| |
Николай Клюев
Сочинения. Том 2
Н. А. Сочинения : в 2-х т. Т. 2 / Н. Клюев ; под общ. ред. Г. П. Струве, Б. А. Филиппова. – [Мюнхен] : A. Neimanis, 1969. – 503 с.
назад | содержание
| вперед
ОГНЕННЫЙ ЛИК
Стихотворения и поэмы, не вошедшие в две книги «ПЕСНОСЛОВА»
Львиный хлеб
Псалтырь царя Алексия,
В страницах убрусы, кутья,
Неприкаянная Россия
По уставам бродит кряхтя.
Изодрана душегрейка,
Опальный треплется плат...
Теперь бы в сенцах скамейка,
Рассказы про Китеж-град.
На столе медовые пышки,
За тыном успенский звон...
Зачураться бы от наслышки
Про железный неугомон,
Как в былом, всхрапнуть на лежанке.
Только в ветре порох и гарь...
Не заморскую ль нечисть в баньке
Отмывает тишайший царь?
Не сжигают ли Аввакума
Под вороний несметный грай?..
От Бухар до лопского чума
Полыхает кумачный май.
Заметает яблонным цветом
Душегрейку, постный псалтырь...
За плакатным советским летом
Расцветают розы, имбирь.
В лучезарьи звездного сева,
Как чреватый колос браздам,
Наготою сияет Ева,
Улыбаясь юным мирам.
Свет неприкосновенный, свет неприступный
Опочил на родной земле...
Уродился ячмень звездистый и крупный,
Румяный картофель пляшет в котле.
Облизан горшок белокурым Васяткой,
В нем прыгает белка – лесной солнопек,
И пленники – грызь, маята с лихорадкой,
Завязаны в бабкин заклятый платок.
Не кашляет хворь на счастливых задворках,
Пуста караулка и умер затвор,
Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках
Уселась заря на пуховый бугор.
Покинула гроб долгожданная мама,
В улыбке – предвечность, напевы в перстах...
Треух – у тунгуза, у бура – панама,
Но брезжит одно в просветленных зрачках:
Повыковать плуг – сошники Гималаи,
Чтоб чрево земное до ада вспахать, –
Леха за Олонцем, оглобли в Китае...
То свет неприступный – бессмертья печать.
Васятку в луче с духовидицей печкой,
Я ведаю, минет карающий плуг,
Чтоб взростил не меч с сарацынской насечкой
Удобренный ранами песенный луг.
Россия плачет пожарами,
Варом, горючей золой,
Над перинами, над самоварами,
Над черной уездной судьбой.
Россия смеется зарницами,
Плеском вод, перелетом гусей
Над чертогами и темницами,
Над грудой разбитых цепей.
Россия плачет распутицей,
Листопадом, серым дождем
Над кутьею и Троеручицей
С кисою, с пудовым замком.
Россия смеется бурями,
Блеском молний, обвалами гор
Над сединами, буднями хмурыми,
Где чернильный и мысленный сор,
Над моею заклятой тетрадкою,
Где за строчками визг бесенят!..
Простираюсь перед укладкою,
И слезам, и хохоту рад.
Там, Бомбеем и Ладогой веющий,
Притаился мамин платок,
О твердыни ларца, пламенеющий,
Разбивается смертный поток.
И над Русью ветвится и множится
Вавилонского плата кайма...
Возгремит, воссияет, обожится
Материнская вещая тьма!
293.
Я знаю, родятся песни –
Телки у пегих лосих, –
И не будут звезды чудесней,
Чем Россия и вятский стих!
Города Изюмец, Чернигов
В словозвучьи сладость таят...
Пусть в стихе запылает Выгов,
Расцветет хороводный сад.
По заставкам Волга, Онега
С парусами, с дымом костров!..
За морями стучит телега,
Беспощадных мча седоков.
Черный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулёха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль,
Чтобы радужного Рублева
Усадить за хитрый букварь...
На столетье замкнется снова
С драгоценной поклажей ларь.
В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы
Ослепительных вещих строк.
Захлестнет певучая пена
Холмогорье и Целебей,
Решетом наловится Вена
Серебристых слов-карасей!
Я взгляну могильной березкой
На безбрежность песенных нив,
Благовонной зеленой слезкой
Безымянный прах окропив.
Умирают звезды и песни
Но смерть не полнит сумы, –
Самоцветный лебедь Воскресни
Гнездится в недрах тюрьмы.
Он сосцов девичьих алее
Ловит рыбок – чмоки часов...
Нож убийцы и цепи злодея
Знают много воскресных слов.
И на исповеди, перед казнью.
Улей-сердце выводит пчел,
Над смертельной слезой, над боязнью
Поцелуйный реет орел.
Оборвутся часов капели,
Как луга, омыв каземат,
Семисвечником на постели
Осенит убийцу закат.
И с седьмого певчего неба
Многовзорный скатится Глаз,
Чтобы душу черней Эреба
Спеленать в лазурный атлас.
А за ним Очиститель сходит
С пламенеющею метлой,
Сор метет и пятна выводит,
Хлопоча, как мать, над душой.
И когда улыбка дитяти
Расплещет губ черноту,
Смерть – стрелок в бедуинском плате
Роковую ставит мету.
Проститься с лаптем-милягой,
С овином, где дед-Велес
Закатиться красной ватагой
В безвестье чужих небес.
Прозвенеть тальянкой в Сиаме,
Подивить трепаком Каир,
В расписном бизоньем вигваме
Новоладожский править пир.
Угостить раджу солодягой,
Баядерку сладким рожком...
Как с Россией, простясь с бумагой,
Киммерийским журчу стихом.
И взирает Спас с укоризной
Из угла на словесный пляс.
С окровавленною отчизной
Не печалит разлука нас.
И когда зазвенит на Чили
Керженский самовар,
Серафим на моей могиле
Вострубит светел и яр.
И взлетит душа алконостом
В голубую млечную медь,
Над родным плакучим погостом
Избяные крюки допеть.
296.
Коровы – платиновые зубы,
Оранжевая масть, в мыке валторны,
На птичьем дворе гамаюны, инкубы
Домашние твари, курино-покорны.
Пшеничные рощи, как улей, медовы,
На радио солнце лелеют стволы.
Глухие преданья про жатву и ловы
В столетиях брезжат неясно-смуглы.
Двуликие девушки ткут песнопенья, –
Уснова – любовь, поцелуи – уток,
Блаженна земля и людские селенья,
Но есть роковое: Начало и Срок.
Но есть роковое: Печаль и Седины,
Плакучие ивы и воронов грай...
Отдайте поэту родные овины,
Где зреет напев – просяной каравай!
Где гречневый дед – золотая улыба
Словесное жито ссыпает в сусек...
Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба
В кунсткамерной банке почили навек,
Что внук китовраса в заразной больнице
Гнусавит Ой-ра, вередами цветя...
Чернильный удав на сермяжной странице
Пожрал мое сердце, поэзии мстя.
Виктору Шимановскому
Придет караван с шафраном,
С шелками и бирюзой,
Ступая по нашим ранам,
По отмели кровяной.
И верблюжьи тяжкие пятки
Умерят древнюю боль,
Прольются снежные святки
В ночную арабскую смоль.
Сойдутся – вятич в тюрбане,
Поморка в тунисской чадре,
В незакатном новом Харане
На Гор лучезарной горе.
Переломит Каин дубину
Для жертвенного костра,
И затопит земную долину
Пылающая гора.
Города журавьей станицей
Взбороздят небесную грудь.
Повенец с лимонного Ниццей
Укажут отлетный путь.
И не будет песен про молот,
Про невидящий маховик,
Над Сахарою смугло-золот
Прозябнет России лик.
В шафранных зрачках караваны
С шелками и бирюзой,
И дремучи косы-платаны,
Целованные грозой.
298.
Суровое, булыжное государство, –
Глаза Ладога, Онего сизоводное...
Недосказ – стихотворное коварство,
Чутье следопытное народное.
Нос мужицкий – лось златорогий
На тропе убийства, всеземного кипения; –
Проказа на солнце, лишь изб пороги
Духмянней аравийского курения.
У порога избы моей страж осьмикрылый,
О, поверьте, то не сказка, не слова построчные!
Чу, как совы, рыдают могилы...
Все цепче, глазастее лучи восточные.
Мир очей, острова из улыбок и горы из слов,
Баобабы, смоковницы, кедры из нот:
Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов
Ненасытные зубы вонзает народ.
Дарья с Вавилом качают Монблан,
Каменный корень упрям и скрипуч...
Встал Непомерный, звездистый от ран,
К бездне примерить пылающий ключ.
Чу! За божницею рыкают львы,
В старой бадье разыгрались киты:
Ждите обвала – утесной молвы,
Каменных песен из бездн красоты.
Гулы в ковриге... То стадо слонов
Дебри пшеничные топчет пятой:
Ждите самумных арабских стихов,
Пляски смоковниц под ярой луной.
Домик Петра Великого,
Бревна в лапу, косяки аршинные,
Логовище барса дикого,
Где тлеют кости безвинные.
Сапоги – шлюзы амстердамские,
С запахом ила, корабельного якоря,
Пакля в углах – седины боярские,
Думы столетий без песни и бахоря.
Правнуки барсовы стали котятами,
Топит их в луже мальчонко – история.
Глядь, над сивушными, гиблыми хатами
Блещет копье грозового Егория.
Домик Петровский не песня Есенина,
В нем ни кота, ни базара лещужного,
Кружка голландская пивом не вспенена:
Ала Россия без хмеля недужного.
Выловлен жемчуг, златницы татарские,
Пестун бурунный – добыча гербария,
Стих обмелел... Сапоги амстердамские
Вновь попирают земли полушария.
Барсова пасть и кутья на могилушке,
Кто породнил вас, Зиновьев с Егорием?
Видно недаром блаженной Аринушке
Снилися маки с плакучим цикорием.
Зурна на зырянской свадьбе,
В братине знойный чихирь,
У медведя в хвойной усадьбе
Гомонит кукуший псалтырь:
«Борони Иван волосатый,
Берестяный Семиглаз...»
Туркестан караваном ваты
Посетил глухой Арзамас.
У кобылы первенец – зебу,
На задворках – пальмовый гул.
И от гумен к новому хлебу
Ветерок шафранный пахнул.
Замесит Орина ковригу –
Квашня – семнадцатый год...
По малину колдунью-книгу
Залучил корявый Федот.
Быть приплоду нутром в Микулу,
Речью в струны, лицом в зарю...
Всеплеменному внемля гулу,
Я поддонный напев творю.
И ветвятся стихи-кораллы,
Неявленные острова, –
Где грядущие Калевалы
Буревые пожнут слова.
Где совьют родимые гнезда
Фламинго и журавли...
Как зерно, залягу в борозды
Новобрачной жадной земли!
В шестнадцать – кудри да посиделки,
А в двадцать – первенец, молодица, –
Это русские красные горелки,
Неопалимая феникс-птица.
Под тридцать – кафтан степенный,
Пробор, как у Мокрого Спаса, –
Это цвет живой, многоценный,
С луговин певца-китовраса.
Золотые столбы России,
Китоврас, коврига и печь,
Вам в пески и устья чужие
Привелось как Волге истечь.
Но мерцает в моих страницах
Пеклеванных созвездий свет.
Голосят газеты в столицах.
Что явился двуглаз – поэт.
Обливаясь кровавым потом,
Я несу стихотворный крест
К изумрудным
Лунным воротам,
Где напевы, как сонм невест.
Будет встреча хлебного слова
С ассирийской флейтой-змеей,
И Великий Сфинкс как корова
На Сахару прольет удой.
Из молочных хлябей, как озимь,
Избяные взойдут коньки,
Засвирелит блеянием козьим
Китоврас у райской реки.
И под огненным баобабом
Закудахчет павлин – изба...
На помин олонецким бабам
Эта тигровая резьба.
На помин олонецким бабам
Воскуряю кедровый стих;
Я под огненным баобабом
Мозг ковриги и звезд постиг.
Есть Звезда Квашни и Сусека,
Материнской пазушной мглы.
У пиджачного человека
Не гнездятся в сердце орлы.
За ресцами не вязнут перья
Пеклеванных драчливых стай,
Не магнит, а стряпка-Лукерья
Указует дорогу в рай.
Там сосцы тишины и крынки
С песенным молоком,
Не поэты ли сиротинки,
Позабывшие Отчий дом?
Не по ним ли хнычет мутовка,
Захлебываясь в дрожжах?
Как словесная бронза ковка
Шепелявой прозе на страх!
Раздышалась мякишем книга,
Буква «Ша» – закваска в пере,
И Казбеком блещет коврига
Каравану пестрых тире.
Осыпалась избяная сказка –
Шатер под смоковницей сусальной,
На затерянном судне полярная Пасха,
Путешествие по библии при свечке сальной.
Пересохли подлавочные хляби,
И кит – тишина с гарпуном в ласту.
В узорной каргопольской бабе
Провижу богов красоту.
Глядь, баба в парижской тальме,
Напудрен лопарский нос...
Примерещился нильской пальме
Сельдяной холмогорский обоз.
За обозом народ – Ломоносов
В песнорадужном зипуне...
Умереть у печных утесов
Индустриальной волне.
Чтоб в коврижные океаны
Отчалил песенный флот...
Товарищи, отомстим за раны
Девы-суши и Матери вод!
Ложесна бытия иссякли, –
В наших ядрах огонь и гром,
Пиренеи словесной пакли
Падут под тараном-стихом.
На развалинах строк, созвучий
Каркнет ворон – мое перо,
И прольется из трубной тучи
Живоносных рифм серебро.
Вещему другу А. Богданову
Женилось солнце, женилось
На ладожском журавле,
Не ведалось и не снилось,
Что дьявол будет в петле.
Что смерть попадется в сети
Скуластому вотяку...
Глядятся боги и дети
В огненную реку.
И видят: журавье солнце
На тигровом берегу
Курлыкает об Олонце,
Взнуздавшем коня-пургу.
Будя седую пустыню,
Берестяный караван
Везет волшебную скрыню
Живых ледовитых ран.
От хвои платану подарок.
Тапиру – тресковый дар...
Тропически ал и жарок
Октябрьских знамен пожар.
Не басня, что у араба
Львиный хлеб – скакун в табуне,
И повойник зырянка-баба
Эфиопской мерит луне;
Что плеяды в бурлацком взваре
Убаюкивает Ефрат,
И стихом в родном самоваре
Закипает озеро Чад.
Теперь бы Казбек – коврига,
Урал – румяный омлет...
Слезотечна старуха-книга,
Опечален Толстой и Фет.
По цыгански пляшет брошюра
И бренчит ожерельем строк.
Примеряет мадам культура
Усть-Сысольский яхонт-платок.
Костромские Зори-сережки,
Заонежские сапожки...
Строятся филины, кошки
В симфонические полки.
Мандолина льнет к барабану –
Одалиска к ломовику...
По кумачному океану
Уплывает мое ку-ку.
Я кукушка времен и сроков,
И коврига – мое гнездо.
А давно ль Милюков, Набоков
Выводили глухое «до».
Огневое «Фа» – плащ багряный,
Завернулась в него судьба,
Гамма «Соль» осталась на раны
Песнолюбящего раба.
ЖЕЛЕЗО
Безголовые карлы в железе живут,
Заплетают тенета и саваны ткут,
Пишут свиток тоски смертоносным пером,
Лист убийства за черным измены листом.
Шелест свитка и скрежет зубила-пера
Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра...
Оттого в мире темень, глухая зима,
Что вселенские плечи болят от ярма,
От железной пяты безголовых владык,
Что за зори плетут власяничный башлык,
Плащаницу уныния, скуки покров,
Невод тусклых дождей и весну без цветов!
Громоносные духи в железе живут:
Мощь с Ударом, с Упругостью девственный Труд,
Непомерна их ласка и брачная ночь...
Человеческий род до объятий охоч,
И горючие перси влюбленных машин
Для возжаждавших стран словно влага долин. –
Из магнитных ложесн огневой баобаб
Ловит звездных сорок краснолесьями лап.
И стрекочут сороки: «в плену мы, в плену».
Допросить бы мотыгу и шахт глубину,
Где предсердие руд, у металла гортань,
Чтобы песня цвела, как в апреле герань,
Чтобы млечным огнем серебрилась строка,
Как в плотичные токи лесная река,
И суровый шахтер по излукам стихов
Наловил бы певучих гагар и бобров.
Солнце избу взнуздало –
Бревенчатого жеребца,
Умчимся в эскуриалы,
В глагол мирового Отца.
С Богом станем богами,
Виссонами шелестя...
Над олонецкими полями
Взыграло утро-дитя.
Сиамских шелков сорочка,
Карельские сапожки.
Истекла глухая отсрочка
Забубённой русской тоски. –
На покосе индус в тюрбане,
Эфиоп – Вавилин приймак.
Провидит сердце заране
Живой, смоковничий мрак.
И когда огневой возница
Взнуздывает избу,
Каргопольским говором Ницца
Провещает Руси судьбу.
Пустозерье кличет Хараном,
Казуарами – журавлей...
Плывут по народным ранам
Караваны солнц-кораблей.
И, внимая плескам великим,
Улыбается мать-изба,
А за печью лебяжьим криком
Замирает миров борьба.
Солнце верхом на овине
Трубит в лазоревый рог...
Как и при Рюрике, ныне
Много полюдных дорог:
В Индию, в сказку, в ковригу...
(Горестен гусельный кус).
Помнит татарское иго
В красном углу Деисус.
Грезит изба Гостомыслом,
Суслом тверезый корец...
Братья, по ранам иль числам
Огненный ведом конец?
Наше смертельное знамя
Сладостней персей и струн,
Пляшет тигренком над нами
Юное солнце коммун!
Эво, – ревун на раките,
Кафр у тунгуза в гостях,
В липовом бабьем корыте
Плещет лагуною Бах,
В избах и в барках ловецких
Пляска сидонских ковров!..
Тянет от пущ соловецких
Таборным дымом стихов.
Родина, я умираю, –
Кедр без влаги в корнях,
Возношусь к коврижному раю,
Где калач-засов на дверях!
Где изба – пеклеванный шолом,
Толоконная горотьба...
Сарафанным, алым подолом
Обернулась небес губа.
Сапожки – сафьянные тучи,
И зенит – бахромчатый плат.
Не Кольцов, мандолинный Кардуччи
Мой напевно плакучий брат.
Стать бы жалким чумазым кули,
Горстку риса стихами чтя...
Нижет голод, как четки, пули,
Костяной иглой шелестя.
И в клетушке издохла рябка,
(Это солнце сразил колтун).
Не откроет куриная лапка
Адамантовых врат коммун.
Перед ними не вымолить корки
За сусальный, пряничный стих...
Жаворонками скороговорки
Утонули в далях пустых.
От былин, узорных погудок
Только перья, сухой помет, –
И гремит литаврой желудок,
Янычар созывая в поход.
Родина, я грешен, грешен,
Богохульствуя и кляня!..
Осыпается цвет черешен –
Жемчуга Народного дня.
Не в окладе Спас, а в жилетке
С пронырою-кодаком...
Прочитают внуки заметки
О Черепе под крестом.
Скажут: «в строчках оцет и раны.
Мужицкий, самумный вздох»...
Салтычихи и Тамерланы
Не вошли в Сермяжный чертог.
Но бумажные, злые черви
Пробуравили Хризопрас,
От Маркони, Радио вервий,
Саваоф не милует нас.
И над суздальскою божницей
Издевается граммофон;
Пламенеющей колесницей
Обернется поэта сон.
С Зороастром сядет Есенин –
Рязанской земли жених,
И возлюбит грозовый Ленин
Пестрядиный, клюевский стих.
Поселиться в лесной избушке
С кудесником-петухом,
Чтоб не знать, как боровы-пушки
Изрыгают чугунный гром,
Чтоб не зреть, как дымятся раны,
Роженичные ложесна...
На лопарские мхи, поляны
Голубая сойдет весна.
Прибредет к избушке лосиха
Просить за пегих телят,
И пузатый пень как купчиха
Повяжет зеленый плат.
Будет месяц как слезка светел,
От росы чернобыльник сед,
Но в ночи кукарекнет петел,
Как назад две тысячи лет.
Вспыхнет сердце – костер привратный,
Озаряя Терновый лик...
Римский век багряно-булатный
Гладиаторский множит крик,
И не слышна слеза Петрова –
Огневая моя слеза...
Осыпается Бога-Слова
Живоносная бирюза,
Нет иглы для низки и нити
Победительных чистых риз...
О распните меня, распните
Как Петра, – головою вниз!
Братья, мы забыли подснежник,
На проталине снигиря,
Непролазный, мертвый валежник
Прославляют поэты зря!
Хороши заводские трубы,
Многохоботный маховик,
Но всевластней отрочьи губы,
Где живет исступленья крик;
Но победней юноши пятка,
Рощи глаз, где лешачий дед.
Ненавистна борцу лампадка,
Филаретовских риз глазет!
Полюбить гудки, кривошипы, –
Снигиря и травку презреть...
Осыпают церковные липы
Листопадную рыжую медь,
И на сердце свеча и просфорка,
Бересклет, где щебечет снигирь,
Есть Купало и Красная Горка,
Сыропустная, блинная ширь.
Есть Россия в Багдадском монисто,
С Бедуинским изломом бровей...
Мы забыли про цветик душистый
На груди колыбельных полей.
(1920)
Теперь бы герань на окнах,
Ватрушка, ворчун-самовар,
В зарю на реченке и копнах
Киноварно-сизый пожар.
Жизнь, как ласково-мерная пряжа
Под усатую сказку кота...
Свершилась смертельная кража,
Развенчана Мать- Красота!
Слепящий венец и запястье
В обмен на сорочий язык...
Народное горькое счастье
Прозябло кустом павилик.
Сплести бы веночек Марусе,
Но жутко пустынна межа,
И песенка уличной Руси –
Точильные скрипы ножа.
Корейцы, чумазые сербы
Заслушались визга точил...
Сутулятся волжские вербы
Над скорбью бурлацких могил.
На заводских задворках, где угольный ад,
Одуванчик взрастает звездистою слезкой; –
Неподвластен турбине незримый царьград,
Что звенит жаворонком и зябликом-тёзкой.
Пусть плакаты горланят: «падите во прах
Перед углем чумазым, прожорливой домной, –
Воспарит моя песня на струнных крылах
В позапечную высь, где Фавор беспотемный.
Где отцовская дума – цветенье седин,
Мозг ковриги и скатерти девьи персты; –
Не размыкать сейсмографу русских кручин,
Гамаюнов – рыдающих птиц красоты.
И вотще брат-железо березку корит,
Что как песня она с топором не дружна...
Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,
В капле пота дельфином ныряет луна.
Заливаются иволги в бабьем чепце,
(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах),
Это Русь загрустила о сыне-певце,
О бизоньих вигвамах на вятских лугах.
Стих – черпак на родной соловецкой барже,
Где премудрость глубин, торжество парусов.
Я в историю въеду на звонном морже
С пододонною свитой словесных китов.
Сергею Есенину
В степи чумацкая зола,
Твой стих гордынею остужен.
Из мыловарного котла
Тебе не выловить жемчужин.
И груз Кобыльих кораблей –
Обломки рифм, хромые стопы, –
Не с Коловратовских полей
В твоем венке гелиотропы. –
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином...
От оклеветанных Голгоф
Тропа к Иудиным осинам.
Скорбит Рязанская земля,
Седея просом и гречихой,
Что, соловьиный сад трепля,
Парит Есенинское лихо.
Оно как стая воронят,
С нечистым граем, с жадным зобом,
И опадает песни сад
Над материнским строгим гробом.
В гробу пречистые персты,
Лапотцы с посохом железным...
Имажинистские цветы
Претят очам многоболезным.
Словесный брат, внемли, внемли
Стихам – берестяным оленям:
Олонецкие журавли
Христосуются с Голубенем.
Трерядница и Песнослов –
Садко с зеленой водяницей.
Не счесть певучих жемчугов
На нашем детище-странице.
Супруги мы... В живых веках
Заколосится наше семя,
И вспомнит нас младое племя
На песнотворческих пирах.
В васильковое утро белее рубаха,
В междучасие зорь самоцветна слеза.
Будет олово в горле, оковы и плаха,
И на крыльях драконьих седая гроза.
Многозубые башни укроют чертоги,
Где властители жизни – Епископ и Царь,
Под кандальный трезвон запылятся дороги…
Сгиньте, воронов стаи – словесная гарь!
В васильковое утро белее рубаха,
Улыбается печь и блаженна скамья,
За певучей куделью незримая пряха
Мерит нитью затон, где Бессмертья ладья.
На печной материк сходят мама и дед,
Облеченные в звон, в душу флейт и стихов,
И коврижное солнце крупитчатый свет
Проливает в печурки, где выводок слов.
И ныряют слова в самоцветную хлябь,
Ронят радужный пух запятых и тире...
О, горящее знамя – тигриная рябь,
Буйный молот и серп в грозовом серебре!
Куйте, жните, палите миры и сердца!
Шар земной – голова, тучи – кудри мои,
Мозг – коралловый остров, и слезку певца
Омывают живых океанов струи.
В заборной щели солнышка кусок –
Стихов веретено, влюбленности исток,
И мертвых кашек в воздухе дымок...
Оранжевый сентябрь плетет земле венок.
Предзимняя душа, как тундровый олень,
Стремится к полюсу, где льдов седая лень,
Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,
И эскимоска-ночь укачивает день.
В моржовой зыбке светлое дитя
До мамушки – зари прикурнуло, грустя...
Позёмок-дед, ягельником хрустя,
За чумом бродит, ежась и кряхтя.
Душа-олень летит в алмаз и лед,
Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,
Чтобы закликать май, гусиный перелет,
И в поле, как стихи, суслонный хоровод.
В заборной щели солнечный глазок
Глядит в овраг души, где слезка-ручеек
Звенит украдкою меж галек – серых строк,
Что умерла любовь и нежный май истек.
МАТЬ
Она родила десятерых
Краснозубых, ярых сынов;
В материнских косах седых
Священный сумрак лесов:
Под елью старый Велес,
Пшено и сыр на костре,
И замша тюркских небес,
Как щит в голубом серебре.
Поет заклятья шаман,
Над жертвой кудрявится дым...
Родительский талисман
В ученую лупу незрим.
И мамин еловый дух
Гербарий не полонит...
Люблю величавых старух
В чьих шалях шумы ракит.
Чьи губы умели разжечь
В мужчине медвежий жар,
Отгулы монгольских сеч
И смертный пляс янычар.
Старушья злая любовь
Дурманнее белены,
Салоп и с проседью бровь
Таят цареградские сны.
В Софию въехал Мурат,
И Влахерн – пристанище змей,
Могуч, боговидящ и свят,
Я сын сорока матерей.
И сорок титанов-отцов,
Как глыбу, тесали меня.
Придите из певчих сосцов
Отпить грозового огня!
Строгоновские иконы –
Самоцветный, мужицкий рай;
Не зовите нас в Вашингтоны,
В смертоносный, железный край.
Не обертывайте в манишки
С газетным хитрым листом,
По звенящей, тонкой наслышке
Мы Предвечное узнаем.
И когда златится солома,
Оперяются озима,
Мы в черте алмазной, мы дома,
У живых истоков ума.
Самоцветны умные хляби –
Непомерность ангельских глаз...
Караван к Запечной Каабе
Привезет виссон и атлас.
Нарядяся в пламя и розы,
В Строгоновское письмо,
Мы глухие смерчи и грозы
Запряжем в земное ярмо.
Отдохнет многоскорбный сивка,
От зубастых ножниц – овца,
Брызнет солнечная наливка
Из небесного погребца.
Захмелеют камни и люди,
Кедр и кукуший лен,
И восплачет с главой на блюде
Плясея Кровавых Времен.
Огневые рощи – иконы
Восшумят: «се Жених грядет»...
Не зовите нас в Вашингтоны
Под губительный молот бед!
Узорные шаровары
Вольготней потных, кузнечных…
Воронье да злые пожары
На полях родимых запечных.
Черепа по гулким печуркам,
В закомарах лешачий пляс,
Ускакал за моря каурка,
Добрый волк и друг-китоврас.
Лучше вихорь, песни Чарджуев,
На пути верблюжий костяк;
Мы борцы, Есенин и Клюев,
За ковригу возносим стяг,
За цветы в ушах у малайца,
За кобылий сладкий удой,
Голубка и ржаного зайца
Нам испек Микула родной.
Оттого на песенной кровле
Воркование голубей,
Мы – Исавы, в словесной ловле
Обросли землей до грудей.
И в земле наших книг страницы,
Запятые – медвежий след,
Не свивают гнезд жаро-птицы
По анчарным дебрям газет.
На узорчатых шароварах
Прикурнуть ли маховику?
Лишь пучина из глубей ярых
Выплескивает строку.
Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне журавлиный перелет и кот на лежанке.
Брат мой несчастный, будь гостеприимным:
За окном лесные сумерки, совиные зарянки!
Тебе ненавистна моя рубаха,
Распутинские сапоги с набором,
В них жаворонки и грусть монаха
О белых птицах над морским простором.
В каблуке в моем терем кащеев,
Соловей-разбойник поныне, –
Проедет ли Маркони, Менделеев,
Всяк оставит свой мозг на тыне.
Всякий станет песней в ночевке,
Под свист костра, над излучиной сивой;
Заблудиться в моей поддевке
«Изобразительным искусствам» не диво.
В ней двенадцать швов, как в году високосном,
Солноповороты, голубые пролетья,
На опушке по сафьяновым соснам
Прыгают дятлы и белки – столетья.
Иглокожим, головоногим претит смоль и черника,
Тетеревиные токи в дремучих строчках,
Свете Тихий от народного лика
Опочил на моих запятых и точках.
Простой как мычание, и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия, так вещает Изба.
От мереж осетровых и кетовых
Всплески рифм и стихов ворожба.
Песнотворцу ль радеть о кранах подъемных,
Прикармливать воронов – стоны молота?
Только в думах поддонных, в сердечных домнах
Выплавится жизни багряное золото.
Блузник, сапожным ножом
Раздирающий лик Мадонны, –
Это в тумане ночном
Достоевского крик бездонный.
И ныряет, аукает крик –
Черноперый, колдующий петел,
Неневестной Матери лик
Предстает нерушимо светел.
Безобиден горлинка-нож
В золотой коврижной потребе.
Колосится зарная рожь
На валдайском, ямщицком небе.
И звенит Достоевского боль
Бубенцом плакучим, поддужным...
Глядь, кабацкая русская голь
Как Мадонна, в венце жемчужном!
Только буйственна львенок-брада,
Ястребята – всезрящие очи...
Стали камни, огонь и вода
До пурпуровых сказок охочи.
И волхвующий сказочник я,
На устах огневейные страны...
Достоевского боль, как ладья,
Уплывает в ночные туманы.
Повешенным вниз головою
Косматые снятся шатры
И племя с безвестной молвою
У аспидно-синей горы.
Там девушка тигру услада,
И отрок геенски двууд.
Захлестнутым за ноги надо
Отлить из кровинок сосуд.
В нем влага желёз, сочленений,
И с семенем клей позвонков...
Отрадны казненному сени
Незыблемых горных шатров.
Смертельно пеньковой тропою
Достичь материнской груди...
Повешенных вниз головою
Трещоткою рифм не буди.
У вечерни два человека –
Поп да сторож в чуйке заплатанной.
На пороге железного века
Стою, мертвец неоплаканный.
Бог мой, с пузом распоротым,
Выдал миру тайны сердечные;
Дароносица распластана молотом,
Ощипаны гуси – серафимы млечные.
Расстреляны цветики на проталинках
И мамины спицы-кудесницы...
Снегурка в шубейке и валенках
Хнычет у облачной лестницы.
Войти бы в Божью стряпущую,
Где месяц – калач анисовый...
Слезинка над жизненной пущею
Расцветет, как сад барбарисовый.
Спицы мамины свяжут Нетленное –
Чулки для мира голопятого,
И братина – море струнно-пенное
Выплеснет Садко богатого.
Выстроит Садко Избу соборную,
Подружит Верхарна с Кривополеновой
И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную
В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой.
Убежать в глухие овраги,
Схорониться в совьем дупле
От пера, колдуньи-бумаги,
От жестоких книг на земле.
Обернуться малой пичугой,
Дом – сучок, а пища – роса,
Чтоб не знать, как серною вьюгой
Курятся небеса.
Как в пылающих шлемах горы
Навастривают мечи...
Помню пагодные узоры,
Чайный сад и плеск че-чун-чи.
Гималаи видели ламу
С ячменным русским лицом...
Песнописец, Волгу и Каму
Исчерпаю ли пером?
Чтобы в строчках плавали барки,
Запятые, как осетры...
Половецкий голос татарки
Черодейней пряжи сестры.
В веретенце жалобы вьюги,
Барабинская даль в зурне...
Самурай в слепящей кольчуге
Купиною предстанет мне.
Совершит обряд харакири:
Вынет душу, слезку-звезду...
Вспомянет ли о волжской шири
Китайчонок в чайном саду?
Домекнутся ли по Тян-Дзину,
Что под складками че-чун-чи
Запевают, ласкаясь к сыну,
Заонежских песен ключи?
Незримая паутинка
Звенит как память, как миг.
Вьется жизненная тропинка
Перевалом пустынных книг.
Спотыкаюсь о строки-кварцы,
О кремни точек, тире.
Вотяки, голубые баварцы
Притекают к Единой заре.
На пути капканами книги:
Тургенев, жасминный Фет.
На пламенной ли квадриге
Вознесется русский поэт?
Иль как я, переметной сумкой
Будет мыкать горе-судьбу?
Ах, родиться бы недоумкой
Песнолюбящему рабу!
Не знать бы «масс», «коллектива»,
Святых имен на земле...
Львиный Хлеб – плакучая ива
С анчарным ядом в стволе.
Надпись на портрете Николаю Ильичу Архипову
Портретом ли сказать любовь,
Мой кровный, неисповедимый!..
Уж зарумянилась морковь,
В рассоле нежатся налимы.
С бараньих почек сладкий жир
Как суслик прыскает свечою,
И вдовий коротает пир
Комар за рамою двойною.
Салазкам снится, что зима
Спрядает заячью порошу...
Глядь, под окно свалила тьма
Лохмотьев траурную ношу.
Там шепелявит коленкор
Подслеповатому глазету:
«Какой великопостный сор
Поэт рассыпал по портрету,
Как восковина строк горька,
Горбаты буквы-побирушки!»...
О, только б милая рука
Легла на смертные подушки!
О, только б обручить любовь
Созвучьям – опьяненным пчелам,
Когда кровавится морковь
И кадки плачутся рассолом!
Чернильные будни в комиссариате,
На плакате продрог солдат,
И в папахе, в штанах на вате,
Желто-грязен зимний закат.
Завтра поминальный день, –
Память расстрелянных рабочих...
Расцветет ли в сердцах сирень
У живых, до ран неохочих?
Расплетут ли девушки косы,
Старцы воссядут ли у ворот,
Светорунные мериносы
Сойдутся ль у чермных вод?
Дохнет ли вертоград изюмом,
Банановой похлебкой очаг?..
Вторя смертельным думам,
Реет советский флаг.
Как будто фрегат багряный
Отплывает в безвестный край...
Восшумят в печурке платаны,
На шесток взлетит попугай.
И раджа на слоне священном
Посетит зырянский овин,
Из ковриги цветом нетленным
Взрастет златоствольный крин.
Вспыхнет закат-папаха,
Озарит потемки чернил,
И лагунной музыкой Баха
Зажурчит безмолвье могил.
(1913)
У соседа дочурка с косичкой –
Голубенький цветик подснежный.
Громыхает, влекомо привычкой,
Перо, словно кузов тележный.
На пути колеи, ухабы,
Недозвучья – коровьи мухи.
Стихотворные дали рябы,
И гнусавы рифмы-старухи.
Ах, усладней бы цветик-дочка,
Жена в родильных веснушках!
Свернулась гадюкою точка,
Ни зги в построчных макушках.
Громыхает перо-телега
По буквам – тряским ухабам...
Медвежья хвойная нега
Внимать заонежским бабам.
В них вече и вольтова домбра,
Теремов слюдяные потемки...
Щекочет бесенок ребра
У соседа – рыжего Фомки.
Оттого и дочка с косичкой,
Перина, жена в веснушках.
Принижен гения кличкой,
Я крот в певучих гнилушках.
По мне Пролеткульт не заплачет,
И Смольный не сварит кутью,
Лишь вечность крестом обозначит
Предсмертную песню мою.
Да где-нибудь в пестром Харане
Нубиец, свершивши намаз,
О раненом солнце-тимпане
Причудливый сложит рассказ.
И будет два солнца на небе,
Две раны в гремящих веках, –
Пурпурное – в Ленинской требе,
Сермяжное – в хвойных стихах.
Недаром мерещится Мекка
Олонецкой серой избе.
Горящий венец человека
Задуть ли самумной судьбе!
От смертных песков есть притины,
Узорный оазис – изба –
Грядущей России картины –
Арабская вязь и резьба.
В кряжистой тайге попугаи,
Горилла за вязкой лаптей...
Я грежу о северном рае
Плодов и газельных очей!
(1919)
Задворки Руси – матюги на заборе,
С пропащей сумой красноносый кабак,
А ветер поет о родимом поморье,
Где плещется солнце – тюлений вожак,
Где заячья свадьба, гагарьи крестины
И ос новоселье в зобатом дупле...
О, если б в страницах златились долины,
И строфы плясали на звонкой земле!
О, если б ковычки – стада холмогорок
Сходились к перу – грозовому ручью!
Люблю песнотравный гремучий пригорок,
Где тайна пасет двоеточий семью.
Сума и ночлежка – судьбина поэта,
За далью же козлик – дымок над избой
Бодается с просинью – внучкою света...
То сон колыбельный, доселе живой.
Как раненый морж многоротая книга
Воззвала смертельно: приди! О, приди!
И пал Карфаген – избяная коврига...
Найдет ли изменник очаг впереди?
Иль в зуде построчном, в словесном позоре,
Износит певучий Буслаев кафтан?..
Цветет костоеда на потном заборе –
Бесструнных времен прокаженный коран.
ЛЬВИНЫЙ ХЛЕБ
«Тридцать три года, тридцать три»,
Это дудка няни-зари,
Моей старой подруги.
Первый седой волос
И морщинок легкие дуги –
Знак, что и в мою волость
Приплетутся гости-недуги:
Лихорадка – поджарая баба,
Костолом – сутулый бродяга...
В тени стиха-баобаба
Залегла удавом бумага.
Под чернильным солнцем услада
Переваривать антилопу – чувства...
Баобабы пасынки сада
Неувядаемого искусства.
В их душе притаились пумы,
Каннибалов жадный поселок,
Где треплются скальпы-думы
У божничных свирепых полок,
Где возмездие варит травы
Напитывать стрелы ядом,
И любовь – мальчонка чернявый
С персиковым сладким задом.
В тридцать три года норов
Лобызать, как себя, мальчонка,
Отныне женщине боров
Подарит дитя-свиненка.
И не надобна пупорезка
Полосатой тигровой самке...
Песнословного перелеска
Не ищите в славянской камке: –
Питомец деда – Онега
Отведал Львиного хлеба, –
Прощайте изба, телега –
Моя родная потреба!
Лечу на крыльях самума –
Коршуна, чье яйцо Россия,
В персты арабского Юма,
В огни и флейты степные.
Свалю у ворот Судана
Вязанку стихов овинных, –
Олонецкого баяна
Возлюбят в шатрах пустынных.
И девушки-бедуинки
В Песнослов окунут кувшины...
Не ищите меня на рынке,
Где ярятся бесы-машины,
Где, оскаля шрифтные зубы,
Взвизгивает газета...
В зрачках чернокожей Любы
Заплещет душа поэта...
И заплачут шишками сосны
Над моей пропащей могилой...
Тридцать третий год високосный
Вздувает ночи ветрило.
Здравствуй шкипер из преисподней!
Я – кит с гарпуном в ласту,
Зову на пир новогодний
Дьяволицу-красоту.
Нам любо сосать в обнимку
Прогорклый собственный хвост,
Пока и нашу заимку
Хлестнет пургою погост.
Древний новгородский ветер,
Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких костров,
Таится в урочищах песен,
В дуплах межстрочных,
В дремучих потемках стихов.
Думы – олонецкие сосны
С киноварной мякотью коры,
С тульёй от шапки Ивана-царевича на макушке,
С шумом гусиного перелета,
С плеском окуньим в излуке ветвей
Живут в моих книгах до вечной поры.
Бобры за постройкой плотины,
Куницы на слежке тетерьей,
И синие прошвы от лыж
К мироварнице – келье пустынной,
Где Ярые Очи зырянский Исус
С радельной рубахой на грядке –
Вот мое сердце и знанье и путь.
В стране холмогорской, в нерпячьем снегу,
Под старым тресковым карбасом,
Нашел я поющий, берестяный след
От лаптя, что сплел Ломоносов:
Горящую пятку змея стерегла,
Последье ж орлы-рыбогоны,
И пять кашалотов в поморьи перстов
Познанья Скалу сторожили.
Я племенем мозга змею прикормил,
Орлов – песнокрылою мыслью,
Пяти кашалотам дал зренье и слух,
Чутье с осязаньем и вкусом –
Разверзлась пучина, к Познанья Скале
Лазоревый мост обнажая.
Кто раз заглянул в ягеля моих глаз,
В полесье ресниц и межбровья,
Тот видел чертог, где берестяный Спас
Лобзает шафранного Браму,
Где бабья слезинка, созвездием став,
В Медину ведет караваны,
И солнце Таити – суропный калач
Почило на пудожском блюде.
Запечную сказку, тресковую рябь,
Луну в толоконном лукошке
У парня в серьге талисманный Памир,
В лучине – кометное пламя,
Тюрбан Магомета в старушьем чепце,
Карнак – в черемисской божнице –
Всё ведает сердце, и глаз-изумруд
В зеленые неводы ловит.
Улов непомерный на строчек шесты
Развесила пестунья-память:
Зубатку с кораллом, с дельфином треску,
Архангельский говор с халдейским,
И вышла поэма – ферганский базар
Под сенью карельских погостов.
Пиджачный читатель скупает товар,
Амбары рассудка бездонны,
И звездную тайну страницей зовет,
Стихами жрецов гороскопы,
Ему невдомек, что мой глаз-изумруд –
Зеленое пастбище жизни.
Меня хоронят, хоронят...
Построчная тля, жуки
Навозные проворонят
Ледоход словесной реки.
Проглазеют моржа златого
В половодном разливе строк,
Где ловец – мужицкое слово
За добычей стремит челнок.
Погребают меня так рано,
Тридцатилетним бородачом,
Засыпают книжным гуано
И Брюсовским сюртуком.
Сгинь, поджарый! Моя одёжа
Пестрядь нив и ржаной атлас!
Разорвалась тучами рожа,
Что пасла, как отары, нас.
Я из ста миллионов первый
Гуртовщик златорогих слов,
Похоронят меня не стервы,
А лопаты глухих веков.
Нестерпим панихидный запах...
Мозг бодает изгородь лба...
На бревенчатых тяжких лапах
Восплясала моя изба.
Осетром ныряет в оконцах
Краснобрюхий лесной закат;
То к серпу на солнечных донцах
Пожаловал молот – брат.
И зажглись словесные клады
По запечным дебрям и мхам...
Стихотворные водопады
Претят бумажным жукам.
Не с того ль из книжных улусов
Тянет прелью и кизяком,
Песнослову грозится Брюсов
Изнасилованным пером.
Но ядрен мой рай и чудесен,
В чаще солнца рассветный гусь,
И бадьею омуты песен
Расплескала поморка-Русь.
Из избы вытекают межи,
Русские тракты, Ломоносовы, Ермаки.
Убежать в половецкие вежи
От валдайской ямщицкой тоски.
Журавиная, русская тяга
С Соловков – на узорный Багдад...
В Марсельезе, в напеве «Варяга»
Опадает судьба-виноград.
Забубенно, разгульно и пьяно,
Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках; –
Обольщенная Русь, видно рано
Прозвенел над Печорою Бах!
Спозаранка знать внук Коловрата
Аду Негри дарил перстеньком...
Поседела рязанская хата
Под стальным ливерпульским лучом.
Эфиопская черная рожа
Над родимою пущей взошла.
Хмура Волга и степь непогожа,
Где курганы пурга замела.
Где Светланина треплется лента,
Окровавленный плата лоскут...
Грай газетный и щокот конвента
Славословят с оковами кнут.
И в глухом руднике Ломоносов,
Для Европы издевка – Ермак...
В бубенце и в напеве матросов
Погибающий стонет Варяг.
Глухомань северного бревенчатого городишка,
Где революция, как именины у протопопа.
Ряд обжорный и каланчи вышка
Ждут антихриста, сивушного потопа.
На заборе кот корноухий
Мурлычит про будошника Егора,
В бурнастых растегаях старухи
Греют души на припеке у собора.
Собор же помнит Грозного, Бориса,
На створах врат Илья громогласный,
Где же Свобода в венке из барбариса,
И Равенство – королевич прекрасный?
Здесь не верят в жизнь без участка,
В смерть без кутьи и без протопопа.
Сбывается аракчеевская сказка
Про немчуру и про мужика-холопа:
Немец был списан на икону –
Мужику невдомеки рожа...
По купецким крышам, небосклону,
Расплеснулся закат-рогожа.
На рогоже страстотерпица Россия
Кажет Богу раны и отеки...
Как за буйство царевна София
Мы получим указ жестокий:
«Стать уездной бревенчатой глухомани
Черной кухней при Утгоф-бароне,
И собору, как при грозном Иоанне,
Бить уставы в медные ладони».
Миновав житейские версты
Умереть, как золе в печурке,
Без малинового погоста,
Без сказки о котике Мурке.
Без бабушки за добрым самоваром,
Когда трепыхает ангелок-лампадка.
Подружиться с яростным паром
Человечеству не загадка. –
Пржевальский в желтом Памире
Видел рельсы – прах тысячелетий...
Грянет час, и к мужицкой лире
Припадут пролетарские дети.
Упьются озимью, солодягой,
Подлавочной ласковой сонатой,
Уж загрезил пасмурный Чикаго
О коньке над пудожскою хатой.
О сладостном соловецком чине
С подблюдными славами, хвалами...
Над Багдадом по моей кончине
Заширяют ангелы крылами.
И помянут пляскою дервиши
Сердце – розу смятую в Нарыме,
А старуха-критика запишет
В поминанье горестное имя.
Запах инбиря и мяты
От парня с зелеными глазами:
Какие Припяти и Ефраты
Протекают в жилах кровями?
Не закат ли пустыни в мочках,
Леопарды у водопоя?
В осиновых терпких почках
Есть оцет халдейского зноя.
Есть в плотничьих звонких артелях
Отгулы арабской стоянки,
Зареет в лапландских мятелях
Коралловый пляс негритянки.
Кораллы на ладожской юфти –
К словесному знать половодью...
В церквушке узорчатый муфтий
Рыдает над ветхой триодью. –
То встреча в родимых бороздах
Зерна с земляными сосцами.
У парня в глазницах, как в звездах,
Ночное, зеленое пламя.
Как будто в бамбуковых дебрях
За маткой крадутся тигрята,
И желчью прозябли на вербах
Инбирь и чилийская мята.
Петухи горланят перед солнцем,
Пред фазаньим лучом на геранях,
Над глухим, бревенчатым Олонцем
Небеса в шамаханских тканях.
И не верится, что жизнь – обида
С бесхлебицею и бестишьем,
Это возводится Семирамида
Повеленьем солнечным вышним.
Тяжек молот, косны граниты,
В окровавленных ризах зодчий...
Полюбил кумач и бархат рытый,
Как напев, обугленный рабочий.
Только б вышить жребий кумачный
Бирюзой кокандской, смирнским шёлком,
Чтобы некто чопорно-пиджачный
Не расставил Громное по полкам.
Чтобы в снедь глазастым микроскопам
Не досталась песня, кровь святая...
В белой горенке у протопопа
Заливается тальянка злая.
Кривобоки церковь и лавчонки
Позабыв о купле, Божьих данях...
Петухи горланят вперегонки
О фазаньем солнце на геранях.
Поле усеянное костями,
Черепами с беззубою зевотой,
И над ним, гремящий маховиками,
Безыменный и безликий кто-то.
Кружусь вороном над страшным полем,
Узнаю чужих и милых скелеты,
И в железных тучах демонов с дрекольем,
Провожающих в тартар серные кареты.
Вот шестерня битюгов крылатых,
Запряженных в кузов, где Есенина поэмы.
Господи, ужели и в рязанских хатах
Променяли на манишку ржаные эдемы!
И нет Ярославны поплакать зигзицей,
Прекрасной Евпраксии низринуться с чадом...
Я – ворон, кружусь над великой гробницей,
Где челюсть осла с Менделеевым рядом.
Мой грай почитают за песни народа, –
Он был в миллионах годин и столетий...
На камне могильном старуха-свобода
Из саванов вяжет кромешные сети.
Над мертвою степью безликое что-то
Родило безумие, тьму, пустоту...
Глядь, в черепе утлом осиные соты,
И кости ветвятся, как верба в цвету.
Светила слезятся запястьем перловым,
Ручей норовит облобзаться с лозой,
И Бог зеленеет побегом ветловым
Под новою твердью, над красной землей.
Огненный лик
Всемирного солнца восход –
Великий семнадцатый год
Прославим, товарищи, мы
На черных обломках тюрьмы!
От крови обломки черны,
От слез неизмерней волны
И горше пустынных песков
От мук и свирепых оков!
Гремящий семнадцатый год
Железного солнца восход!
Мы руку громам подадим,
С Таити венчая Нарым,
Из молнии перстень скуем,
С лозой покумив бурелом,
Созвездья раздуем в костры,
В живые павлиньи миры,
Где струнные горы и дол
Баюкает Жизни Глагол!
Багряный семнадцатый год –
Певучего солнца восход!
Казбек, златоперстый Урал,
И полюса льдяный опал
Куют ожерелье тому,
Кто выпрял косматую тьму,
Застенки и плесень могил
Лавинною кровью омыл,
Связал ураганы в суслон,
Чтоб выпечь ковригу племен!
Озимый семнадцатый год –
Пшеничного солнца восход!
Прославимте, братья, персты,
Где бранный шатер красоты,
Где трубная роща ногтей
Укрыла громовых детей,
Их смех – полнозвучье строки,
Забавы же – песен венки,
Где жгучий шиповник и ярь
Связуют кровавый янтарь!
Литаврный семнадцатый год –
Тигриного солнца восход!
Леса из бород и зубов,
Проселок из жадных зрачков,
Где мчится истории конь
На вещий купальский огонь,
Чтоб клад непомерный добыть –
Борьбы путеводную нить,
Прославим, товарищи, мы
В час мести и раненой тьмы!
Разящий семнадцатый год –
Булатного солнца восход!
(1918)
Огонь и розы на знаменах,
На ружьях – маковый багрец,
В красноармейских эшелонах
Не счесть пылающих сердец!
Шиповник алый на шинелях,
В единоборстве рождена,
Цветет в кумачневых метелях
Багрянородная весна.
За вороньем погоню правя,
Парят коммуны ястреба...
О нумидийской знойной славе
Гремит пурговая труба.
Египет в снежном городишке,
В броневиках – слоновый бой…
Не уживется в душной книжке
Молотобойных песен рой.
Ура! Да здравствует коммуна!
(Строка – орлиный перелет)
Припал к пурпуровым лагунам
Родной возжаждавший народ.
Не потому ль багрец и розы
Заполовели на штыках,
И с нумидийским тигром козы
Резвятся в яростных стихах!
(1919)
Ленин на эшафоте,
Два траурных солнца зрачки,
Неспроста журавли на болоте
Изнывают от сизой тоски.
И недаром созвездье Оленя
В Южный Крест устремило рога...
Не спасут заклинанья и пени
От лавинного, злого врага!
Муравьиные косные силы
Гасят песни и пламя знамён...
Волга с Ладогой – Ленина жилы,
И чело – грозовой небосклон.
Будет буря от Камы до Перу,
Половодье пророчит Изба,
Убегут в гробовую пещеру
Черный сглаз и печалей гурьба!
Свет, как очи, взойдет над болотом,
Где тоскуют сердца-журавли.
По лесным глухариным отлетам
Узнаются раздумья земли.
Ленин – птичья октябрьская тяга,
Щедрость гумен, янтарность плодов...
Словно вереск дымится бумага
От шаманских волхвующих слов.
И за строчками тень эшафота –
Золотой буреломный олень...
Мчатся образы, турья охота
В грозовую страничную сень.
(1918)
Мы опояшем шар земной
Не острозубою стеной –
Цветистей радуг наша ткань,
Уснова – груди, губ герань,
Кайма из дерзостных кудрей,
Узор из выспренних очей,
Живого пояса конец
Из ослепительных сердец!
Мы опояшем океан
Как твердь, созвездьями из ран,
А кровь в рубиновый канат
Сплетет нам старище-закат!
Под вулканическим перстом
Взгремят в пространстве мировом
Созвездья ран, кометы слез, –
Планетный огненный обоз!
Пусть подивится на товар
Кузнец архангельских тиар,
Ткачиха саванов и мглы,
И рок, развесивший котлы
У запоздалых очагов
Варить похлебку из рабов:
Его убийственный таган
Поглотит красный океан!
Мы опояшем шар земной –
Рука с дерзающей рукой,
Уста – мирскую купину
Сольем в горящую волну,
Чтоб ярых песен корабли
К бессмертью правили рули, –
На Острова Знамен и Струн,
Где брак племен и пир коммун!
Осанна миру, красоте,
Снегам на горной высоте,
И кедру с шишкой смоляной,
Пчеле, корове за удой,
За поцелуи ветерку,
Сохе и дятлу-молотку –
Он проклевал насилья ствол,
Соха же прочит стих-помол!
Хвала коврижному стиху –
Коммуны-девы жениху!
Багрянородный их союз
Свершон собором синих блуз,
Им горн – палящий аналой,
Венец же – бой, безмерный бой!
Хвала ресницам и крестцам,
Улыбке, яростным родам,
Свирепой ласке ястребов,
Кровоточивой пляске слов,
Сосцам, любовника бедру,
И моему змее-перу –
Тысячежалое оно,
Неисчислимых жизней дно!
(1919)
Изба и поле
Старые или новые это песни – что до того! Знающий не изумляется новому. Знак же истинной поэзии – бирюза. Чем старее она, тем глубже ее голубо-зеленые омуты. На дне их – самое подлинное, самое любимое, без чего не может быть русского художника – моя Избяная Индия.
В суслонах усатое жито,
Скидает летнину хорек,
Болото туманом покрыто,
И рябчик летит на манок.
У деда лесная обнова –
Берестяный белый кошель,
Изба богомольно сурова,
И хмура привратница-ель.
Крикливы куличьи пролеты
В ущербной предсолнечной мгле,
Медведю сытовые соты
Мерещатся в каждом дупле.
Дух осени прянично-терпкий
Сулит валовой листопад,
Пасет преподобный Аверкий
На речке буланых утят.
На нем балахонец убогий,
Но в сутемень видится мне,
Как свечкою венчик двурогий
Маячит в глухой глубине.
(1916)
Вернуться с оленьего извоза,
С бубенцами, с пургой в рукавицах,
К печным солодовым грозам,
К ржаным и щаным зарницам.
К черемухе белой, – женке,
К дитяти – свежей поляны.
Овчинные жаворонки
Поют, горласты и рьяны.
За трапезой гость пречудный –
Сермяжное солнце в крыльях.
Почил перезвон погудный
На Прохорах и Васильях.
С того ль у Маланьи груди
Брыкасты как оленята?
В лапотном лыковом гуде
Есть мед и мучная сата.
Вскисайте же хлебные недра –
Микуловы отчие жилы!
Потемки и празелень кедра
Зареют в зрачках у Вавилы.
И крыльями плещет София –
Орлица запечных ущелий,
То вещая пряха-Россия
Прядет бубенцы и мятели.
назад | содержание
| вперед
|
|