КЛЮЕВ Николай Алексеевич [10(22).Х. 1884, одна из 18 деревень Коштугской волости Вытегорского уезда Олонецкой губ. – 23-25.Х.1937, Томск] – поэт. Отец – урядник, получивший должность сидельца казенной винной лавки в дер. Желвачево Мокачевской волости Вытегорского уезда, куда семья переезжает в 1890-е гг. Мать – из старообрядческого рода, ревностная хранительница традиций «древнего благочестия». По воспоминаниям деревенских старожилов, «в доме Клюевых было немало старопечатных и рукописных книг, в горницах висели иконы старого дониконовского письма, перед ними горели лампады. Дом этот часто посещали странники, божьи люди» (А. Грунтов). От матери будущий поэт (если верить его исполненным в житийном жанре «автобиографиям») получает и своеобразное домашнее образование: «Грамоте меня выучила по Часовнику мамушка (...). Я еще букв не знал, читать не умел, а так смотрю в Часовник и пою молитвы, которые знал по памяти, и перелистываю Часовник, как будто бы и читаю. А мамушка-покойница придет и ну-ка меня хвалить: «Вот, говорит, у меня хороший ребенок-то растет, будет как Иоанн Златоуст» («Гагарья судьбина» // Север. – 1992. – №6), К матери, по признанию поэта, восходят не только истоки религиозно-нравственных основ его личности, но также и его поэтического дара. Была она, как он писал сразу же после ее смерти в 1913 г. В. Брюсову и В. Миролюбову, «песельницей» и «былинщицей», т. е. своеобразной стихийной поэтессой. Позже эту ее одаренность, не без полемического прицела, возводил даже в идеал: «Тысячи стихов, моих ли или тех поэтов, которых я знаю в России, не стоят одного распевца моей светлой матери» («Гагарья судьбина»). Клюев учится в церковно-приходской школе (1893-1895), затем в Вытегорском городском училище (1896-1897); в 1898 г. поступает в Петрозаводскую фельдшерскую школу, из которой, проучившись год, уходит. Согласно «автобиографии», в 16 лет по настоянию матери он уходит в Соловки «спасаться» и надевает там на себя «девятифунтовые вериги», затем отправляется оттуда в странствования по скитам и убежищам тайных мистических сект России. В одной из раскольнических общин Самарского края он становится «царем Давидом», т. е. слагателем «песен» на потребу радений тамошнего хлыстовского «корабля». Таково начало поэтического пути Клюева в полумифическом варианте его автобиографии. Исторически же достоверным началом являются стихи, опубликованные в малоизвестном петербургском альманахе «Новые поэты» (1904) и затем в двух московских сб. «Волны» и «Прибой» (1905), изданных «народным» кружком П.А. Травина, членом которого Клюев состоял. 

Приняв участие в революции 1905 г. в качестве агитатора от Крестьянского союза и поплатившись за это шестимесячным тюремным заключением, Клюев ступает на путь интенсивных духовных поисков и творческого самоопределения, прокладывая себе тропу к большой поэзии. Провожатым к ее вершинам избирается им А. Блок. Клюев вступает с Блоком в 1907 г. в переписку, которая продолжается долгое время. Клюев придерживается двух целей: во-первых, приобщить себя, «темного и нищего, кого любой символист посторонился бы на улице» (из письма Блоку 5 ноября 1910), к элите жрецов современного искусства; а во-вторых, просветить самих этих жрецов, оторванных от национальной жизненной стихии и истинной культуры, духом добра и красоты, исходящих от потаенной народной России, вестником которой он себя осознает. За такового принимает его и Блок, включая фрагменты клюевских писем в свои статьи, а личную встречу с ним в октябре 1911 г. назвав «большим событием» в своей «осенней жизни» (Дневник. – 1911. – 17 окт.). В письме к одной из своих корреспонденток Блок даже признается: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев» (Александр Блок в воспоминаниях современников. – М., 1980. – Т. 1.– С. 338). Клюев решительно входит в круг столичной литературной элиты и уже в 1908 г. печатается в роскошно издаваемом журнале символистов «Золотое руно». В конце 1911 г. (с указанием – 1912) выходит первая книга его стихотворений «Сосен перезвон». В предисловии В. Брюсова говорилось, что «поэзия Клюева жива внутренним огнем», вспыхивающим «вдруг перед читателем светом неожиданным и ослепительным», что у Клюева «есть строки которые изумляют». В стихах книги ощутимо эхо недавней революции. В экзальтированном облике героини своеобразного лирического романа (единственного у Клюева с адресатом-женщиной) угадывались исполненные жертвенности черты революционерки и одновременно монахини. 

В 1912 г. выходит вторая книга стихов Клюева – «Братские песни», составленная, по утверждению автора, из текстов, сочиненных им еще в бытность юным «царем Давидом». Выход этой книги сопутствует сближению Клюева с «голгофскими христианами» (революционно настроенной частью духовенства, призывавшей к личной, подобно Христу, ответственности за зло мира и издававшей свои журналы «Новая жизнь», затем «Новое вино»). «Голгофские христиане» делали ставку на Клюева как на своего пророка. Однако, не оправдав их надежд, Клюев отходит от религиозно-пророческой стези, он выбирает путь поэта. В 1913 г. издает новую книгу стихов «Лесные были». В ней предстает «языческая», народная Русь, веселящаяся, разгульная, тоскующая, высказывающаяся с себе почти естественным (на самом же деле искусно стилизованным) голосом фольклорных песен («Полюбовная», «Кабацкая», «Острожная»). Учитывая этот поворот Клюева от религиозной доминанты своих первых книг, В. Ходасевич иронизировал по поводу несостоявшихся претензий «мистиков» из «Новой жизни» на Клюева как пророка «нового религиозного откровения»; он подчеркивал, что содержание «Лесных былей» составляет «эротика, довольно крепкая, выраженная в стихах звучных и ярких» (Альциона. – М., 1914. – Кн. 1. – С. 211).

К этому времени Клюев уже признан на отечественном Олимпе. Н. Гумилев в литературных обзорах определяет основной пафос его поэзии как «пафос нашедшего», как «славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге», называет самого поэта «провозвестником новой силы, народной культуры», а его стихи «безукоризненными» (Письма о русской поэзии. – М., 1990. – С. 136, 137, 149). В поэзии Клюева акмеистам импонирует словесная весомость, многокрасочность и полнозвучность изображенного в ней патриархального крестьянского мира. О. Мандельштам в «Письме о русской поэзии» (1922) назовет этот мир «величавым Олонцем, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте» (Слово и культура. – М., 1987. – С. 175). Акмеисты с готовностью причисляют Клюева к своей цеховой группе: «Вздох облегчения пронесся от его книг. Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм» (Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии// Аполлон. – 1913. – Кн. 1. – С. 47). Во время своих приездов из Вытегры в Петербург в 1911-1913 гг. Клюев посещает собрания акмеистов. Его стихи печатаются в альманахе «Аполлон» и «Гиперборей».

С 1913 г. Клюев становится центром притяжения «поэтов из народа», составивших вскоре ядро новокрестьянской поэзии, – А. Ширяевца, С. Клычкова, С. Есенина.. В последнем сразу же при первом знакомстве с ним он увидел и «прекраснейшего из сынов крещеного царства» и воспринял его как своего рода мессию глубинной русской поэзии, по отношению к которому себе готов был определить только роль предтечи.

В 1916 г. выходит четвертая книга стихов Клюева «Мирские думы»; в середине 10-х гг. создается посвященный смерти матери цикл «Избяные песни», вершинное достижение Клюева в этот период.

Особую роль в поэзии Клюева получил пейзаж. В совершенстве разработанный поэзией XIX в. реалистический пейзажный образ одухотворяется у него необычайно ярким видением в нем Святой Руси, называемой им «бездонной Русью», «рублевской Русью», Россией «берестяного рая». В живописи подобное же прозрение духовного, религиозно-сокровенного облика России к ее природной ипостаси было сделано «певцом религиозного Севера» М. Нестеровым.

Начатое обычно реалистически воссоздание природы поэт затем гармонично переключает в план ее мистического восприятия – через миросозерцание и духовное видение христианокой и православной культуры. Природа в таком случае начинает приобретать некий трепет таинственного инобытия, в ее восприятии присутствует элемент церковности: «Набух, оттаял лед на речке,/Стал пегим, ржаво-золотым.../В кустах затеплилися свечки/И засинел кадильный дым» («Набух, оттаял лед на речке...», 1912). Эстетическое восприятие природы соединяется в пейзажной лирике Клюева с ощущением божественной благодати. «Глубокое религиозное чувство и не менее глубокое чувство природы» не случайно, по определению встречавшегося с Клюевым на переломе 20–30-х гг. Этторе Ло Гатто, являются основополагающими началами его личности (Мои встречи с Россией. – М., 1992. – С. 86).

При этом обе поэтические «матери» (природы и православной духовности, храма) поэт тонко сближает в точках их наибольших, например цветовых, соответствий: первые весенние листочки-свечки, белизна березовых стволов – бледность лиц монастырских отроков и монахинь, позолота иконостаса – желтизна осеннего леса, киноварь на иконе – заря, голубой цвет на ней – небесная синева, человеческая жизнь – свеча, сгорающая перед иконой, но вместе с км также и «перед ликом лесов».

Клюев принимает революцию 1917 г. поначалу восторженно, ошибочно предполагая в ней силу, способную содействовать историческому воплощению той Руси, которая была намечена в поэзии Клюева как «берестяной рай», «сак «мужицкое царство». Наряду с А. Белым, А. Ремизовым, Е. Замятиным, М. Пришвиным, С. Есениным и др. он входит в лит. группу «Скифы», участники которой придерживались идеи крестьянского социализма, понимаемого в духе христианской утопии (Р.В. Иванов-Разумник и др.). Клюев щедро авансирует революцию пламенными строками стихов, прославляющих Ленина как некоего игумена мужицко-раскольничьей России (цикл стихов «Ленин», 1918) и «сермяжные советские власти». В 1918 г. выходит его книга стихов «Медный кит», представляющая в основном лицо революционной клюевской музы. Когда же вскоре надежды поэта на то, что «возлюбит грозовый Ленин/Пестрядинный клюевский стих» («Родина, я грешен, грешен...», 1919), не оправдываются, он теряет всякий интерес к вождю мирового пролетариата. Клюев противопоставляет свои идеалы ленинским: «Мы верим в братьев многоочитых, / А Ленин в железо и в красный ум» («Мы верим в братьев многоочитых...», 1919).

В 1919 г. выходит двухтомник Клюева «Песнослов», включающий в себя и новые произведения, и в переработанном и дополненном виде стихи предшествующих книг. Доминирующая мысль «Песнослова» родственна христианской идее о том, что «мир лежит возле» и что только через его духовное «преображение» может быть достигнуто всечеловеческое освобождение от существующих страданий и несовершенства, мир и благоденствие. Но если поначалу такой «преобразующей силой у Клюева выступало всецело само учение Христа, то теперь на первый план (не вытесняя, впрочем, Христа) выдвигается мир природный и земледельческий – как некий универсальный космос человеческого бытия, как «плоть» и «дух» национальной жизни. Мир тьмы и зла представлен здесь в значительной мере инфернальными образами – от вполне безобидных «запечных бесенят» до самого «властелина» ада, семирогого «Сына бездны» как воплощения и социального зла, и нравственных терзаний души. Но все-таки самым крайним злом, угрожающим «берестяному раю», «избяной» Руси, предстают здесь технический прогресс и урбанизация всей жизни, несущие «органическому человеку» духовное и физическое оскудение, а природе – гибель. В письме А. Ширяевцу (ноябрь, 1913) Клюев заклинал: «О, матерь пустыня! Рай душевный, рай мысленный! Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес – чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку...» (Соч. – Т. 1. – С. 190). В стихах «Обозвал тишину глухоманью...» (середина 10-х) силы зла, несущие «берестяному раю» гибель, персонифицируются в довольно конкретном, хотя и безликом образе некоего «пиджачника»-горожанина, «сына железа и каменной скуки»: «В хвойный ладан дохнул папиросой / И плевком незабудку обжег...» Одним из немногих открывает К. в поэзии XX в. тему экологической опасности: «В Светлояр изрыгает завод/ Доменную отрыжку – шлаки» («Русь-Китеж», 1918); позже он отметит, что и «зыбь Арала в мертвой тине...», и «Волга синяя мелеет...» («Разруха», 1933 или 1934).

В центре художественного мира «Песнослова» – крестьянская изба углубленная и расширенная до пределов некоего «избяного космоса», в которой опоэтизировано все: «Узнайте же ныне: на кровле конек / Есть знак молчаливый, что путь наш далек» («Есть горькая супесь, глухой чернозем...», 1916). Но космическая предназначенность избы – это, по Клюеву, только разгаданная часть ее непостижимой судьбы, ее многих тайн: «Изба – святилище земли / С запечной тайною и раем...» («Поэту Сергею Есенину», 1916-1917); «...лесная изба / Глядится в столетья, темна как судьба...» («Запечных потемок чурается день...», 1912 или 1913); ожидающее ее несчастье: «Есть в избе, в сверчковой панихиде/ Стены Плача, Жертвенной Обиды» («Нила Сорского глас...», 1918).

В 1922 г. выходит новый сб. стихов Клюева «Львиный хлеб», отражающий перелом в его миросозерцании от иллюзий 1917-1918 гг. к трагическим мотивам поэзии 20-х гг. Полемика с поэтами-урбанистами (Маяковским и пролеткультовцами) чередуется с мрачными картинами гибели России и своей собственной («По мне Пролеткульт не заплачет...», 1919; «Меня хоронят, хоронят...», 1921). В том же 1922 г. выходит и отдельным изданием поэма «Мать-Суббота», посвященная мистике сотворения крестьянского хлеба. Сущность поэмы сам автор тогда же пояснял: «Рождество хлеба – его заклание, погребение и воскресение из мертвых, чаемое как красота в русском народе, и рассказаны в моей «Голубой субботе». (...) Человек-пахарь, немногим умаленный от ангелов, искупит ржаной кровью мир. (...) «Мать-Суббота» – избяной экклезиаст, Евангелие хлеба, где Лик Сына Человеческого посреди животных...» («Голубая суббота», 1923. – РО ИРЛИ).

В сентябре 1922 г. в «Правде» (№224) появляется статья Л. Троцкого о Клюеве (одна из нескольких под общим названием «Внеоктябрьская литература»), в которой автор, отдав должное «крупной» индивидуальности поэта, «пессимистически» обобщал: «Духовная замкнутость и эстетическая самобытность деревни (...) явно на ущербе. На ущербе как будто и Клюев» (Литература и революция. – М., 1991. – С. 62). В этом же году в рецензии на поэму Клюева «Четвертый Рим» (1922) Н. Павлович (псевдоним Михаил Павлов) писала: «За песни его об этой темной лесной стихии мы должны быть Клюеву благодарны – врага нужно знать и смотреть ему прямо в лицо» (Книга и революция.– 1922.– №4). Со специальной целью разоблачить мистицизм «пахотной идеологии» Клюева выходит в 1924 г. книга В. Князева «Ржаные апостолы (Клюев и клюевщина)». Заранее уже знающий о работе над нею, Клюев в письме Есенину 28 января 1922 г. по ее поводу пишет: «...порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе» (Вопросы литературы. – 1988. – №2).

В середине 20-х гг. Клюев делается некоторая попытка подстроить свою музу к «новым песням» («Богатырка», 1925; «Ленинград», 1925 или 1926), однако параллельно с ними создаются и «новые песни», в которых звучит мотив «отлета» России из чуждой современности: «По речному таит страница / Лебединый отлетный крик. / Отлетает Русь отлетает («Не буду писать от сердца…», 1925) и проклятия «железу»: «Забодало железное быдло/Коляду, душегрейку, салазки» («Наша русская правда загибла...» 1928). С особой эпической силой мысль о гибели России развивается К. в поэмах «Деревня» (1927), «Соловки» (1926-1928), «Погорельщина» (1928), «Песнь о Великой Матери» (1931), являющихся трагическим эпосом конца России и лебединой песней ее последнего рапсода. К ним примыкают поэмы «Плач о Сергее Есенине» (1926) и «Заозерье (1927). В «Погорельщине», назвавшись «песнописцем Николаем», поэт берет на себя миссию свидетельствовать далеким потомкам о неповторимой красоте сожженной «человечьим сбродом» «нерукотворной России». Отвечая 20 января 1932 г на предложение правления Союза писателей подвергнуть «самокритике последние свои произведения, К. высказывается; «Если средиземные арфы живут в веках если песни бедной, занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то справедливо ли будет взять на финку берестяного сирина Скифии, единственная вина которого – его многопестрые колдовские свирели. Я принимаю и финку, и пулемет, если они служат сирину-искусству» (Перечитывая заново. – Л., 1989. – С. 216.

Только «Плач о Сергее Есенине», «Деревня» и «Заозерье» публикуются при жизни поэта, все же остальные поэмы появятся в печати на его родине лишь, более чем через полсотни лет.

В 1928 г. выходит последний сборник стихов Клюева «Изба и поле», всецело составленный из ранее напечатанного. Однако следующие пять лет – период наиболее интенсивного и даже как бы «отчаянного» творчества. Кроме трагического эпоса «отлетающей» России создается значительный пласт лирики, объединенный именем Анатолия Яр-Кравченко – героя его последнего лирического романа («Вспоминаю тебя и не помню...», 1929; «Моему другу Анатолию Яру», «Из предсмертных песен», «Повесть скорби» – 1933), а также большой цикл стихов «O чем шумят седые кедры», отмеченный драматизмом личной жизни (одиночество) и конфликтным противостоянием современности.

Неизменно подчеркивавший свое духовное (и даже генетическое) родство с «огненным именем» несгибаемого протопопа Аввакума, Клюев отнюдь не намерен уступать в неравной борьбе своих позиций. В «Погорельщине» под видом исторически давних, легендарных врагов Руси половцев и сарацин рисуется облик нынешних разрушителей ее духовности и красоты. Он не только яростно защищает своего собственного «берестяного Сирина», но и в страстной инвективе «Клеветникам искусства» (1932) берет под защиту от погромщиков русской поэзии наиболее преследуемых ими С. Клычкова, С. Есенина, А. Ахматову, П. Васильева. В конце 1933 или начале 1934 г. Клюев создает уже открыто направленный против злодеяний существующего режима цикл «Разруха», со страниц которого встает потрясающая картина народного страдания: голода, массовой гибели вывезенных на Вологодчину раскулаченных украинцев, рытья печально знаменитого канала: «То беломорский смерть-канал, / Его Акимушка копал, / С Ветлуги Пров да тетка Фекла, / Великороссия промокла / Под красным ливнем до костей / И слезы скрыла от людей, / От глаз чужих в глухие топи». Во всех этих произведениях, исполненных боли и гнева за все происходящее в России, голос поэта звучит твердо и безбоязненно. И только в его снах (К. рассказывал их близким, в их записях они и сохранились) – пророческие предчувствия собственной гибели. Пророческими оказались и многие строки из «Разрухи», в частности о России будущей (к сожалению, о России настоящей): «Ей вести черные, скакун из Карабаха...»

2 февраля 1934 г. Клюев (в это время он проживает в Москве) подвергается аресту за антисоветскую агитацию. На допросах он не скрывает своего решительного неприятия «политики компартии и советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны», которое он рассматривает «как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью». Октябрьская революция, высказывается он, «повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире». «Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей...» (Огонек. – 1989. – №43). Сосланный поначалу в пос. Колпашево (Зап. Сибирь), Клюев вскоре переводится в Томск, где с весны 1937 г. теряется с ним связь, уступая место версиям и легендам о его конце. И только в 1989 г. из ставших доступными материалов томского НКВД выясняется истинная картина его гибели: 5 июля 1937 г. его, уже завершающего срок ссылки, вторично арестовывают как активного, «близко стоящего к руководству» участника «монархо-кадетской» повстанческой организации «Союз спасения России» (никогда не существовавшей); приговоренный к высшей мере «социальной защиты», он был расстрелян в один из трех дней – 23-25 октября 1937 г.

Последним из известных произведений Клюева является стихотворение «Есть две страны: одна – Больница...». Посланное с последним письмом А. Яр-Кравченко (25 марта 1937), оно свидетельствует о том, что, несмотря на все страдания и бедствия, творческие силы не оставляли поэта.

Соч.: Соч.: В 2 т. – Мюнхен, 1969; Стихотворения и поэмы. – Л., 1977; Праотцы //Литературное обозрение. –1987. – №8; Письма к С. Клычкову и В. Горбачевой // Новый мир. – 1988.– №8; Песнослов. – Петрозаводск, 1990; Стихотворения и поэмы. – М., 1991; Песнь о Великой Матери // Знамя. – 1991. – №11; Сны // Новый журнал (Ленинград). – 1991. – №4; Гагарья судьбина. Из писем 1919 года // Север. – 1992. – №6; Письма к А. Яр-Кравченко // Север. – 1993. – №10; Письма к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой // Север.– 1994. – №9.

Лит.: Филиппов Б. Николай Клюев; Материалы к биографии // Клюев Н. Соч. – Мюнхен, 1969. – Т. 1; Грунтов А. Материалы к биографии Н. А. Клюева // Русская литература. – 1973. – №1; Азадовский К. Николай Клюев: Путь поэта. – Л., 1990; Базанов В. Г. С родного берега: О поэзии Николая Клюева. – Л., 1990; Субботин С. Костин К. Возвращение Песнослова // Клюев Н. Песнослов. – Петрозаводск, 1990; Кравченко Б. Через мою жизнь // Наше наследие. –1991. – №1; Киселева Л. Христианство русской деревни в поэзии Николая Клюева // Православие и культура. – Киев, 1993. – №1; Михайлов А. История и судьба в зеркале сновидений (по снам Николая Клюева) // Мера. – 1994. – №2; Мекш Э. Образ Великой Матери: Религиозно-мифологические традиции в эпическом творчестве Николая Клюева. – Даугавпилс, 1995; Пичурин Л. Последние дни Николая Клюева. – Томск, 1995; Михайлов А. «Журавли, застигнутые вьюгой...» (Н. Клюев и С. Есенин) // Север. – 1995. – №11–12; Николай Клюев. Исследования и материалы. – М., 1997.