1930

29 сентября

<...> Недавно прочел (или, вернее, перечел) записки Белецкого о Распутине. Я подумал: если бы я не встретил в жизни таких людей, как Клюев, Есенин и Шергин, я психологически не смог бы никогда представить себе даже приблизительно облик Распутина. Но, зная хорошо и даже очень хорошо этих трех лиц, я вижу Распутина как живого. Из этого не следует, что они похожи на Распутина. Это не так. Но все трое, несомненно, люди одного порядка, одного внутреннего горения... <...>

1 ноября

<...> Заходил к Сергею Клычкову. Он рассказал, что получил письмо от Клюева, который жалуется на ужасное положение, просит прислать немного денег. Клычков сказал: «Клюев меня не особенно жалует, и если обращается с просьбой, то, очевидно, он в самом тяжелом положении, которое только можно придумать». <...>

20 ноября

Ленинград. <...> Сегодня был у Клюева. Получил наслаждение от его гигантского комедиантства. Недавно прочел в дневнике Блока о Клюеве. Как ловко Клюев одурачил бедного Блока, когда внушил ему, что его стихи из «Нечаянной Радости» поются в Олонецкой губернии. И Блок поверил! Я хотел сегодня сказать Клюеву: «Милый Николай Алексеевич! А ловко ты одурачил Блока!» – но это было бы бесцельно, он никогда бы не сознался в этом. Он посмотрел бы на меня своими праведно-матовыми глазами и сказал бы: «Что ты. что ты, истинно правду говорил я тогда: вся Олонецкая губерния пела стихи Блока...» и т.п.
Я вспомнил, как в прошлый мой приезд в Ленинград, когда я спросил Н. А., как он живет, он бесподобно сложил руки на животе и пропел своим смиренным голоском: «Да как жить-то? Нигде не печатаюсь. Плохо живу».
– Но все-таки, как ты устраиваешься со всякими житейскими штуками...
– Да так, милый, и устраиваюсь: кто сахарку принесет, кто хлебца, вот так и живу...
А сегодня он угощал меня чаем с черным хлебом и всё приговаривал: «Угощать-то теперь нечем. В лавку не пойдешь и не купишь!» Но чай был хороший, крепкий. И мне, грешным делом, кажется, что этот черный, получерствый хлеб не столько хлеб, сколько реквизит его «театра для себя».
Бенедикт Лифшиц и многие другие уверяют, что он очень недурно торгует старинными иконами.
Но, так или иначе, он изумительно своеобразен и интересен, и мне доставляло громадное удовольствие слушать его очаровательно фальшивые речи, хорошо зная их цену. <...>

1931

20 марта

<...> Приехал Клюев из Ленинграда, хлопочет о пенсии.
На днях он читал у Марии Игнатьевны Сытиной свое «Заозерье», 22-го числа будет читать там же «Погорельщину». <...> 6 мая
Когда в Москву приезжал Клюев, было много забавного. Н. А. любит комедиантствовать. Сидя за столиком в ресторане дома Герцена, он спрашивает официанта, держа в руке <нрзб.> куриный: «У вас написано «консомэ». Что такое «консомэ»?» Официант принял его вопрос за чистую монету и начал ему добросовестно объяснять, что такое «консомэ». Когда я рассказал об этом Клычкову, он много смеялся и сказал про Клюева: «Это консомэ себе на уме». В трамвае, когда Клюев ехал со мной, он спрашивал всех: «А где такая Театральная площадь? Это что. где все театры помещаются? Не знаю у вас тут в Москве, ничего не знаю». А когда ходил со мной пешком по Москве, то объяснял и рассказывал историю каждого уголка Москвы.