго не забудут пурпурового гишпанца – Годунова, того, как он целовал письмо старушки-матери и говорил о родном далеком домике, увитом пиренейским виноградом (это весьма трудно выразить публично); Осоргину – ее волчьего, стальным холодом пронзающего душу рыдания.[70]

Будем радоваться об искусстве.

Питерские просветители и утешители
(Концерт агиттруппы Водотранспорта)

Приблизительно с полудня 20 июля среди наших театральных завсегдатаев-тараканов началось необычное волнение. Прибыла агиттруппа петроградских государственных артистов... Очередной спектакль в театре отменен... Повалили посмотреть и поучиться, а в результате недоуменно развели руками, да так и порешили, по выступавшие гости просто-напросто... расклеивали в Питере театральные афиши.

Вытегоров на мякине не проведешь. Они по достоинству оценили эту «труппу братьев Зайцевых»,[71] нагло совавших в нос публики свои питерские родословцы.

Правда, в их чахлой программке было два очень удачных агитационных номера, но они потонули в невыразимых перлах красноречия зав-гос-агит-пароходом, бессвязно говорившего о продналоге с горячечным жаром, выдавшим поверхностное знакомство оратора с сущностью темы.

Приходится дивиться, что в момент разрухи транспорта, в момент великого бедствия в Поволжье, кто-то и где-то находит лишние пароходы, на которые сажают людей, без сомнения, больше занятых заботами о легком жирном пайке, чем о действительном просвещении темной народной массы.

«Обыватели». Комедия В. Рышкова
Спектакль 21 июля

Рышков – писатель вовсе не рыжий, не попка с орешком, и пьеса его «Обыватели» [72] – орех, и по нынешним временам каленый.

Нужно бы скорлупу с мякоти очищать с треском, ибо скорлупа и есть обывательщина, удавленник в сюртуке, в наитоскливейшей манишке, погасившей свет жизни подобно чугунной плите на могиле. Но обывателю манишка – идол, знамя всесветного мещанства, такого тепленького, с женой – своей посудиной, с дипломом докторским на право отращивать себе брюшко и на почетное место в кладбищенской ограде с казенной надписью: «Здесь покоится тело раба божия титулярного советника Моппы Мопповича Вонючкииа».[73]

Нужно бы скорлупу с рышковского ореха очищать с треском, помазать вытегоров по усам соком обывательщины: нате, мол, поглядите и восчувствуйте, не будьте Вонючкиными в сюртуках и визитках.

Ничего подобного в комедийстве наших актеров, как мы ни таращили зенков, не усмотрели.

Запомнили розвалень-диван в квартире столичного доктора (пусть режиссеру икнется) больше тех, кто на нем сидел; телефон на столе [74] – больше, чем Чарскую, актрису по случайности; стулья и столы на первом плане сцены, отчего актеры кажутся без ног, двигаясь за ними; ненужного мертвяка Николаева [75] с басом, как лошадиный овод, и с руками-безменом. И ведь дал же бог развязности людям с таким золотом лезть на сцену, учить народ пониманию красоты!

Самсонова и Годунов – пара; далеко не уйдут, не перешагнут по таланту Рышкова.[76] За большое возьмутся – поблекнут, как листья осенние, листья печальные,[77] и особливо если обзабудутся, что театр ныне мужицкий, а не обывательский.

«Всех скорбящих»[78]
Воскресенье, 28 августа

Если бы плясало морское солнце в окне домика пастора, если бы веяло крыльями чаек за его стенами, если бы дверь в церковь была бы одета «страшной святостью веков»,[79] хотя бы намеком на поэзию, если бы Годунов не был так вял и тяжел в движениях (ему, вероятно, неизвестно, что вялость и тяжесть у безбрачных католических священников считается дурным признаком), если бы Самсонова в данном случае поучилась у юного Кранерта [80] играть на полутенях, разламывая и срывая самые сильные слова с высоких нот на бархатный шелест сердца, на хрустальный колокольчик, что должен звенеть под ложечкой у каждого истинного актера, – спектакль «Всех скорбящих» был бы поразителен по новизне, по содержательности, по самой ударной гамме.

Юный Кранерт. Всякий в его роли выскочил бы на сцену «унтером с крейсера "Рюрик"»,[81] но один матросский воротник поверх обветренной кожаной чуйки родил чувство рыбачьей тресковой шхуны.

В этом высокохудожественном мотиве, в придачу к юношеской шкиперской бородке, было больше поэзии и таланта, чел в целых картинах пьесы.

Подлинностью и уверенной игрой веяло от фигуры пономаря [82] с корзиной гробовой щепы, от его парика цвета свежей могильной земли.

«Всех скорбящих» – пьеса, нужная в наши злые дни, она полна чистых слов и прекрасных устремлений.

Юбилей Н. В. Извольского

В пятницу 16 сентября в нашем театре состоится спектакль по случаю исполнившегося 35-летия непрерывной сценической деятельности актера и режиссера Николая Васильевича Извольского. Свою сценическую деятельность, после окончания Московского театрального училища, Н.В. начал под режиссерством известного А.А. Яблочкина, в антрепризе М.В. Лентовского.[83] Работа в качестве актера его не удовлетворила; он мечтал о серьезной самостоятельной режиссерской работе, и вот в 1891 г. Н.В. направляется в Вену в академию искусств и там под руководством проф. Келлера (известного трагика и режиссера) [84] заканчивает свое художественное образование. Н.В. работал и в столицах, работал и в провинции. Он исколесил всю матушку Россию вдоль и поперек, не исключая Кавказа, Сибири, Дальнего Востока (между прочим, он первый привез труппу и остров Сахалин).[85]

Немало было сделано Н.В. за этот долгий срок для русского театра; немало актеров под его режиссерством стало украшением русской сцены.

Для своего юбилея И.В. ставит бессмертную комедию Н.В. Гоголя «Ревизор», в которой он выступит в роли городничего.

Многотруден актерский путь Н.В. Но мы, вытегоры, изумлены непреходящей молодостью этого оборотня сцены. Важный генерал или работник из «Власти тьмы» – Извольский сочен и мальчишески свеж нутром.

Будьте здоровы, искренно почитаемый Н.В.! Капля вашей крови горит багряным рубином в сокровищнице русского искусства, сугубо страдного и святого в наши крестные, но и прекрасные дни.

Концерт в Пролетклубе

Свежие люди, люди из гущи обыденности, всей душой рвущиеся к свету, красоте. Неловкое положение, неумелая, робкая речь, но за всем этим бьет буйным ключом молодость – вот ют новый, оригинальный концерт. Была прекрасная музыка, ослепительный танец юного Ивана Черняева,[86] в каждом движении которого столько пока неосознанных вкуса, силы и влюбленности. Мы искренне любовались этой нежданной, пламенной Турцией, силой несомненного таланта перенесенной в нашу серую, дождливую Вытегру. Работайте, товарищи, не унывайте. Пострадайте за искусство, и оно сторицей воздаст вам!