КРЕМЛЬ

Поэма

Кремль озаренный, вновь и снова
К тебе летит беркутом слово
Когтить седое воронье!
И сердце вещее мое
Отныне связано с тобою
Певучей цепью заревою, – 
Она индийской тяжкой ковки,
Но тульской жилистой сноровки,
С валдайскою залетной трелью!..
Я разлюбил избу под елью,
Тысячелетний храп полатей.
Матерым дубом на закате,
Багрян, из пламени броня,
Скалу родимую обняв
Неистощимыми корнями,
Горю, как сполохом, стихами
И листопадными руками
Тянусь к тебе – великий брат,
Чей лоб в лазури Арарат
Сверкает мысленными льдами!

Мои стихи – плоты на Каме
Несут зарницы и костры,
Котлы с ухой, где осетры
Глотают огненное сало,
И в партизанской пляске малый
Весь дым – каленая рубаха!..

Как тлен, содрав с себя монаха
И дав пинка лохмотьям черным,
Я предстаю снегам нагорным – 
Вершинам ясного Кремля,
Как солнцу парус корабля,
Что к счастья острову стремится
Ширококрылой гордой птицей.

За мельником, презрев помол – 
Котомку с лаптем перехожим,
Как пробудившийся орел
Я край родимый озираю,
И новому стальному маю,
Помолодевший и пригожий,
Как утро тку ковер подножий
Свежей, чем росная поляна!..

Русь Калиты и Тамерлана
Перу орлиному не в сусло, – 
Иною киноварью взгусло
Поэта сердце, там огонь
Лесным пожаром гонит сонь,
Сварливый хворост и валежник.
И улыбаясь, как подснежник,
Из пепла серебрится Слово, – 
Его история сурово
Метлой забвенья не сметет,
А бережно в венок вплетет
Звенящим выкупом за годы,
Когда слепые сумасброды
Меня вели из ямы в яму,
Пока кладбищенскую раму
Я не разбил в крови и вопи,
И раскаленных перлов копи
У стен кремлевских не нашел!

Как радостно увидеть дол
Московских улиц и бульваров
В румянце бархатных стожаров,
Когда, посняв башлык ненастный,
В разливы молодости ясной
Шлет солнце рдяные фрегаты,
И, ликованием объятый,
Победный город правит пир,
За чашей братскою не сир,
Без хриплых галок на крестах
И барских львов на воротах!

Москва! Как много в этом звуке
За революцию поруки – 
Живого трепета знамен,
От гула праздничных колонн
Под ливнем первомайских роз,
Когда палитра и колхоз,
Завод и лира в пляске брачной.
С Москвой купецкой и калачной
Я расстаюсь, как сад с засухой
Иль с волчьей зимнею разрухой,
И пью, былое потребя,
Кремль зарнокрылый, из тебя
Корнями огненную брагу,
Чтоб перелить напиток в сагу,
Как жизнь, республику любя!
Где профиль Ленина лобатый
Утесом бороздит закаты!

О, Кремль, тебе прибой сердешн!
Крылатый час и лирный вздох,
В зрачках озерных лунный рог
И над проталинкою вешней
Осиный танец, сон фиалки!..
Мильоном рук на вещей прялке
Ты заплетаешь хвост комете,
Чтоб алой розой на рассвете
Мирская нива расцвела
И медом капала скала
Без подъяремной дани небу!..

Не Ворошилова потребу
Угомонить колодкой рабьей! – 
Остяцкой Оби, смуглой Лабе
Он светит буйственной звездой – 
Вождь величавый и простой!
Его я видел на параде
На адамантовом коне,
В пурпурно-строгой тишине
Знамен, что плещутся во взгляде
Вишневым садом, полным цвета!
Не потому ли у поэта
На лбу истаяла морщина?!
Клим – костромская пестрядина,
Но грозный воин от меча,
И пес сторонится, ворча,
Стопы булатной исполина!

Его я видел на параде
С вишневым заревом во взгляде,
На гиацинтовом коне,
В неуязвимой тишине
Штыков, как море непомерных,
И виноградом взоров верных
Лучился коммунаров сад,
В румяный май, как в листопад,
Пьянеть готовый рдяной бурей,
Чем конь прекрасней и каурей,
И зорче ястреб на коне!
И веще слышалося мне,
Под цок торжественных копыт:
На лозе соловей сидит
И сыплет бисером усладным
Полкам, как нива неоглядным!
А где-то в Токио иль в Кёльне
В гнилой конуре раб бездольный
Слезою мочит черствый кус
И чует, как прибоем блуз
Бурлят зеркальные кварталы, – 
То Ворошилов в праздник алый,
Пред революции щитом,
Бессмертным бронзовым конем
Измерил звездные орбиты,
Чтоб раб воспрянул, солнцем сытый!

* * *
Кремль огневейный, ты ли, ты ли
Повыщербил на тучах были
И океану приказал,
Как стая львов, рычать у скал
И грызть надменные утёсы?!
Тебе рязанские покосы
В стога свивают мед зеленый,
И златорудые поклоны
Несет плечистая Сибирь,
Но певчий камень алатырь
Сберег лишь я Воротам Спасским
И в кошеле лесные сказки,
Зарей малеванный букварь,
Где хвойный лен спрядает хмарь! – 
Прости за скудные гостинцы,
Их муза нацедила в рыльцы,
В корцы, затейные судёнцы,
Чтобы свежили комсомольцы
В залетных глотках глухоту
И молодую красоту
С железным мужеством связали!
Кремль – самоцветный дуб из стали,
Вокруг тебя не ходит кот
По золотой волшебной цепи,
Но песнолиственные крепи,
В сухой пустыне водомет,
Прохладой овевают землю!
Тебя по-клюевски приемлю
Всей глубиной, как море звёзды,
Как новобрачные борозды
Посев колхозно непомерный!
Я – сам земля, и гул пещерный,
Шум рощ, литавры водопада,
Атласом яблоневого сада
Перевязав, как сноп гвоздики,
Преподношу тебе, великий!

Поэт, поэт, сосновый Клюев,
Шаман, гадатель, жрец избы,
Не убежать и на Колгуев
От электрической судьбы,
И европейских ветродуев
Не перемогут лосьи лбы!
Как древен вой печной трубы
С гнусавым вороном-метелью!..
Я разлюбил избу под елью,
Медвежьи храпы и горбы,
Чтоб в буйный праздник бороньбы
Индустриальной юной нивы
Грузить напевы, как расшивы,
Плодами жатвы и борьбы!
О, жизнь! О, легкие земли,
Свежительнее океана!..
У черноземного Ивана
В зрачках пшеничные кули,
И на ладонях город хлебный – 
Победно, фугою хвалебной,
По новям плещут ковыли
И жаждут исполинской вспашки! – 
В пучину клевера и кашки
Забрел по грудь бесстрашный плуг,
Чтоб саранчи, глухих засух
Не знало поле, и рубашки
Льны подарили на округ!
Земля Советов любит лемех
И бодрый сон в ржаном эдеме,
Когда у Дарьи и у Прова
Амбар, как стельная корова,
Мучнистой тяжелеет жвачкой;
Не барской скаредной подачкой
Тучны мужицкие дворы,
Как молодица близнецами!..
И рыбной бурею на Каме
По ветру плещут топоры.

Свистят татарские костры,
Или заря, обняв другую,
Не хочет деду-ветродую
Отдать лесистые бугры
На буреломные осколы? – 
Колхозами рудеют села
Багряным праздником борозд,
И за клюку держась, погост,
Трепля крапивной бородою,
Уходит мглистою тропою
От буйной молодости прочь!

Красна украинская ночь,
На Волге розовы просонки,
И маков цвет на перегонки
С пунцовой кашкой и малиной...
Но кто же в радости овинной,
В кругу овсяных новоселий,
Желанным гостем пьет свирели
Дебелых скирд и прос прибои? – 
Он предстоит в предбурном зное,
Как дуб под облаком грозовым,
Ему вершинным вещим словом
Дано живить и жечь до боли,
Чтоб пряхе вьюг – студеной Коле,
Якутской веже и Донбассу
Шить жизнь по алому атласу
Стальной иглою пятилетий!
Не потому ли на рассвете
Костром пылают анемоны,
И Грузии холмы и склоны
Зурной не кличут черных бед,
А кипнем роз бегут вослед
Морей, где бури, словно сестры,
Гуторят за куделью пестрой,
И берег точит яхонт лоз?
Младенец-исполин колхоз,
Рожденный вещими устами,
Одной ногою встал на Каме,
Другою же тучнит Памир!..
Садись за хлебопашный пир,
Озимый вождь и брат любимый!
Тебе, как гусли, из Нарыма
Поэт несет словесный кедр,
Он соболиной тягой щедр
И голубыми глухарями,
Чтобы в слезах, в жестоком сраме,
Переболев, как лось коростой,
Сомнением, я песен до ста
Сложил устам твоим крылатым,
Пока щербатые закаты
Оденут саваном меня!

Я жив видением Кремля!
Он грудь мою рассек мечом
И, вынув сердце, майский гром,
Как птицу, поселил в подплечье,
Чтоб умозрения увечье,
И пономарское тьморечье
Спалить ликующим крылом!
И стало так. Я песнослов,
Но в звон сосновый сталь впрядаю,
Чтобы Норвегия Китаю
Цвела улыбкой парусов,
И косную слепую сваю
Бил пар каленый... Стая сов
С усов, с бровей моих слетела,
И явь чернильница узрела,
Беркутом клёкнуло перо
На прок певучий и добро! – 
Товарищи, я кровно ваш,
Моторной рифмою <гараж?>
Строку узорную пиля!..
У потрясенного Кремля
Я научился быть железным
И воску с деревом болезным
Резец с оглядкой отдаю,
Хоть прошлое, как сад, люблю, – 
Он позабыт и заколочен,
Но льются в липовые очи
Живые продухи лазури! – 
Далекий пасмурья и хмури,
Под липы забредет внучонок
Послушать птичьих перегонок
И диких ландышей набрать...
Я прошлым называю гать
Своих стихов, там много дупел
И дятлов с ландышами вкупе...
Опять славянское словцо!
Но что же делать беззаконцу,
Когда карельскому Олонцу
Шлет Кострома «досель» да «инде»,
И убежать от пестрых индий
И Маяковскому не впору?!
Или метла грустит по сору,
Коль на стихи дохнул Багдад
И липовый заглохший сад
Темно-зеленою косынкой?..
Знать, я в разноголосье с рынком,
Когда багряному Кремлю
По-стародавнему – «люблю»
Шепчу, как ветер кедру шепчет
И обнимает хвои крепче,
Целуя корни и наросты!...

Мои поэмы – алконосты,
Узорны, с девичьим лицом,
Они в затишье костромском
Питались цветом гоноболи,
И русские – чего же боле?
Но аромат чужих магнолий
Умеют пить резным ковшом
Не хуже искрометной браги.
Вот почему сестре-бумаге
Я поверяю тайну сердца,
Чтоб не сочли за иноверца
Меня товарищи по стали
И по железу кумовья.

Виденье красного Кремля
Нося в себе, как свиток дыма,
Под небом хмурого Нарыма
Я запылал лесным костром,
Его раздули скулы Оби,
В колодовом остяцком гробе
Угомонить ли бурелом?!
Я не угасну до поры,
Пока напевы-осетры
Не заплывут Кремлю в ладони
И на костях базар вороний
Не обернется мглистым сном,
Навеянным седым Нарымом
И Оби саваном!.. Но мимо!
Поэме – голубому лосю
Не спится в празелени сосен,
Ей все бы мчаться бором талым
Туда, где розовым кораллом
Цветет кремлевская скала!
Как перед ней земля мала
И круг орбитный робко тесен!
О, сколько радости и песен
Она в созвездья пролила!

Тебе ли с солнцем спорить, мгла?!
Косматой ведьмой у котла
Ты ростишь горб и зелье варишь,
Чтоб печенег или татарин
Пожаром сел, кошмою гари
Коммуны облик златокарий,
Как власяницей, заволок,
Лишь гробовым улиткам впрок!
Но тщетны черные кудесы – 
Строители не верят в беса,
Серпу и молоту верны!
Мозолиста рука страны.
Но весны розовы на Каме,
Румяны осени в Полтаве,
И молочай пожрал в канаве
Орла с латунными когтями,
Чтобы не застил солнца рябо!
От камчадала до араба
Рог мускулов творящих слышен,
Он пальмы сирские колышет
И навевает сны Бомбею,
Что бледнорукому злодею
Надела Индия на шею
Мертвящей льдиною пифона...

Чу! Обонежских сосен звоны! – 
Они сбежались как лопарки,
В оленьих шкурах, в бусах ярких,
Дивиться на канал чудесный,
Что в мир медвежий и древесный
Пришел посланцем от Кремля – 
Могучий кормчий у руля
Гренландских бурь и океана!
И над Невою всадник рьяно,
Но тщетно дыбит скакуна;
Ему балтийская волна
Навеки бронзой быть велела,
И императорское дело,
Презрев венец, свершил простой
Неколебимою рукой,
С сестрой провидящей морщиной,
Что лоб пересекла долиной,
Как холмы Грузии родной!
Чу! За Уралом стонут руды!
Их бьет кирка в глухую печень,
И гордой волей человечьей
Из стран подземных вышли юды,
Вперяясь в ночь, как лунный филин,
И тартар, молотом осилен,
Ударной тачке выдал уголь – 
Владыку чёрного и друга
В багрово-пламенной порфире.
И в прежней каторжной Сибири
Кузбасс шумит суровым садом,
Обилен медным виноградом
И мамонтов чугунным стадом,
Что домнам отдают клыки!..
Чу! Днепр заржал... Его пески
Заволокло пшеничной гривой,
И рёбра круч янтарной сливой,
Зелёным гаем и бандурой!..
И слушает Шевченко хмурый
Свою родную Украину, – 
Она поёт не про степнину,
Где порубили хлопов паны, – 
Сошлись бетоно-великаны
У святославовых порогов
Пасти железных носорогов
На синих исцелённых водах!

Цветёт подсолнечник у входа
В родную хату, и Оксана
Поёт душисто и румяно
Про удалого партизана,
Конец же песенки: «Кремлю
Я знамя шёлком разошью
Алее мака в огородце».
И улыбается на солнце
Кобзарь-провидец... Днепр заржал
И гонит полноводный вал
На зависть чёрному поморью!
Оксана, пой вишнёвой зорью,
И тополь, сватайся за хату,
Тарас Николе, как собрату,
Ковыльную вверяет кобзу!
И с жемчугом карельским розу
Подносит бахарь Украине!

О, Кремль, тебе на Сахалине
Узорит сказку орочон!
Лишь я, как буйвол, запряжён
В арбу с обломками Рассей,
Натруживал гагарьи шеи,
С татарскою насечкой шлеи,
Ясачным дедовским напевом.
Но вот с вершин дохнуло гневом,
Зловеще коршун прокричал,
И в ледяных зубах обвал,
Как барс трусливого ягнёнка,
Меня помчал, где ливней гонка
И филин ухает спросонка,
Кровавит рысь лосихе вымя,
И пал я в глухомань в Нарыме!
И изблевал я желчь свою,
Зрачки расширил, как озера,
Увидя взломщика и вора
В лукавом сердце, и ладью
С охотничьей тунгусской клятвой,
Прошив упорной мысли дратвой,
И, песню парусом напружив,
На лов невиданных жемчужин
Плыву во льды путем моржовым,
Чтобы, как чайка, юным словом,
Лесою и веслом еловым
Покрыть коварную вину!

Как лосось мерит глубину,
Лучами плавники топыря,
Чтобы лунеть в подводном мире
И наглотаться перлов вволю,
Так я, удобрив сердце болью
И взборонив его слезами,
Отверженным, в жестоком сраме,
По-рыбьи мерю сам себя
И только образом Кремля
Смываю совести проказы
И ведаю, что осень вязу
Узорит золотом не саван,
А плащ, где подвиги и слава,
Чтоб встретить грудью злую зиму!

Я укоризною Нарыму
Зенков остяцких не палю
И зверобойному копью
Медведем бурым сердце ставлю:
Убей, и дымною проталью
Пусть побредет сиротка муза
Наплакать в земляничный кузов
Слезинок, как осиный нектар! – 
Ее удочерит не секта,
Не старый ладожский дьячок,
А в переплеск зурны восток
И запад в мрамор с бронзой тяжкой!..

В луга с пониклою ромашкой
Рязанской ливенкой с размашкой
Ты не зови меня, Есенин!
Твой призрак морочно-весенний
Над омутом вербой сизеет
С веревкой лунною на шее,
Что убегает рябью в глуби,
И водяник ветлу голубит,
О корни бороду косматя!
Медведю о загиблом брате
Поплакать в лапу не зазорно,
Но он влюбился в гул озерный
И в кедровый вершинный рог
И, чуя, как дыбится мох,
Теплеют яйца под тетёркой,
Увидел за октябрьской зорькой
Не лунный омут, где верба,
А льдистую громаду лба
В зубцах от молний мысли гордой,
И с той поры поклялся твердо
Сменить просонки на букварь,
Где киноварь, смолы янтарь,
Брусничный цвет и мох олений
Повыпряли, как пряжу, Л-е-н-и-н.
За ними старому медведю,
На свежем буквенном прогале,
Строка торжественная С-т-а-л-и-н
Сверкнула золотом и медью,
Потом через плетень калиной
Румяно свесилось К-а-л-и-н-и-н, – 
Целовано тверским закатом.
И великанов – кедров братом,
Оборонительным булатом
Взыграло слово В-о-р-о-ш-и-л-о-в,
И буйный ливень из бериллов
Нечислимой рабочей силой!

Не снился вербе сизокрылой
Букварь волшебный, потому
Глядеться ей дуплом во тьму,
Роняя в лунный ковш барашки!
Прости малиновой рубашке
И костромскому лапотку,
Как на отлете кулику,
Кувшинке-нянюшке болотной – 
Тебе ли поминать охотно,
Ветла плакучая Рязани?!
«Смешного дуралея» в сани
Впрягли, и твой «Сорокоуст»
Блинами паюсными пуст,
И сам ты под бирючий вой
Пленен старухой костяной, – 
Она в кладбищенской землянке
Сшивает саван в позаранки...
Но мимо! Зеркало Советов,
Как хризопраз тысячегранно, – 
Вот рощей утренней румяной
Звенит и плещет Сад Поэтов
И водопадом самоцветов
Поит искусства терпкий корень!
Васильев – перекати-море
И по колено и по холку,
В чьей песне по Тибета шелку
Аукает игла казачки,
Иртыш по Дону правит плачки,
И капает вишневым соком
Лихая сабля, ненароком
Окунута в живую печень.
Домашний, с ароматом печи,
Когда на расстегай малинный
Летит в оконце рой пчелиный
И крылья опаляет медом, – 
Клычков! Пытливым пешеходом
Он мерит тракт и у столба,
Где побирушкою судьба
Уселась с ложкою над тюрей,
Поет одетые в лазури
Тверские скудные поля!

Но не ячменного комля – 
Поджарого жильца разрухи
Дождались бабки, молодухи;
И Маяковский бил засухи,
Кротовьи будни, брюки в клетку,
Чтобы родную пятилетку
Рядить в стальное ожерелье...

Прокофьев правит новоселье,
Дубком сутулым раскорячась,
Баян от Ладоги до Лаче
Напружа парусом сиговьим!
И над кумачным изголовьем,
С еловой веткою за рамой,
Ему сияет лоб упрямый
Любимого из всех любимых!

Шиповником, повитым в дымы,
Ахмет Смоликов, шипы
Остря на правила толпы,
На вкусы в хаки и во фраке,
Наган, гитару, Нагасаки
В певучий короб уместя, – 
Коммуны кровное дитя!
Октябрьских листьев кипень слыша,
Терновник иглами колышет,
Кичливо сторонясь жасмина,
Он золотится, где руина
И плющ влюбленный по пилястру,
У них цветы гостят почасту – 
Пион горящий, львиный зев,
Пунцовый клеверный посев
И мята с пышным табаком – 
И Мандельштама старый дом,
Но драгоценны окон ставни,
И дверь арабской филиграни,
От камелька жасминный дым!
Рождественский – осенний Крым,
Лоза лиловая и вдовья!
И Пастернак – трава воловья,
По-лермонтовски кипарис
С утёса загляделся вниз,
Где демон кровянит крыло
О зубья скал, и за весло
Рукой костлявою Харон
Берется, чтобы детский сон
На даче, под июльский ливень,
Перевезти в Багдад иль к Сиве,
Или в тетрадь, где черный мол
Качает месяца оскол!

Вот дерево – пакетом синим,
С приказом взять иль умереть,
Железный ствол и листьев медь
Чужды перестроенью линий,
И тянут лагерной кислинкой!
Ночной разведочной тропинкой
Змеится корень в колкий кремень,
Меж тем как мукомолом время
Ссыпает в ларь «Орду» и «Брагу», – 
То Тихонов!.. (То-ти, то-ти! – 
Часы зовут, чтобы идти).

Чу! Безыменский – ярый граб,
Что в поединке не ослаб
С косматым зубром-листодером! – 
Дымится сук, и красным хором
На нем уселися фазаны,
Чтобы гореть и клёктом рьяным
Глушить дроздов, их скрип обозный
Меж тем в дупле петух колхозный,
Склевав амбар пшеничной нови,
Как сторож трубит в рог коровий,
Что молод мир, и буйны яри,
Что Волховстрой румянец карий
Не зажелтит и во сто лет!
Мое перо прости, поэт, – 
Оно совиное и рябо;
Виденьем петуха и граба
Я не по чину разузорен! – 
Кому ж рубин? Вот Павел Корин,
Лишь петухом исповедим,
Когда он плещет в зарь и в дым,
И, радугу связав охвостьем,
Полмира зазывает в гости
С кудрявым солнцем заодно,
И простирая полотно
Немереного ку-ка-ре-ку,
Сулит дрозду и человеку
Пир красок, водопады зерен – 
Их намолол по звезды Корин
И, как дитя любуясь раем,
Стал пировать и княжить баем!
Его кибитку Кончаловский
Словил мережею бесовской,
Тому уж будет двадцать пять,
И в кошмы кисти окунул,
Как лось рога в лесную гать, – 
Не потому ль сосновый гул
От нестареющих полотен,
И живописец пчелкой в соте
Живет в сердцах и сладко жалит?!
Его палитра в пестрой шали
Проходит поступью Фатимы
Строительством, где брезжат Римы
За пляской балок и стропил,
Прекрасная и, златокрыл,
Над нею веет гений века!..

Кто просини и умбры реки,
Как зори, пролил в пятилетку
И в ярославскую беседку,
Где клен и хмель ползет по рамам,
За сусло Гаагу с Амстердамом
Старинной дружбой усадил? – 
Ты, Яковлев! Чьей кисти пыл
Голландию с любовью детской
Тюльпан в цветник замоскворецкий
Пересадил гераням кумом! – 
Она глядит на нас угрюмо,
С ревнивой тучкой меж бровей,
Свидетелем грозовых дней,
И буйных ливней на новины!..

Лесной ручей в серьгах калины,
Пчела в гостях у резеды,
Луч у подснежной борозды
На золотистых посиделках,
Весь в чайках, зябликах и белках,
С ягнячьим солнышком под мышкой,
Мудрец, но в городки с мальчишкой
До петухов готовый в сечи – 
Рылов, одетый в свет поречий,
Он предстает родной стране
«Зеленым шумом» по весне, – 
Залог, что вёсны зим победней!

Но кто там на скале соседней
Зажег костер сторожевой,
Орлом вперяясь в мрак седой,
Где вой волчиц и звон доспешный? – 
Над кручей свесились черешни,
Вонзая когти в колчеданы,
И обжигает дым лианы,
Как парусами застя краски?
Претят художнику указки, – 
Он написал Военсовет,
Где сталь на лицах и лорнет
Наводит смерть в дверную щёлку,
Меж тем как солнце в одноколку
С походной кухнею впряглось,
И зоб напружил паровоз,
Неистов в бешеной охоте
С кометою на повороте
Поцеловаться зубы в зубы, – 
То Бродский, Октябрем сугубый
С буранами из трав каленых
И листьев бурями сожженных!

«Купаньем красного коня»
Мой побратим и хлебосольник,
Под голубой сединой – школьник
За вечной книгой красоты,
Не истолок ли в ступе ты
Мои стихи и с миром вместе,
Чтобы республике-невесте
«Смерть комиссара» дать кольцом,
Бокалом крови, как вином,
Отпировав палитры роскошь?!
Тебе горящий клен, березку ж
Петрову-Водкину не сватать, – 
Она в панёве, и за лапоть
Набилось хвойное порошье!..
Но в поименной славной ноше,
В скирде из трав, смолы кедровой
Лесною речкой вьется слово
Машков! – Закатов водопой
И пастбище пролетних радуг,
Тебе ли из Советов Сада
Уйти с кошницею пустой?! – 
Вот виноград пьяней сосцов,
Как юность, персик и гранаты – 
Гора углей из солнца взятых
Для опаляющих пиров!
Но в поименной славной ноше,
Где резедовою порошей
Пасется солнце – лось соловый,
Мое не златорожит слово.
Его друзья – плаун да ягель,
И лишь тунгус в унылой саге,
Как вживе, загуторит с дедом,
Что утонул в слезах, неведом,
И стал ручьем, где пихта мочит
Зеленый плат и хвост сорочий!

ПЕСНЯ ТУНГУСА

Береза плачет бурой раной,
Что порассек топор коварный,
Слеза прозрачнее ребячьей,
Но так и дерево не плачет,
Как плакал дед в тайге у нас
Озёрами оленьих глаз!

Дедушка, не плачь!
Дедушка – не плачь!

Горючим варом плачет кедр
В лесной пожар из тёмных недр,
Стеня и раздирая грудь
Когтями хвой, чтобы уснуть
Навеки чёрною жариной,
Но и огонь в рубахе дымной
Не истощался так золой,
Как бедный дед в стране чужой!

Дедушка, не плачь!
Дедушка – не плачь!

Его слезинками кукушка
Свою украсила избушку,
В оконце вставив, как слюду,
Ревнивой сойке на беду!
Дедушка, не плачь!
Дедушка – не плачь!
Когда медведь лосиной матке
Сдирает мясо у лопатки,
Чтобы вонзить язык в дупло,
Где сердце мёдом залегло,
Лось плачет жёнкою за прялкой,
Когда её побили скалкой,
Смерть упреждая тяжким мыком,
Покорствуя объятьям диким,
Но слёзы маткины – молока,
Что выдра выпила с наскока
У молодого осетра,
Ей выводиться не пора
По тростниковым мягким зыбкам,
Чтоб из икры родилась рыбка!
Дед плакал горестнее лося – 
Пожар и короед у сосен,
Орёл на выводке лебяжьем,
Зола пред дедовским упряжьем,
Когда впрягался он в обоз
Саней скрипучих, полный слёз!

Дедушка, не плачь!
Дедушка – не плачь!

ПЕСЕНКА ТУНГУСКИ

Чам-чам, чамарша! – 
В веретёнце есть душа, – 
Поселился дед в клубок,
Чтоб крутиться наутёк!
Чам-чам, чамар-чук! – 
За чувалом слышен стук,
Задымилась головня – 
Будет страшно без огня!

На косой багровый свет
Из могилы встанет дед,
Скажет: «Чемень, чур-чува!
Где любимая Москва?
Поищу ее в золе я,
Ледяные пальцы грея!..»
И за полночь веретёнце
Будет плакать колокольцем:
«Дин-динь-динь! Чамара ёй!
Ты умчи меня домой,
Красногривый конь Советов!»

Мало прядено за лето!
Муж приедет – будет таска.
По Нарыму бродит сказка,
Что наплакал дед озерце
Всем остячкам по ведерцу, – 
Мне же два на коромысло,
Чтоб до вереска повисло,
До плакун-травы с липушей,
На тропинке в дом кукуший,
Где на лавке сивый дед – 
От него простыл и след,
Только уголь на реснице!
Этот сон за прялкой снится
До зари, под бубен хвой,
Над потухшей головней!

* * *
Возьмите бороду мою
В ладони, как берут морошку,
И пейте, сердцу не в оплошку,
Лесную терпкую струю!
В ней аромат корней еловых
И дупел кедровых суровых,
Как взгляд Чамара-великана,
Но в глубине кривая рана
Мерцает, как форель меж трав,
Подводных троп и переправ!
Она медвежьей ласки след,
Когда преступником поэт
Пошел к звериному становью,
Чтоб укоризненною кровью
Отмыть позор, как грязь воловью!

Взгляните на мои седины,
Как на болотные низины.
Где пух гусиный, сизый ягель
И в котловинах плеск наваги, – 
Ее бичами половодий
Пригнало из морских угодий
В болото, воронам на снедь!
И хоть расчесывал медведь
Когтистым гребнем черноусья,
Но бороды не вспенил устья
И рябь совиную не вплел
В загар и подбородка мол.
Нет! Роковая седина,
Как пепла холм, обнажена
Глазам луны, людской скребнице,
И поделом! Вина сторицей
Луны чугунной тяжелей!
Я пред собою лиходей!
Как остров ландышевый росный,
Я ткал стихи, вправляя в кроены
Сердечные живые нити,
И грозным сполохом событий
Не опалил звенящей пряжи!
Пускай же седина доскажет,
Что утаила в нужный срок
Ткачиха-муза, и уток
Отныне полнит не Кашмиром,
Не Бирмою с карельской зернью,
А шахтою с подземной чернью,
Железом и пшеничным пиром!
Пускай же седина поет
Колхозной вспашкой у ворот,
Когда земля гудит прибоем
И трактор, как в доспехе воин,
Идет на глыбе чернозема,
Чтоб умолотная солома
Легла костьми, побеждена!

Моя родимая страна,
То лебедь, то булат каленый,
Ждет песен, как поляна клена,
Но не в слезах у сонных вод,
А с факелом, что тучи жжет
Целованным октябрьским дыхом!
Я пригоню напев лосихой
Невиданной багряной масти
К стене кремлевской, чтоб поластил
Лесную сказку великан.
Сохатая телком берёжа
Золоторогим и пригожим,
Какого не зачать и львице
Под мглистым пологом лиан.
Авось брыкастого титан,
Похоля, приютит в странице,
И кличку даст – «для песни слово»,
Чтобы в попоне Жемчуговой
На зависть прозе-кобылице
Оно паслось в степи шелковой
Под колокольцы ковыля!..
Ужели крыльями Кремля,
Как морем, не повеет лосю
И молочайному прокосью,
В пырей и цепкую липушу,
Он отрыгнет лесную душу
И запрокинет в синь копыта?

Взгляните на меня – изрыты
Мои виски и лба отроги,
Как берега родной Мологи
Опосле вырубки кудрей,
Ресниц, березовых бровей
И губ с рябиновой краснинкой,
Что пели вещею волынкой,
Но чаще тайное шептали!
Теперь цыганкою без шали,
Без янтарей на смуглой шее
Молога сказками мелеет...
Так я, срубив сердечный дуб
С гнездом орлиным на вершине,
Стал самому себе не люб,
И лишь песками по морщине
Сползают слезы, роя ямы
От глаз до скул, как берег Камы,
Косые ливни! Я виновен
До черной печени и крови,
Что крик орла и бурю крыл
В себе лежанкой подменил,
Избою с лестовкой хлыстовской
И над империей петровской,
С балтийским ветром в парусах,
Поставил ворогу на страх
Русь Боголюбского Андрея! – 
Но самоварная Рассея,
Потея за фамильным чаем,
Обозвала меня бугаем,
Николушкой и простецом,
И я поверил в ситный гром,
В раскаты чайников пузатых, – 
За ними чудились закаты
Коринфа, царства Монтесумы
И протопопа Аввакума
Крестообразное горелье – 
Поэту пряное похмелье
Живописать огнем и красью!..
Как с ягуаром, с красной властью,
Мороз в костях и волос дыбом,
Я правил встречу, и за глыбой
Державы царской спрятал сердце,
Чтобы глухой овечьей дверцей
Казать лишь горб да шерсти пястку
Широкой жизни, впрягшей сказку
В стальные крылья пятилетий!
Пятидесятый год отметил
Зарубкою косяк калитки
В тайник, где золотые слитки
И наговорных перлов короб
С горою песенных узоров,
Художника орлиный норов
Когтить лазурь и биться с тучей
Я схоронил в норе барсучьей...
И мозг, как сторож колотушкой,
Теленькал в костяной избушке:
«Молчи! Волшебные опалы
Не для волчат в косынках алых! – 
Они мертвы для Тициана,
И роза Грека Феофана
Благоухает не для них! – 
Им подавай утильный стих,
И погремушка пионера
Кротам – гармония и вера!»

Так мозг за костяным прилавком,
Где разномысленная давка,
Привалы «Да» и табор «Нетов»,
Бубнил купцом, а не поэтом
Со мной иным, чей парус бродит
В поэзии, ища угодий
И голубых материков.
Он пробудился не от слов,
Не от ночного ку-ка-ре-ку,
А зубы в зубы к человеку
Поставленный железной волей
Эпохи, что рычит от боли,
Как лев, и ласточкой щебечет,
Суля весну и плеск поречий,
Когда свирепый капитал
Уйдет во тьму к чертям на бал!
Я пробудился вешне-громным
И ягуаром разъяренным
Рычу на прошлого себя,
Впиваясь в зори октября
Новорожденными глазами!

Мои стихи – плоты на Каме
Несут сосновый перезвон,
Как в дни, когда был явью сон
И жизнь казалася нетленной,
Заморской феей иль сиреной,
Поющей в гроте из коралла, – 
Она в базальты уплывала
За прялкою вздремнуть часок,
Чтоб после косы на песок
И на уступы ожерелья
Бросать с певучего похмелья!

Мои стихи – полесный плот,
Он не в бездомное отчален,
А к берегам, где кормчим Сталин
Пучину за собой ведет
И бурями повелевает,
Чтоб в молодом советском крае,
Где свежесть волн и крик фрегатов,
Ущербных не было закатов,
Как ржавых листьев в октябре,
Меж тем как прахом на костре
Пожитки смерти догорают!
Я от зимы отчалил к маю
У нив цветущих бросить снасти,
Где солнце пролетарской власти
Нагую грудь не опалит, – 
Она испытана, как щит,
Разувереньем и булатом
Перед Кремлем – могучим братом
Склоняет сердце до земли:
Прости иль умереть вели!

(Поэма покрывается фугами великой стройки: Прости иль умереть вели!)

Всего в этой рукописи двадцать пять страниц текста, писанных на одной стороне листа.
Н. КЛЮЕВ

Комментарии

«Она индийской тяжкой ковки...» Аллюзия, относящаяся к негативному переосмыслению прежнего положительного эпитета: см. «Тебе ковер индийских строк...» (обращение к Анатолию Яру в стих. «Клеветникам искусства», 1932). Здесь он соотносится с символом неволи «цепью», усиленной трагическим штрихом – «тяжкой ковки».

«Я разлюбил избу под елью...» «Изба под елью» – один из опорных образов клюевского «избяного рая» (см.: «Побывал я под чудною елью / И отведал животного хлеба...» – Поддонный псалом, 1916).

«Я предстаю снегам нагорным – / Вершинам ясного Кремля». См. иное видение советского Кремля и его обитателям «Там сатаны заезжий дом. / Когда в кибитке ураганной / Несется он от крови пьяный, / По первопутку бед, сарыней, / И над кремлевскою святыней, / Дрожа успенского креста, / К жилью зловещего кота / Клубит метельную кибитку...» – Разруха, 1934).

«И новому стальному маю /<...> тку ковер... « См. другое смысловое наполнение «стали» (как символа, вместе с «железом», губительного технического прогресса и как аллюзии на имя «вождя»): «Чернигов с Курском! Бык из стали / Вас забодал в чуму и в оспу...» Из цикла «Разруха»).

«И барских львов на воротах!» Имеется в виду герб определенного дворянского рода, отличительным символическим знаком которого являлось изображение льва.

«Живого трепета знамен / От гула праздничных колонн / Под ливнем первомайских роз... « Имеется в виду демонстрация 1 Мая – одного из важнейших праздников красного календаря (Международный день солидарности трудящихся).

«Завод и лира в пляске брачной... « Отвергая политику большевиков в деле насильственной индустриализации, раскрестьянивания России, Клюев неоднозначно относился к самому рабочему классу (дружил с пролетарскими поэтами), символом деятельности которого значился у него завод: «И лик стожарный нам кровно ясен, / В нем сны заводов, раздумье нив...» («Революцию и Матерь света...», <1918>).

«С Москвой купецкой и калачной... « Реминисценция на чуть более ранние отроки: «Москва! Как много в этом звуке / Скворечниц, звона, калачей» (Анатолию Яр-Кравченко, май 1932). В обоих случаях «калачи» упоминаются как знак традиционной в литературе XIX века московской хлебосольности.

Лаба – самый большой приток Кубани, берущий начало с Кавказского хребта.

Пестрядина, пестрядь – льняная или хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения домашнего изготовления из цветных нитей; использовалась для шитья женских и мужских рубах.

Алатырь – загадочный камень, упоминаемый в сказках и заговорах в значении чудодейственного, волшебного.

Спасские ворота – топоним Москвы.

«Вокруг тебя не ходит кот/ По золотой волшебной цепи». Реминисценция на сказочный образ из поэмы А. С. Пушкина «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый; / Златая цепь на дубе том: / И днем и ночью кот ученый / Все ходит по цепи кругом...»

«Как новобрачные борозды...» Автореминисценция на более ранние строки: «Как зерно залягу в борозды / Новобрачной жадной земли!» («Зурна на зырянской свадьбе...», <1921>).

Колгуев – остров в Северном Ледовитом океане, относящийся к Архангельской области.

Расшива – быстроходное плоскодонное парусное судно на Волге и Каспийском море.

«О жизнь!. О легкие земли / <...> По новям плещут ковыли...» Фрагмент более раннего стихотворения. «Сегодня звонкие капели...» из цикла «О чем шумят седые кедры» (1930-1932).

«Или заря, обняв другую, / Не хочет деду ветродую / Отдать лесистые бугры. .. « Реминисценция на строки А.С. Пушкина из поэмы «Медный всадник»: «Одна заря сменить другую / Спешит, дав ночи полчаса».

«Красна украинская ночь...» Реминисценция на пушкинскую строку: «Тиха украинская ночь...» (из поэмы «Полтава»).

Кола – река в Архангельской области.

Вежа – шалаш, палатка.

«Он грудь мою рассек мечом / И, вынув сердце, майский гром, / Как птицу, поселил в подплечье...» Реминисценция на строки стихотворения А. С. Пушкина «Пророк».

«Песнослов» – клюевское новообразование по аналогии с «Молитвослов»; название двухтомного собрания стихотворений поэта (1919). Этим словом Клюев называл и самого себя.

Инде (древнерусск.) – в другом месте, в другой раз, где-нибудь; усилительная частица, соответствует же.

Алконост – в русской книжной фантастической литературе птица печали, изображалась с девичьей головой (в венце) и грудью.

Остяцкий – относящийся к остякам, народности угро-финского племени, живущей по рекам Оби и Иртышу.

«Орел с латунными когтями» – герб свергнутой в революцию 1917 года царской власти.

«Он пальмы сирские колышет... « Имеются в виду пальмы, произрастающие в Сирии.

«Чтоб бледнорукому злодею / Надела Индия на шею / Мертвящей льдиною пифона». Расхожее в советской поэзии предсказание расправы колониальной страны над своей капиталистической метрополией (в данном случае это Индия и Англия); пифон – в греческой мифологии чудовищный змей, был сражен Аполлоном.

«Сосен звоны» – намек на название первой книги стихов Клюева «Сосен перезвон» (1912).

Лопарка, лопари – старое название финской народности, населяющей северные окраины Европы, Лапландию (Норвегия, Швеция, Финляндия, Архангельская обл.).

«Могучий кормчий у руля» – велеречивый эпитет главы советского правительства И. В. Сталина (1879 – 1953) в период культа его личности.

«И над Невою всадник» – памятник Петру I (Медный всадник) в Петербурге.

«Как холмы Грузии родной!» Реминисценция на первую строку стихотворения А.С. Пушкина «На холмах Грузии лежит ночная мгла».

«Чу! За Уралом стонут руды! / Их бьет кирка в глухую печень... « Имеется в виду промышленный пафос советских пятилеток, освоение новых сырьевых источников, в основном Урала и Сибири.

Кобзарь – на Украине странствующий певец, поющий под аккомпанемент кобзы (струнного музыкального инструмента, бандуры); название сборника стихов Шевченко (1840, 1860)

Поморье – местность на севере европейской России по берегам Белого моря, Онежского озера, Северной Двины и далее к востоку, ставшая в поэзии Клюева символическим пространством самобытной национальной русской культуры и независимой от официальной («синодальной») церкви старообрядческой веры, источник духовных корней поэта.

Орочон, орочоны – народ тунгусского племени, проживавший в Приморье, по Амуру, в Забайкалье и Манчжурии.

Ясачный – относящийся к ясаку (натуральному налогу в России XV-XX вв. с народов Сибири и Севера, в основном пушниной).

«Не старый ладожский дьячок...» Намёк поэта на самого себя, так назвал его С. Есенин в своём стихотворении «Поэтам Грузии» (1924).

«Твой призрак морочно-весенний / Над омутом вербой сизеет / С верёвкой лунною на шее...» Намёк на гибель Есенина, найденного в петле в ленинградской гостинице «Англетер».

«Смешного дуралея» в сани / Впрягли...». Образ из стихотворения С. Есенина «Сорокоуст» (1920): «Милый, милый смешной дуралей...» Эпитет «красногривого жеребёнка» как воплощения живой и трепетной красоты русской деревни, обречённой на слом, не способной выстоять перед напором технического прогресса, символом которого выступает в данном произведении паровоз.

«... и твой «Сорокоуст» / Блинами паюсными пуст... « Намек на будто бы не оправдавшиеся опасения Есенина в «Сорокоусте» касательно обреченности русской деревни (сорокоуст – поминальный обряд по умершему на сороковой день, при котором блины составляли важнейшую часть ритуальной трапезы).

Васильев Павел Николаевич (1909/1910-1937) – поэт, прозаик. Был в дружеских отношениях с Клюевым, высоко ценившим живописную энергию его поэтического слова и подчеркивающим в нем, с учетом его происхождения из южной Сибири, черты степной, восточной экзотики: «Полыни сноп, степное юдо, / Полуказак, полукентавр, / В чьей песне бранный гром литавр, / Багдадский шелк и перлы грудой, / Васильев – омуль с Иртыша» (Клеветникам искусства, 1932).

Клычков Сергей Антонович (1889-1937) – поэт, прозаик, критик, наиболее яркий вместе с Клюевым и Есениным представитель так называемой новокрестьянской поэзии. Был в близких отношениях с Клюевым, высоко ценившим его стихи, называвшим их «хрустальными песнями», отмечавшим в них свежесть «апрельского леса». Не меньше ценил он и его исполненную лесной «чари и сладости» прозу.

«Тверские скудные поля». Слегка измененная строка («Тверская скудная земля») из стих. А. Ахматовой «Ты знаешь, я томлюсь в неволе...» (1913).

Прокофьев Александр Андреевич (1900-1971) – поэт, родом с Ладоги, близок Клюеву поэзией русского Севера с примесью фольклорного элемента. Мнение Клюева о его творческой личности было, однако, невысоким. Так, например, в письме художнику Анатолию Яр-Кравченко от 10 мая 1932-го он писал: «Жадно ты набрасываешься на известия, что Прокофьев не прочь у тебя зарисоваться, хотя это тебе не прибавит ни одного свежего листика в венок, да и рисовать Прокофьева незначительно, если не бессмысленно <... > На самом же деле нужно поступить очень просто. Получить деньги не частями, а зараз, не расходовать их, плюнуть Прокофьеву в дурацкую рожу, которая кирпича просит, а не твоей кисти, собрать остатки вещей и приехать с первым поездом в Москву (Гранатный пер., дом № 12, кв. 3) к поэту Николаю Алексеевичу Клюеву» (Словесное древо. С. 279).

Ахмет Смоликов – вымышленное имя, за которым, возможно, скрыт кто-нибудь из поэтов-современников, разгадать которого не удалось. Можно только предположить, что это мог быть либо Владимир Нарбут (1888-1944), который до своего ареста в 1936 году пребывал уже на положении «опального поэта», либо Ярослав Смеляков (1912-1972), арестованный первый раз в 1934 году. Оба они в год написания «Кремля» значились уже «неупоминаемыми».

Мандельштам Осип Эмильевич (1891-1938) – поэт, прозаик, критик, один из ведущих представителей акмеизма, вместе с Н. Гумилевым, А. Ахматовой и В. Нарбутом. Им была дана высокая оценка поэтического мира Клюева – »пришельца с величавого Олонца, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте» (Письмо о русской поэзии, 1922).

Рождественский Всеволод Александрович (1895-1977) – поэт, мемуарист. Был лично знаком с Клюевым, положительно отрецензировал его поэму «Мать Суббота».

Пастернак Борис Леонидович (1890-1960) – поэт, прозаик, переводчик, мемуарист. Не контактируя близко, оба поэта высоко ценили талант друг друга. В записке от 12 февраля 1933 года Пастернак Клюеву писал:
«Дорогой Николай Алексеевич!
Благодарю Вас за большую радость, доставленную Вашими строками. Ценю ее и дорожу Вашим приветом. Давно мечтал с Вами познакомиться...» (См.: Из творческого наследия советских писателей. Л., 1991. С. 297).

«Где демон кровянит крыла...» Образ, намекающий на строки стихотворения Б. Пастернака «Памяти демона» (1917): «Не рыдал, не сплетал / Оголенных, исхлестанных в шрамах», возможно, навеянный серией картин М. Врубеля «Демон», в том числе «Разбившийся демон» (1901). Образ восходит также к поэме М. Ю. Лермонтова «Демон» (не случайно упоминается имя этого поэта на фоне кавказского пейзажа).

Харон – в греческой мифологии перевозчик теней умерших через реку Стикс в подземный мир, в царство мертвых.

«Чтоб детский сон, / На даче, под июньский ливень / Перевезти... « Намек на строки стих. Б. Пастернака «Вторая баллада» (1930): «На даче спят... Льет дождь... / Как только в раннем детстве спят».

Сива (в звуковой огласовке Клюева) – Шива, в индуистской мифологии один из трех верховных богов, входящий вместе с Брахмой и Вишну в божественную триаду (Тримурти).

«Вот дерево с пакетом синим, / С приказом взять аль умереть... « Отсылка к стихотворению Н. Тихонова «Баллада о синем пакете» (1922) – о силе воли солдата революции, неподвластной никаким препятствиям.

«Орда» и «Брава» (обе – 1922) – первые книги стихов Николая Тихонова (1896-1979). Клюев встречался с ним в 1920-е в период их совместного проживания в Ленинграде. Известны негативные оценки, данные Клюевым Тихонову как поэту: «Н. Тихонов довольствуется одним зерном, а само словесное древо для него не существует. Да он и не подозревает вечного бытия слова» (Словесное древо. С. 69).

Безыменский Александр Ильич (1898-1973) – поэт, один из ведущих представителей РАПП (Российской Ассоциации пролетарских писателей, 1925-1932) и наиболее ярых преследователей Клюева и других новокрестьянских поэтов с позиций партийной ортодоксальной критики.

Корин Павел Дмитриевич (1892-1967) – художник, близкий Клюеву по изображению крестьянской России новейшего времени. Был лично знаком с поэтом. Известно его неодобрительное высказывание о склонности Клюева к игре и позе: «Как это не надоело ему играть роль... Однажды мне пришла мысль написать его портрет. Но он встал в такую нарочитую позу, что я понял, что портрета у меня не получится. Мне хотелось изобразить его таким, каким он бывает в тот момент, когда читает, когда он больше всего похож на самого себя» (См.: Николай Клюев. Исследования и материалы. М., 1997. С. 238).

Кошма – корзинка, короб.

Яковлев – художник, один из 15-ти, входивших в художественные объединения России и Советского Союза. Кто из них имеется в виду, из текста неясно.

Рылов Аркадий Александрович (1870-1939) – художник-пейзажист. Клюев с ним общался. В семейном архиве Б. Н. Кравченко сохранилась посланная им Клюеву поздравительная открытка с надписью: «Христос Воскресе! С праздником светлым поздравляю. А. Рылов. 14 /4 1928». На открытке репродуцирована известная картина Рылова «Перелет гусей». Это «типографское» название зачеркнуто рукой художника и вместо него им же чернилами написано: «Лебеди над синим морем».

«Зеленый шум» – картина Рылова.

Бродский Исаак Израилевич (1883/1884-1939) – живописец, график. В дореволюционный период основные темы его творчества – пейзажи, портреты, после революции – историко-революционные и на современные сюжеты. Анатолий Яр-Кравченко учился в его мастерской.

«Военный совет». Вероятно, имеется в виду картина И. Бродского «Заседание Реввоенсовета».

Петров-Водкин Кузьма Сергеевич (1878-1939) – художник, Клюев был с ним близко знаком. Здесь им названы две его известные картины «Купание красного коня» и «Смерть комиссара».

Феофанем Рублевый в Новгороде.

Панёва (панява) – нижняя льняная одежда, рубаха, домотканая женская одежда типа юбки.

Машков Илья Иванович (1881-1944) – живописец, один из основателей общества художников «Бубновый валет» (1911-1917).

Боголюбский Андрей (ок. 1111-1174) – князь Владимиро-Суздальский (с 1157), сын Юрия Долгорукого, был убит заговорщиками.

Коринф – древнегреческий город, знаменитый своими храмами Аполлона, Артемиды, Афродиты и др.

Царство Монтесумы – государство ацтеков, существовавшее на территории современной Мексики под управлением Монтесумы II с 1502 по 1519.

Протопоп Аввакум (Аввакум Петрович Кондратьев, 1620-1682) – глава старообрядческого движения в русской церкви, выступавшего против нововведений патриарха Никона, писатель; был сожжен вместе с несколькими единомышленниками в Пустозерске (Архангельская обл.). Его образ в жизни и творчестве Клюева играл исключительно важную роль. Причисляя себя к наследникам заветов «древлего благочестия», поэт и свое родовое древо (по материнской линии) возводил к аввакумовскому корню, о чем свидетельствует его биографический, выдержанный в «житийном» стиле рассказ «Праотцы», в котором приводились слова матери: «В тебе, Николаюшка, Аввакумова слеза горит, пустозерского пламени искра шает. В нашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла» (Словесное древо. С. 44). Тут же она дополняет, что в детстве ей привелось слышать, будто род их «от Аввакумова кореня повелся». К образу Аввакума как духовного «праотца» Клюев обращался и в стихах: «Ты жгучий отпрыск Аввакума, / Огнем словесным опален» (поэма «Каин», 1929), и в своих размышлениях-эссе: «Вот подлинно огненное имя: протопоп Аввакум! После Давида царя – первый поэт на Земле, глубиною глубже Данте и высотою выше Мильтона. <...> Брачные пчелы Аввакума не забыли» (Словесное древо. С. 61). Жизнеописание свое Клюев создавал, несомненно, оглядываясь на знаменитое «Житие протопопа Аввакума, написанное им самим» (1672-1675).

Тициан Вечеллио (1476/1477 или 1489/1490-1576) – итальянский художник, замечательный колорист, мастер в изображении нагого тела. Клюев в своем творчестве обращался к нему неоднократно, в частности, в стихотворении «Не буду петь кооперацию...» (1926), где проникновение «тицианова зелия» в трагическую красоту человеческого тела, а также в глубину и силу духа противопоставляет утилитарно-поверхностной кисти Н. Богданова-Бельского с «ее полезностью рыжей и саженной». В этом же стихотворении посвящены строки одному из значительных образов Тициана – Святому Себастиану (прекрасному юноше, раннехристианскому мученику): «Себастьяна, пронзенного стрелами, / я баюкаю в удах и в памяти...» Муку своего творческого акта он сравнивает с мукой Себастьяна:

Но в словесных извивах и срывах,
Себастьянов испив удел,
Из груди не могу я вырвать
Окаянных ноющих стрел.

Феофан Грек (ок. 1340-1405) – иконописец, расписывал вместе с Андреем Рублевым старый Благовещенский собор в Московском Кремле и фрески в Новгороде.