Сердце единорога

174-176. ИЗБЯНЫЕ ПЕСНИ.
Памяти матери

I.

Четыре вдовицы к усопшей пришли...
(Крича бороздили лазурь журавли,
Сентябрь-скопидом в котловин сундуки
С сынком-листодером ссыпал медяки).

Четыре вдовы в поминальных платках,
Та с гребнем, та с пеплом, с рядниной в руках,
Пришли, положили поклон до земли,
Опосле с ковригою печь обошли,
Чтоб печка-лебедка, бела и тепла,
Как допреж, сытовые хлебы пекла.

Посыпали пеплом на куричий хвост,
Чтоб немочь ушла, как мертвец, на погост.
Хрущатой рядниной покрыли скамью, –
На одр положили родитель мою.

Как ель под пилою, вздохнула изба,
В углу зашепталася теней гурьба,
В хлевушке замукал сохатый телок,
И вздулся, как парус, на грядке платок, –
Дохнуло молчанье... Одни журавли,
Как витязь победу, трубили вдали:

«Мы матери душу несем за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселем словно кипень белы.
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас,
Креститель-Иван с ендовы расписной
Их поит живой Иорданской водой...»

Зарделось оконце... Закат золотарь
Шасть в избу незваный: – «Принес-де стихарь –
Умершей обнову, за песни в бору,
За думы в рассветки, за сказ ввечеру,
А вынос блюсти я с собой приведу
Сутемки, зарянку и внучку-звезду,
Скупцу ж листодеру чрез мокреть и гать
Велю золотые ширинки постлать».

(1916)

II.

Лежанка ждет кота, пузан-горшок хозяйку, –
Объявятся они, как в солнечную старь,
Мурлыке будет блин, а печку-многознайку
Насытят щаный пар и гречневая гарь.

В окне забрежжит луч – волхвующая сказка,
И вербой расцветет ласкающий уют;
Запечных бесенят хихиканье и пляска,
Как в заморозки ключ, испуганно замрут.

Увы, напрасен сон. Кудахчет тщетно рябка,
Что крошек нет в зобу, что сумрак так уныл –
Хозяйка в небесах, с мурлыки сшита шапка,
Чтоб дедовских седин буран не леденил.

Лишь в предрассветный час лесной, снотворной влагой
На избяную тварь нисходит угомон,
Как будто нет Судьбы, и про блины с котягой,
Блюдя печной дозор, шушукает заслон.

(1915)

III.

Осиротела печь, заплаканный горшок
С таганом шепчутся, что умерла хозяйка,
А за окном чета доверчивых сорок
Стрекочет: «близок май, про то, дружок, узнай-ка!

Узнай, что снигири в лесу справляют свадьбу,
У дятла-кузнеца облез от стука зоб,
Что, вверивши жуку подземную усадьбу,
На солнце вылез крот – угрюмый рудокоп,

Что тянут журавли, что проболталась галка
Воришке-воробью про первое яйцо»...
Изжаждалась бадья... Вихрастая мочалка
Тоскует, что давно не моется крыльцо.

Теперь бы плеск воды с веселою уборкой,
В окне кудель лучей и сказка без конца...
За печкой домовой твердит скороговоркой
О том, как тих погост для нового жильца,

Как шепчутся кресты о вечном, безымянном,
Чем сумерк паперти баюкает мечту.
Насупилась изба, и оком оловянным
Уставилось окно в капель и темноту.

(1914)

177.

«Умерла мама» – два шелестных слова.
Умер подойник с чумазым горшком.
Плачется кот и понура корова,
Смерть постигая звериным умом:

Кто она? Колокол в сумерках пегих,
Дух живодерни, ведун-коновал,
Иль на грохочущих пенных телегах
К берегу жизни примчавшийся шквал?

– Знает лишь маковка ветхой церквушки,
В ней поселилась хозяйки душа,
Данью поминною – рябка в клетушке
Прочит яичко, соломой шурша.

В пестрой укладке повойник и бусы
Свадьбою грезят: «Годов пятьдесят
Бог насчитал, как жених черноусый
Выменял нас – молодухе в наряд».

Время, как шашель, в углу и за печкой
Дерево жизни буравит, сосет...
В звезды конек и в потемки крылечко
Смотрят и шепчут: «вернется... придет...»

Плачет капелями вечер соловый,
Крот в подземельи и дятел в дупле...
С рябкиной дремою, ангел пуховый
Сядет за прялку в кауровой мгле.

«Мама в раю», – запоет веретенце,
«Нянюшкой светлой младенцу-Христу...»
Как бы в стихи, золотые как солнце,
Впрясть волхвованье и песенку ту?

Строки и буквы – лесные коряги,
Ими не вышить желанный узор...
Есть, как в могилах, душа у бумаги –
Алчущим перьям глубинный укор.

(1915-1916)

178.

Шесток для кота, что амбар для попа,
К нему не заглохнет кошачья тропа;
Зола, как перина, – лежи, почивай, –
Приснятся снетки, просяной каравай.

У матери-печи одно на уме:
Теплынь уберечь да всхрапнуть в полутьме;
Недаром в глухой, свечеревшей избе
Как парусу в ведро, дремотно тебе.
Ой, вороны-сны, у невесты моей
Не выклевать вам беспотемных очей;
Летите к мурлыке на теплый шесток,
Куда не заглянет прожорливый рок,

Где странники-годы почили золой,
И бесперечь хнычет горбун-домовой;
Ужели плакида – запечный жилец
Почуял разлуку и сказки конец?

Кота ж лежебока будите скорей,
Чтоб был на стороже у чутких дверей,
Мяукал бы злобно и хвост распушил,
На смерть трясогузую когти острил!

(1916)

179.

Весь день поучатися правде Твоей,
Как вешнюю озимь, ждать светлых гостей,
В раю избяном, и в затишьи гумна
Поплакать медово, что будет «она».

Задремлется деду, лучина замрет –
Бесплотная гостья в светелку войдет,
Поклонится Спасу, погладит внучат,
Как травка лучу, улыбнется на плат:

Висит, дескать, сирый, хозяйке взамен.
Повыкован венчик из облачных пен:
Очелье – алмаз, по бокам – изумруд.
Трех отроков пещных и ангелов труд.

Петух кукарекнет, забрезжит светец,
В дверях засияет Медостов венец;
Пречудный святитель войдет с посошком,
В пастушьих лапотцах, повитый лучом.

За ним, умеряючи крыл паруса,
Предстанет Иван – грозовая краса:
Он с чашей крестильной, и голубь над ним...
Всю ночь поучаюсь я тайнам Твоим.

Заутро у бурой полнее удой,
У рябки яичко, и весел гнедой.
А там, где святые росою прошли,
С курлыканьем звонким снуют журавли:

Чтоб сизые крылья и клюв укрепить,
Им надо росы благодатной испить.

(1915-1916)

180.

Хорошо в вечеру, при лампадке,
Погрустить и поплакать втишок,
Из резной, низколобой укладки
Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой
Усадить на лежанку кота,
И следить, как лучи над опушкой
Догорают виденьем креста,

Как бредет позад дремлющих гумен,
Оступаясь, лохмотница-мгла...
Все по старому: дед, как игумен,
Спит лохань и притихла метла.

Лишь чулок, как на отмели верши,
И с котом раздружился клубок.
Есть примета: где милый умерший,
Там пустует кольцо иль чулок,

Там божничные сумерки строже,
Дед безмолвен, провидя судьбу,
Глубже взор и морщины... О Боже –
Завтра год, как родная в гробу!

(1914)

181.

Заблудилось солнышко в корбах темнохвойных,
Износило лапчатый золотой стихарь:
Не бежит ли красное от людей разбойных,
Не от злых ли кроется в сутемень да в марь.

Али корба хвойная с бубенцами шишек,
С рушниками-зорями просини милей,
Красики с волвянками слаще звездных пышек
И громов размычливей гомон журавлей?

Эво, на валежине, словно угли в жарнике,
Половеет лапчатый золотой стихарь...
Потянули за море витлюки-комарники,
Нижет перелесица бляшки да янтарь.

Сядь, моя жалобная, в сарафане сборчатом,
В камчатом накоснике за послушный лен, –
Постучится солнышко под оконцем створчатым –
Шлет-де вестку матушка с Тутошних сторон:

Мы в ответ: радехоньки говору то-светному,
Ходоку от маминой праведной души,
Здынься по крылечику к жарнику приветному,
От росы да мокрети лапти обсуши!

Полыхнувши золотом, прянет гость в предызбицу,
Краснобайной сказкою пряху улестит.
Как игумен в куколе, вечер, взяв кадильницу,
Складню рощ финифтяных ладаном кадит.

В домовище матушка... Пасмурной округою
Водит мглу незрячую поводырка-жуть,
И в рогожном кузове, словно поп за ругою,
В Сторону то-светную солнце правит путь.

(1915)

182.

От сутемок до звезд, и от звезд до зари
Бель бересты, зыбь хвои и смолы янтари,

Перекличка гагар, вод дремучая дремь,
И в избе, как в дупле, рудо-пегая темь,

От ловушек и шкур лисий таежный дух,
За оконцем туман, словно гагачий пух,

Журавлиный пролет, ропот ливня вдали,
Над поморьем лесов облаков корабли,

Над избою кресты благосенных вершин...
Спят в земле дед и мать, я в потемках один.

Чую, – сеть на стене, самопрялка в углу,
Как совята с гнезда, загляделись во мглу,

Сиротеют в укладе шушун и платок,
И на отмели правит поминки челнок,

Ель гнусавит псалом: «яко воск от огня...»
Далеко до лесного железного дня,

Когда бор, как кольчужник, доспехом гремит –
Королевну-Зарю полонить норовит.

(1918)

183.

Бродит темень по избе,
Спотыкается спросонок.
Балалайкою в трубе
Заливается бесенок:

Трынь, да брынь, да тере-рень...
Чу! Заутренние звоны!
Богородицына тень,
Просияв, сошла с иконы.

В дымовище сгинул бес,
Печь, как старица, вздохнула.
За окном бугор и лес
Зорька в сыту окунула.

Там, минуючи зарю,
Ширь безвестных плоскогорий,
Одолеть судьбу-змею '
Скачет пламенный Егорий.

На задворки вышел Влас
С вербой, в венчике сусальном...
Золотой, воскресный час,
Просиявший в безначальном.

(1915)

184.

Зима изгрызла бок у стога,
Вспорола скирды, но вдомек
Буренке пегая дорога
И грай нахохленных сорок.

Сороки хохлятся – к капели,
Дорога пега – быть теплу.
Как лещ наживку, ловят ели
Луча янтарную иглу.

И луч бежит в переполохе,
Ныряет в хвои, в зыбь ветвей...
По вечерам коровьи вздохи
Снотворней бабкиных речей:

«К весне пошло, на речке глыбко,
Буренка чует водополь»...
Изба дремлива, словно зыбка,
Где смолкли горести и боль.

Лишь в поставце, как скряга злато,
Теленье числя и удой,
Подойник с крынкою щербатой
Тревожат сумрак избяной.

(1916)

185.

В селе Красный Волок пригожий народ,
Лебедушки девки, а парни как мед,
В моленных рубахах, в беленых портах,
С малиновой речью на крепких губах;

Старухи в долгушках, а деды – стога,
Их россказни внукам милей пирога:
Вспушатся усищи, и киноварь слов
Выводит узоры пестрей теремов.

Моленна в селе – семискатный навес:
До горнего неба семь нижних небес,
Ступенчаты крыльца, что час, то ступень,
Всех двадцать четыре – заутренний день.

Рундук запорожный – пречудный Фавор,
Где плоть убедится, как пена озер,
Бревенчатый короб – утроба кита,
Где спасся Иона двуперстьем креста.

Озерная схима и куколь лесов
Хоронят село от людских голосов.
По Пятничным зорям, на хартии вод
Всевышние притчи читает народ:

«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!
Грядет Он в нощи, яко скимен и тать;
Будь парнем женатый, а парень, как дед...»
Полощется в озере маковый свет,
В пеганые глуби уходит столбом
До сердца земного, где праотцев дом.

Там, в саванах бледных, соборы отцов
Ждут радужных чаек с родных берегов;
Летят они с вестью, судьбы бирючи,
Что попрана Бездна и Ада ключи.

(1918)

186. КОВРИГА

Коврига свежа и духмяна,
Как росная пожня в лесу,
Пушист у кормилицы мякиш,
И бел, как береста, испод.

Она – избяное светило,
Лучистее детских кудрей:
В чулан загляни ненароком –
В лицо тебе солнцем пахнет.

И в час, когда сумерки вяжут,
Как бабка, косматый чулок,
И хочется маленькой Маше
Сытового хлебца поесть –

В ржаном золотистом сияньи
Коврига лежит на столе,
Ножу лепеча: «я готова
Себя на закланье принесть».

Кусок у малютки в подоле –
В затоне рыбачий карбас:
Поломана мачта, пучиной
Изгрызены днище и руль, –

Но светлая радость спасенья,
Прибрежная тишь после бурь
Зареют в ребяческих глазках,
Как ведреный, синий Июль.

(1916)

187.

Вешние капели, солнопек и хмара,
На соловом плесе первая гагара,

Дух хвои, бересты, проглянувший щебень,
Темью – сон-липуша, россказни да гребень.

Тихий, мерный ужин, для ночлега лавка,
За оконцем месяц – Божья камилавка,

Сон сладимей сбитня, петухи спросонок,
В зыбке снигиренком пискнувший ребенок,

Над избой сутемки – дедовская шапка,
И в углу божничном с лестовкою бабка,

От печного дыма ладан пущ сладимый,
Молвь отшельниц-елей: «иже херувимы»...

Вновь капелей бусы, солнопека складень...
Дум – гагар пролетных не исчислить за день.

Пни – лесные деды, в дуплах гуд осиный,
И от лыж пролужья на тропе лосиной.

(1914)

188.

Ворон грает к теплу, а сорока к гостям,
Ель на полдень шумит – к звероловным вестям.

Если полоз скрипит, конь ушами прядет –
Будет в торге урон и в кисе недочет.

Если прыскает кот и зачешется нос –
У зазнобы рукав полиняет от слез.

А над рябью озер прокричит дребезда –
Полонит рыбака душегубка-вода.

Дятел угол долбит – загорится изба,
Доведет до разбоя детину гульба.

Если девичий лапоть ветшает с пяты, –
Не доесть и блина, как наедут сваты.

При запалке ружья в уши кинется шум –
Не выглаживай лыж, будешь лешему кум.

Семь примет к мертвецу, но про них не теперь,
У лесного жилья зааминена дверь,

Под порогом зарыт «Богородицын Сон», –
От беды-худобы нас помилует он.

189. БЕЛАЯ ПОВЕСТЬ

Памяти матери

То было лет двадцать назад,
И столько же зим, листопадов,
Четыре морщины на лбу
И сизая стежка на шее –
Невесты-петли поцелуй.
Закроешь глаза, и Оно
Родимою рябкой кудахчет,
Морщинистым древним сучком
С обиженной матицы смотрит,
Метлою в прозябшем углу
На пальцы ветловые дует.
Оно не микроб, не Толстой,
Не Врубеля мозг ледовитый,
Но в победья час мировой,
Когда мои хлебы пекутся,
И печка мурлычет, пьяна
Хозяйской, бобыльною лаской,
В печурке созвездья встают,
Поет Вифлеемское небо,
И Мать пеленает меня –
Предвечность в убогий свивальник.

Оно нарастает, как в темь
Измученный, дальний бубенчик,
Ныряет в укладку, в платок,
Что сердцу святее иконы,
И там серебрит купола,
Сплетает захватистый невод,
Чтоб выловить камбалу-душу,
И к груди сынишком прижать,
В лесную часовню повесть,
Где Боженька книгу читает,
И небо в окно подает
Лучистых зайчат и свистульку.
Потом черноусьем идти,
Как пальчику в бороду тятьке,
В пригоршне зайченка неся –
Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров – Великий Четверг
С изюмного, лакомой елью,
Где Ангел в кутейном дупле
Поет золотые амини, –
Туда меня кличет Оно
Воркующим, бархатным громом,
От Ангела перышко дать.
Сулит – щекотать за кудряшкой,
Чтоб Дедушка-Сон бородой
Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,
С палатой из титл и заставок,

Где вдовы Реснииы живут
С привратницей-Родинкой доброй,
Где коврик моленный расшит
Субботней страстною иглою,
Туда меня кличет Оно
Куличневым, сдобным трезвоном
Христом разговеться и всласть
Наслушаться вешних касаток,
Что в сердце слепили гнездо
Из ангельских звонких пушинок.

То было лет десять назад,
И столько же весен простудных,
Когда, словно пух на губе,
Подснежная лоснилась озимь,
И Месяц – плясун водяной
Под ольхами правил мальчишник,
В избе, под распятьем окна
За прялкой Предвечность сидела,
Вселенскую душу и мозг
В певучую нить выпрядая.
И Тот, кто во мне по ночам
О печень рогатину точит,
Стучится в лобок, как в притон,
Где Блуд и Чума потаскуха, –
К Предвечности Солнце подвел
Для жизни в лучах белокурых,
Для зыбки в углу избяном,
Где мозг мирозданья прядется.
Туда меня кличет Оно
Пророческим шелестом пряжи,
Лучом за распятьем окна,
Старушьей блаженной слезинкой,
Сулится кольцом подарить
С бездонною брачной подушкой,
Где остров – ржаное гумно
Снопами, как золотом, полон.
И в каждом снопе аромат
Младенческой яблочной пятки,
В соломе же вкус водяной
И шелест крестильного плата...

То было сегодня... Вчера...
Назад миллионы столетий, –
Не скажут ни святцы, ни стук
Височной кровавой толкуши,
Где мерно глухие песты
О темя Земли ударяют, –
В избу Бледный Конь прискакал,
И свежестью горной вершины
Пахнуло от гривы на печь, –
И печка в чертог обратилась:
Печурки – пролеты столпов,
А устье – врата огневые.
Конь лавку копытом задел,
И дерево стало дорогой,
Путем меж алмазных полей,
Трубящих и теплящих очи,
И каждое око есть мир,
Сплав жизней и душ отошедших.
«Изыди» – воззвали Миры,
И вышло Оно на дорогу...

В миры меня кличет Оно
Нагорным пустынным сияньем,
Свежительной гривой дожди
С сыновних ресниц отряхает.
И слезные ливни, как сеть,
Я в памяти глубь погружаю,
Но вновь неудачлив улов,
Как хлеб, что пеку я без Мамы, –
Мучнист стихотворный испод
И соль на губах от созвучий,
Знать, в замысла ярый раствор
Скатилась слеза дождевая.

назад | содержание | вперед