Обычно, придя в редакцию, Клюев робко останавливался у притолки и отвешивал поясной поклон. На нем всегда добротный темно-синий армяк. Светло-русые маслянистые волосы он аккуратно подстригал «под горшок». Спереди, круглым лбом, уже сияла лысина. Длинными белыми пал ми он задумчиво перебирал круглую бородку.
– Что скажете, Николай Александрович? – обратился к нему кто-нибудь из «начальства».
– Вот пришел насчет авансика, ежели милость ваша зволит...
В годы нэпа он вместе с Мансуровым бойко поторговывал старинными иконами, выпевая про каждую: «Дареная, моленая, слезами орошенная...»
М.А. Кузмин говорил по этому поводу, что иконы писал Мансуров, а Клюев их в печке коптил. Может быть, случалось и так, но основной способ добывания икон был у Клюева проще: он объезжал старообрядцев на Севере и скупал за гроши целые мешки древних икон, которые продавал в Петрограде по цене от тридцати до двухсот рублей за штуку (это было в 1923-24 годах). Кроме того, он брал «подряды» сооружение «красных углов», которые не следует смешивать с красными уголками: это были угловые полки, украшенные полотенцами с ручной вышивкой, заставленные иконами освещенные лампадами. Какой-нибудь полуинтеллигентный нэпман потомок Авраама, не прочь был позабавиться на досуге приобретением эдакой православной экзотики. Прежде чем сесть за пиршественный стол, можно было показать гостям: «А вот красный угол православного крестьянина. Это я заказал известному поэту Клюеву. Дорого содрал, шельмец, зато, посмотрите, какая прелесть!»
Однажды (кажется, в 1924 году) я отозвался на приглашение Клюева и побывал у него, не помню точно – где-то на улице Герцена или на улице Гоголя.
Дверь мне открыл «тихий отрок» с нагло-блудливым и благочестивым лицом. Низкая, но просторная комната Клюева точно воспроизводила палату времен тишайшего царя Алексея Михайловича. И сам хозяин был тишайший, сладчайший. Он поочередно предложил мне узорный железный фонарь древней архангельской работы, голландский горшок для цветов Петровской эпохи и образ Нерукотворного Спаса. Цены были аховые. Хозяин ласковым тягучим голосом жаловался:
– Рази теперешние люди понимают древнюю красоту? Рази они чувствуют благодать божию? У всех одно на уме: суета сует и всяческая суета.
В глубине комнаты за широким пологом, сшитым из пестрой набойки, что-то шипело и булькало; густой запах щей разливался по комнате. В красном углу кротко мерцали лампады – зеленая, синяя, красная.
Клюев выдвинул из-под стола сундук и стал вынимать одну за другой старинные иконы. Среди них были действительно вещи дивной работы; были, может быть, и подделки, очень искусные. Во всяком случае, в полумраке комнаты нельзя было установить степень древности этих темных досок. К сожалению, ни одна из них не была мне по карману.
На прощанье Клюев удивил меня:
– А вы чисто говорите по-русски. Приметил я вас давно. Думал, что вы иностранец, наверное – датчанин (он делал ударение на первом слоге – датчанин), а вот поди ж ты, ошибся...
Кажется, в последний раз я видел Клюева у гроба Есенина в декабре 1925 года, в Союзе писателей на Фонтанке время гражданской панихиды он обливался обильными слезами, вытирая их рукавом тулупа и громко всхлипывая. Когда началось прощание с покойником, Клюев подошел к гробу, поднял руку ко лбу, чтобы перекреститься, но, увидев, стоящего по другую сторону гроба Ионова, только провёл рукой по лысине и наклонился к гробу, чтобы поцеловать усопшего...
Клюев умер в ссылке. В свое время он писал:

Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах...

Это – печаталось, и Клюев думал: «Ага, клюнуло!» клевало только до поры до времени. Скоро он был убран. Повода не искали: очищали Ленинград от педерастов.

<1939 или 1940>