Елене Самиос

Ленинград, 26 июня 1928

<...> Наше пребывание здесь было чрезвычайно интересным. Во-первых, белые ночи; потом – несколько моих любимых картин в Эрмитаже – Рембрандт, Эль Греко, иконы; и два-три человека, которых я повстречал, особенно один великий мистический поэт, христианин. Он подарил мне прекрасную икону, и мы долго говорили о человеческом страдании.

ЧТО Я УВИДЕЛ В РОССИИ

<...> Меня привлекали более непосредственные, более насущные интересы, и я не заботился о встречах с писателями. Но однажды я получил приглашение, от которого я не мог отделаться: жена Луначарского ждала меня у себя, в Кремле, вместе с несколькими литераторами. <...>
Маленькая комната, теплая, мягкие диваны, письменный стол с кучей книг и бумаг, на стене знаменитая картина Уистлера «Мать», напротив – Джоконда. Пять или шесть литераторов в рабочих блузах, высоких сапогах, коротко постриженные, похожие на капитанов. <...>
Обращаясь ко мне, Луначарская улыбнулась:
– Не слушайте молодых людей, они жесткие. Они спешат и смотрят вперед, они правы. <...>
– А советская литература? – спросил я с нетерпением.
– Вы тоже спешите! Вы уже хотите советской литературы? <...>
<По словам Луначарской>, правые попутчики – не революционеры, их душа осталась вне нового космоса; они лишь признают великое духовное возрождение России и тоже идут с революционерами, но по правой стороне пути, по обочине. <...>
Великий Николай Алексеевич Клюев – правый попутчик. «Я не из тех русских, которые делают политику и пушки, – говорит он, – меня питает та подземная рудная жила, от которой святые иконы и народные песни». Клюев любит святую Русь тайной любовью; он воспевает русскую землю, Бога и таинство мира, и он презирает большой город – «сына камня и железа». Сначала он принял революцию с восторгом, потому что ожидал от нее освобождения мужиков. Ему виделся «океан колосьев», простертый от Байкала до теплого Крымского моря, и он приветствовал «хлебного царя» в короне из колосьев. Он сравнивал Ленина с красным оленем из свадебной сказки, с «мистическим кедровым раем, где неумолимое солнце – тоже воин». Но Клюев не смог выдержать жестокого лица революции; он вскоре разочаровался и снова погрузился в свои мистические видения. <...>
Я ушел глубокой ночью. На прощание Луначарская прочла мне следующие стихи ее дорогого поэта Клюева:

Обожимся же, братья, на яростной свадьбе
Всенародного сердца с Октябрьской грозой,
Пусть на полке Тургенев грустит об усадьбе,
Исходя потихоньку бумажной слезой. <…>

1928

МОСКВА КЛИКНУЛА КЛИЧ

<...> В гостинице его <Гераноса> ждал сюрприз: Федор Тунганов, великий поэт мужицкой земли. Он плыл вниз по Волге и теперь разъезжал по Кавказу, он хотел познакомиться с дальним братом, родом с того Востока, который он столько воспевал и жаждал:
«Радость – караван с Востока с шафраном, духами и шелками. – Шаги верблюдов по песку стучат в наших сердцах. – И в мягкость белой ночи прольется арабская смоль».
Федору Тунганову лет пятьдесят, лысый, с маленьким вздёрнутым носом, певучим слабым голосом, кротким, смиренным и лукавым монашеским взглядом. Высокие мужицкие сапоги, белая рубаха, усеянная мелкими красными и голубыми цветами, как часто бывает у молодых святых древнего Новгорода на молочном фоне вроде слоновой кости.
Таким предстает перед Гераносом мистический и чувственный поэт святой Руси, Божьей Матери Ада, где Дьявол и Ангел страдания соединяются.
Разговор разгорелся сразу.
– Я не из тех русских, – заявляет Федор, представляя себя, – которые делают политику и пушки. Я – той же золотой нити, из которой сделаны легенды и иконы.
– Каково Ваше мировоззрение, мэтр Тунганов?
– Мы пришли на землю, – сказал поэт негромко, – посланные Богом для того, чтобы исполнить долг.
– В каждую эпоху этот долг имеет свое лицо. Властелином каждой эпохи является новый демон. Кто демон нашей эпохи?
– Демон и архангел всегда борются в любую эпоху. Оба носят меч. Нельзя их путать.
– Что отличает демона от архангела? Для меня архангел – тот, который толкает вверх, который мне помогает победить мою лень, мою трусость и мой эгоизм; тот, который расширяет мое сердце и мой мозг.
Геранос замолчал; потом медленно, чтобы вырвать поэта из добровольного и осмотрительного безмолвия, он добавляет:
– Сегодня для меня дыхание, толкающее меня вверх, – это Коммунизм. Это мой архангел.
Федор Тунганов медлит с ответом. Геранос чувствует, как он с трудом подавляет свое возмущение. Наконец, своим медовым голосом, медленно разглаживая сладострастными пальцами вышитый ободок скатерти, шепчет:
– Впервые я слышу такое определение коммунизма. Может быть, речь идет не о русском коммунизме. Мы – я и три четверти русского народа – мы смотрим на коммунизм как на Сатану, вооружающего людей для того, чтобы они перерезали горло друг другу.
– Я говорю только о своем личном опыте. Если то, что меня облагораживает, является коммунизмом, должен ли я его принимать? Я обращаюсь к Вам как к духовному отцу.
Тунганов снова молчит. Озадаченный. Геранос добавляет:
– Существует ли единственный путь спасения? Или у каждого есть свой путь, который ведет его к личному освобождению?
– У каждого есть свой путь спасения. Я нашел свой. Вернулся покой. Ответ православной веры на мои вопросы преисполняет мое сердце.
– А я еще ищу пути спасения. Я борюсь, я иду ощупью, я еще страдаю. Коммунизм для меня только предвестник спасения, Иоанн Предтеча. Его ответы мне не полнят мое сердце.
– Мне жалко Вас, брат мой.
– Один раввин сказал: «Человек выше ангела. Ибо человек еще не достиг совершенства, он может еще идти вперед; тогда как ангел, достигший совершенства, уже не способен продвигаться вперед».
Федор Тунганов снова молчит. Его лысый череп краснеет. Его мясистые губы шевелятся. Его маленькие васильковые глаза на миг устремляются на Гераноса; они беспокойные и очень осмотрительные.
– Брат мой, – говорит он лукаво, – я бедный мужик, я не понимаю.
Великий представитель трех четверти русской земли с глубокой, мистической и осторожной душой чует врага перед собой и молчит. Принесли водку. Он с наслаждением чуть-чуть пригубливает и говорит:
– Бог велик, Россия – велика, я не боюсь <...>

1929