В самом конце прошлого столетия в нашей отечественной литературе появился необычайный прозаик. По происхождению, внешности и образу жизни его никак не могли уложить в установившийся образ писателя. Тематика, стиль и персонажи его произведений были так же необычны. Это был А.М. Горький. Его личная и творческая оригинальность сразу же обратила на себя внимание литературного мира и широких кругов читающей публики.

В короткий срок оригинальный писатель стал популярен не только у себя на родине, но и в зарубежных странах. О нем и по поводу его произведений поднялся горячий спор. Во всех высказываниях приходили к одному и тому же выводу: А.М. Горький открыл новый мир, мир «бывшего человека».

Не прошло и десяти лет после открытия «нового мира» М.Горьким, как произошло открытие второго «нового мира» (хотя он был самым старым из миров). «Колумб» этого «нового мира» поражал своею оригинальностью, может быть, еще больше, чем М. Горький. Это был тихий деревенский юноша – то ли послушник, то ли заветник-богомолец древнего монастыря, Явился он воплощенной кротостью. Сквозь его деревенский, старообрядческий облик «струился несказанный свет» [1] религиозной и поэтической одухотворенности. Он пришел в Петербург, как маляр-подмастерье, шпатлевать и белить городские квартиры. За работой, с кистью в руках, в квартире поэта Сергея Городецкого, юноша запел (именно запел) свои стихи. Это была песенная старинная русская мелодия, почти былинный сказ, полный изумрудов настоящего русского слова. Сергей Городецкий, услышав это пение из соседней комнаты, замер от изумления. Когда пение оборвалось, поэт вышел к маляру. Разговорились. Юноша назвал себя Николаем Клюевым. Выяснилось, что песни сам «складывает». Но когда Сергей Городецкий попытался их записать, Клюев отказался диктовать. «Может быть, это большой грех», – отговаривался он.

С тех пор поэт и маляр стали друзьями [2]. Без преувеличения можно сказать, что маляр оказал большее влияние на поэта, чем поэт на маляра. Именно под влиянием клюевской поэзии С. Городецкий обращается к изучению русской языческой мифологии, что и получает отражение в его дореволюционных стихах (сборник «Ярь» [3]). <...>

В жизни он всецело ушел в «монастырь» своих поэтических образов и в его «кельях» прожил всю свою жизнь одиноким. По народному обряду носил только русскую одежду (фуражку, поддёвку, русские сапоги, рубашку косоворотку...).

– Я не ношу немецкого платья, – говорил он. Стригся Н.А. «под кружок» и никогда не брил своей бороды – «филина».

До отъезда в Москву (1932 или 1933 г. [4]), Н.А. жил на улице Герцена (раньше Морская), №25 [5]. Прежде чем принять у себя кого-нибудь, спрашивал у доверенных лиц: «А он не комиссар?..» Комиссарами называл коммунистов. В 1929 году мы зашли к нему с поэтессой М. На стук он открыл на дверь своей «кельи». Мы очутились в настоящей деревенской избе. В левом углу – треногая лохань. Над нею висел чугунный рукомойник. В другом углу стояла кровать под пологом. Третий угол занимала божница. В ней – ценнейшие образцы русской иконописи.

С большой скорбью Н.А. жаловался нам на свою тяжелую нужду. Она заставила его отнести и продать музею уже не одну икону. Перед иконами висели три лампадки. Стол был накрыт деревенской скатертью. На столе стояли простые старинные подсвечники. Электричеством – этим «огнем в пупыре», он не пользовался. На маленьком столике у стены, лежали толстые рукописные старообрядческие книги в кожаных переплетах. Н.А. подвел нас к книгам и ласково проговорил: «Это мои университеты».

Разговор о поэзии у нас не клеился. Время было тревожное – развертывалась вовсю коллективизация. Судьба народа глубоко волновала Н.А. Он понимал, что большевики собираются закрыть открытый им мир народа, а с ним и его поэтический «монастырь». Еще в самый расцвет НЭПа он отчетливо угадывал будущее. Еще тогда, в 1926 и 1927 годах в поэмах «Плач по Есенине» [6] и «Деревня» он в ярких образах вещал: «К хлебушку с новым раем посошку пути не легки» [7]... «От полавочных изголовий неслышно сказка ушла» [8]... В наступлении большевиков на деревню ему чудилось опустошение крестьянской души, катастрофический распад народного духа. «По горбылям железных вод Горыныч с Запада ползет» [9]. Горыныч выбросит иконы из красного угла, разгонит «запечных богов», убьет сказания, поверья, песни, сказки, всё, что было скоплено народом в тысячелетиях.

Поговорили о деревне, о надвинувшемся на крестьян горе. Когда мы уходили, Н.А. почти шепотом несколько раз сказал: «Будет гарь... Ох, будет гарь»... Насильственная коллективизация у него ассоциировалась с насильственным никонианством. Вскоре после этого, когда крик о коллективизации в прессе и журналах стал истошным, Н.А. принес в редакцию журнала «Звезда» стихи. Они начинались так: «Кто о чем, а я о двуперстии» [10]...

В начале 1930 года группа крестьянских писателей задумала устроить вечер, посвященный поэзии Н.А. Клюева. Всем хотелось услышать его новую поэму «Погорельщина». Знали, что она к печати никогда не будет допущена большевиками. Предприятие было рискованное. Легальное проведение вечера требовало страховки в форме критического доклада. Доклад поручили сделать критику Г.Р. Вечер состоялся на Стремянной улице №10, в Доме деревенского театра. Большой зал был полон народа. Присутствовали поэты, писатели, студенты, педагоги. Чтобы не обижать поэта, перед началом доклада его увели в отдельную комнату и стали угощать чаем.

Н.А. пил чай, а критик его «критиковал»: поэзия Н.А. Клюева несозвучна политической современности; при всей яркости ее образов и глубине чувств, она несет на себе печать старообрядческого духа; говоря о новом в образах прошлого, она мешает нормальному восприятию нового; говоря о деревне, она противопоставляет ее городу. «Вы железные бетонные, Мы – ржаные, толоконные» [11]... пишет в стихах Н.А., обращаясь к пролетарскому поэту Кириллову. Так говорил критик.

Когда кончился доклад, Николая Алексеевича привели в зал. Присутствующие встретили его аплодисментами. Не снимая поддёвки, поэт сел у стола и стал читать «Погорелыцину». Зазвучал окаящий по-олонецки, его былинный сказ. В воображении, как в театре, пошел вверх занавес, раскрывая перед слушателями народный мир, в его полном убранстве. Начинался этот мир где-то далеко за историческим рубежом. Неустанно развиваясь в себе, он приводил нас к настоящему. В «Погорельщине», в образе Настеньки-пряхи Русь тянет с «кудельной бороды» непрерывную нить народной жизни. Короткие словесные мазки окружают Настеньку нимбом благословенного труда, памятью о народных походах и битвах, сказкой и горестной былью. Ломается прялка под гибельной новью, рвется нить, умирает Настенька. Сгорает духовный дом народа – «Погорельщина».

Поэма вызвала у слушателей восторг, смятение перед «новью» и тяжелую тоску по «Настеньке». «Маята как змея «одолела»»...

После «Погорелыцины» Н.А. читал «Деревню», менее сильную поэму, но зато уже с дерзкой надеждой:

Будет, будет русское дело, – 
Объявится Иван Третий 
Попрать татарские плети, 
Ясак с ордынской басмою
Сметет мужик бородою!..

За «Деревней» следовал «Плач о Есенине» [12] (поэма на смерть Есенина). Это действительно плач. Огромная скорбь вложена в эту поэму по погибшем «побратиме». Побратим не только ушел из жизни, но еще – самоубийством – лишил себя погребения и поминовения по народному обряду (православному). Это воспринималось Н.А., как одновременный уход и от народа, как «измена запечным богам и зыбке».

Пришел ты ко мне из Рязани платочком нестиранным, немыленым, 
Звал мою пазуху улусом татарским, а бороду филином. 
Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка [13]...

Особенно сильны два места поэмы – надгробная колыбельная и собственное ощущение предсмертья. Колыбельная положена на музыку и широко распространена в СССР:

Сон Сереженьки пригож,
На гусеныша похож.
Баю-баю, баю-баю, как проснется невзначай... [14]

А потом о себе:

Падает снег на дорогу – 
Белый ромашковый цвет. 
Может дойду понемногу 
К окнам, где ласковый свет?..

Но в советских окнах для народного поэта не было ласкового света. Когда кончился вечер, Николаю Алексеевичу долго аплодировали искренне с любовью. Расходились с грустью, понимая его правду и предвидя предстоящую за нее гибель. Однако в 1930 г. еще вышел его сборник избранных стихов [15]. Конечно, избранных не им, а кем-то, по принципу политической безобидности [16]. Это было последнее слово Н. Клюева в печати [17].

В 1932 году партия решила покончить с полусоветскими литературными объединениями – попутчиков, крестьянских писателей, «Социалистический реализм» был объявлен единственно законным направлением.

Николая Алексеевича, видимо, думали подкупить. Ему предложили переехать в Москву и даже назначили пенсию [18]. Верный своим народным песням, он не переходил на оды в честь антинародной власти. Его арестовали и сослали в Сибирь, в село Колпашево Нарымского округа [19]. Здесь мы встретились в последний раз. Это было в самом начале 1935 года [20]. Встреча была короткой. Екатерина Павловна Пешкова [21], вероятно, не без помощи А.М. Горького, выхлопотала Клюеву перевод в город Томск – в более культурное место ссылки. Там он и оставался до конца срока приговора, почти совпавшего с концом его жизни. Считают, что он умер в 1937 году по дороге из ссылки. Дата устанавливается по рассказам, и мы не уверены в ее точности [22].

Нам не известно, что делал и что писал Н.А. в Томске [23]. В Колпашеве он писал мало – быт, тяжелая нужда убивали всякую возможность работы. Кроме того, у ссыльных несколько раз в году производились обыски. Отбирали книги, письма и тем более рукописи. Запись откровенных мыслей была исключена. В Колпашеве Н.А. была начата поэма – «Нарым» [24]. Пока это были композиционно не слаженные, отдельные строфы. Записаны они были на разных клочках бумаги (от желтых кульков, на оберточной бумаге). Видимо, поэтому он записывал только на время, пока не выучит наизусть, а затем уничтожал. Написанное он читал некоторым ссыльным. Талант его не угасал, хотя поэт и чувствовал себя морально подавленным.

Критические статьи, заметки и письма о творчестве Н. Клюева составили бы не менее трех объемистых томов, если бы они были собраны. В них вошли бы статьи Андрея Белого, Н. Гумилева, Торова, Иванова-Разумника, Льва Рогачевского, Сиповского, Евгеньева-Максимова, Гусмана, Л. Троцкого, Лелевича, Полонского...

В чем же оригинальность творчества Н.А. Клюева?

Почти вся доклюевская поэзия о народе представляет собою как бы фотоизображения на фоне казенного полотна российской государственности. Мужика брали «то крупным, то малым планом» в социальной обиде, в бедности или горе, за трудом у сохи, в тоске у кабацкой стойки, как богоносца, как погорельца, как голодающего от неурожая, но не в комплексе его духовного мира. У народа своего особого мира как бы не было. Его убогую жизнь видели на самом краешке русского (пусть вольного и непереработанного) перевода западной культуры. За пределами этого перевода предполагалась темнота. Эту «темноту» Н. Клюев осветил своей поэзией, и там оказались несметные духовные богатства, целый мир. Умеющие видеть, увидели этот мир.

Олений гусак сладкозвучнее Глинки, 
Стерляжьи молоки Верлена нежней, 
А бабкина пряжа, печные тропинки, 
Лучистее славы и неба светлей... [25]

Через Н. Клюева к творческим источникам народного мира пришли: Блок, Бальмонт («Жар-птица», «Свирель славянина» [26]), Пришвин («Город Неведомый» [27]), А.М. Ремизов... Шли по-разному – один к русскому фольклору, другой к демонологии, третий к преданиям и верованиям. Но один Н. Клюев видел этот мир целиком, в том целостном образе, в каком его видит и знает народ.

Вскоре у Н. Клюева появились последователи. Из них возникла клюевская школа (Есенин, Клычков, Орешин, Ширяевец и десятки оставшихся в неизвестности). Их называли «мужиковствующими», «крестьянскими поэтами», «неонародниками». Насколько точны эти наименования, нет смысла спорить, но то, что «неонародники» на этот раз не были «варягами», а вышли из самого народа – неоспоримо. И главное: эти неонародники по своей культуре и положению в литературе не уступали представителям других направлений.

Другая особенность Н. Клюева-поэта: он подчинил книжные знания народности, свое поэтическое слово искал не в книгах, а в народных песнях, былинах, сказаниях, в живой народной речи. Клюевские поэтические образы так же неизменно народны и историчны:

Осеняет Словесное дерево 
Избяную дремучую Русь... [28]

Или:

Нам любы Бухары, Алтай – 
Не тесно в родимом крае, 
Шумит Куликово поле 
Ковыльной залетной долей... [29]

Путем перекрытия локального образа историческим, поэт достигает высокой динамики, вызывая наглядные представления широкого обобщения и исторической глубины. Его метафоры почти всегда непосредственно народны и чаще перенесены нетронутыми из живой Речи или фольклора. Этот прием придает поразительную отчетливость представлениям и сохраняет безупречную правдивость выражаемого. Потому в поэзии Н. Клюева и выступает наш народ в таких полных и законченных очертаниях на всем его историческом пути и Во всем его духовном объеме.

Из всего сказанного, конечно, не следует, что поэзия Н. Клюева никогда не испытала на себе чьих-либо влияний. Влияния в его первый творческий период были и А.С. Пушкина и А. Блока. Это особенно заметно в первой книге «Песнослова»:

Зима изгрызла бак у стога.
Но вдомек –
Буренке пегая дорога
И грай нахохленных сорок [30]...

Однако это влияние не было длительным.

Скажем несколько слов о Н. Клюеве – гражданине. Критики поэзии Н. Клюева очень часто принимали поэтическую технику за политическое кредо. Его сложные образы – выразители народного духа истолковывались как личная клюевская социальная программа. Исторические образы принимались за настоящее. Но в основном критика всё же была права: к большевистскому коммунизму Н. Клюев относился резко враждебно, настолько же враждебно, насколько весь наш народ. Вместе с народом он ждал земли и свободы, вместе был обманут большевиками и вместе шел на бунт против поработителей, в своей поэзии принимая облик былинного богатыря и возбуждая героические чувства, ведущие к подвигам за общенародное счастье. За волю:

Пробудился народ-богатырь, 
Ставьте свечи мужицкому Спасу [31]..

За землю:

Обожимся же, братья, на яростной свадьбе 
Всенародного сердца с Октябрьской грозой, – 
Пусть на полке Тургенев грустит об усадьбе, 
Исходя потихоньку бумажной слезой [32]...

За народную власть:

Есть в Ленине керженский дух, 
Игуменский окрик в декретах, 
Как будто истоки разрух 
Он ищет в «Поморских ответах [33]...

Не царь, не диктатор, а игумен – пример народного благочестия, казначей народной правды. Не террористическая власть, а денисовский безвластный авторитет. Не искусственный интернационал, а органическое развитие народной самобытности. Не никонианское, а свободные денисовские ответы (Поморские) на сто вопросов Неофита... [34]

Отгремели пушки гражданской войны. Земля у народа. А воля и власть?.. Власть большевики не собираются передавать народу вместо воли насильственная организация совершенно чуждых духу народа социальных форм. Бунт народа (Кронштадт, Поволжье, Сибирь, Воронежская область, Северный Кавказ...) и голос народного поэта:

Уму – республика, а сердце – Матерь-Русь.
Пред пастью львиную и то не отрекусь.
Пусть камнем стану я, корягою иль мхом,–
Мой плач, мой клич о Китеже родном [35]...

Поэт, как и народ, не принимал большевистской интернационализации России. С. Есенин, почти в то же время, сказал еще прямее:

Жалко им, что Октябрь суровый 
Обманул их в своей пурге. 
И уж точится удалью новой 
Крепко спрятанный нож в сапоге [36]...

С тех пор нож не раз пускался в дело против антинародной власти – «за Русь», за народный Китеж. Борьба не закончена. Погибли народные поэты, погибли миллионы людей из народа, но 

Будет, будет русское дело... 
Ясак с ордынской басмою 
Сметет мужик бородою [37]...

Примечания:

Менский Р.– публицист, критик. Редактор газ. «Эхо» (1946-1949). Воспоминания впервые опубликованы в НЖ. 1953, №32, по тексту которого и печатаются в наст. изд. с сокращением.

1 Перефразировка строк Есенина из ст-ния «Письмо матери» (1924): «Пусть струится над твоей избушкой Тот вечерний несказанный свет».

2 Это легенда. Клюев познакомился с Городецким осенью 1911 г., который уже к этому времени был горячим приверженцем поэзии олончанина. Но, видимо, как и многие легенды, она оказалась живучей. Ее воспроизводит Мариенгоф в «Воспоминаниях о Есенине» М., 1926. С. 10 и в «Романе без вранья». Л., 1927. С. 17. А.В. Шкловский, которому якобы эту историю с малярством поведал сам Клюев, придал легенде еще более неправдоподобный характер. На дачу к Городецкому с ведром краски якобы явились Клюев и Есенин, что дало повод Городецкому с «удовольствием открыть деревенских поэтов». С Есениным Городецкий познакомился в марте 1915 г., а Есенин впервые встретился с Клюевым в начале октября 1915 г. (см.: Шкловский В. Воспоминания // Юность. 1966, №10. С. 66).

3 Неверно. «Ярь» (1906) – первая поэтическая книжка Городецкого, с задорным сочетанием славянского язычества, самоупоенной молодости и бесхитростного пантеизма.

4 См. примеч. 12 к воспоминаниям Мануйлова.

5 См. примеч. 1 к воспоминаниям Маркова.

6 Неточно. См. примеч. 5 к воспоминаниям Горяйстова.

7 Из поэмы Клюева «Деревня» (1926).

8 Из этой же поэмы.

9 Из поэмы Клюева «Погорельщина», с переставленными местами строками.

10 Неточно. Ст-ние Клюева «Кто за что, а я за двоперстье...» (1928).

11 Неточно. Из ст-ния Клюева «Мы – ржаные, толоконные...» (1918): «Вы – чугунные, бетонные».

12 См. примеч. 6.

13 Пересказ стихов из поэмы «Плач о Сергее Есенине».

14 Неточно. Из этой же поэмы:

Сон березовый пригож, 
На Сереженькин похож! 
Баю-бай, баю-бай, 
Как проснется невзначай!

15 Неточно. В конце марта 1928 г. вышел последний сб. поэта «Изба и поле».

16 В письме к М. Горькому от 16 сент. 1928 г. Клюев с горечью поведал о судьбе последнего сборника: «Книжка моих избранных стихов два года лежала в издательстве «Прибой» и, наконец, вышла в марте этого года. В книге не хватает девяноста страниц, недопущенных к напечатанию» (СД. С.263).

17 Неверно. Цикл поэта «Стихи из колхоза» вышел в журн. «Страна советская». 1932, №12. Это была последняя публикация Клюева в советской периодике.

18 Переезд в Москву был осуществлен по инициативе самого поэта. Что же касается пенсии, то она была ему назначена согласно Акта медицинского освидетельствования от 26 февр. 1930 г. (он был признан инвалидом второй группы), правда, не сразу, а после ряда бюрократических проволочек и даже визита к председателю ВЦИКа М.И. Калинину в 1932 г. (СД. С. 343, 404) в размере 225 руб.

19 Колпашево – г. (с 1938 г.) расположен на правом берегу р. Обь, в 330 км к северо-западу от Томска – центр Нарымского округа в Новосибирской области, ныне в Томской. С 60-х гг. XIX в. территория округа (в просторечии – Нарым) превратилась в ссылку для заключенных. После Февральской революции она была ликвидирована. В советскую эпоху стала местом массовой ссылки.

20 Ошибка памяти. «На самый праздник Покрова, – сообщал Клюев в письме от 24 окт. 1934 г. к Н.Ф. Христофоровой-Садомовой, – меня перевели из Колпашева в город Томск...» (СД. С. 340).

21 Пешкова (урожд. Волжина; 1876-1965) Екатерина Павловна, первая жена М. Горького. После Февральской революции П. возглавила Московский комитет «Помощи политическим заключенным» – Политический Крест, который находился на Кузнецком мосту, 24. В 1937 г. комитет был закрыт. В переводе поэта из Колпашева в Томск приняли участие многие влиятельные люди, в т.ч., возможно, и Е.П. Пешкова не без содействия М. Горького.

22 См. примеч. 27 к беседе Дувакина с Бахтиным.

23 По утверждению Менского в Колпашеве была начата поэма «Нарым». В письме от первой половины июня 1934 г. к А. Яр-Кравченко поэт сообщал: «Написал поэму – называется «Кремль», но нет бумаги переписать» (СД. С. 315). По воспоминаниям В.Д. Пришвиной в Колпашеве Клюев «читал последнюю часть «Песни о великой матери»». С. 225. В письме к В.Н. Горбачевой от 22 дек. 1936 г. поэт признался, что он «написал четыре поэмы» (СД. С. 386), 5 июня 1937 г. на квартире Клюева «уполномоченный 3-го отдела УГБ Горбенко на основании ордера НКВД... произвел обыск...
Согласно полученным указаниям задержано у гражданина Клюева Н.А. и изъято для предъявления следующее:
Тетрадь рукописная Клюева, 4 листа.
Рукописи на отдельных листах – 6 штук.
Удостоверение личности №4275, выданное ЧКВД – одно».
Из изъятого при обыске в архиве КГБ сохранилось лишь удостоверение (см.: Пичурин Л.Ф. Последние дни Николая Клюева. Томск, 1995. С. 72).

24 Эта поэма неизвестна исследователям.

25 Строфа из ст-ния Клюева «Олений гусак сладкозвучнее Глинки...» (Между 1916 и 1918). Гусак – ливер, потроха с легкими, сердцем и печенью.

26 Неточно. Речь идет о сб. ст-ний Бальмонта «Жар-птица. Свирель славянина». СПб., 1907.

27 Неточно. М. Пришвин. У стен града невидимого. М., 1909.

28 Из ст-ния Клюева «Оттого в глазах моих просинь...» (1916).

29 Из поэмы Клюева «Деревня» (1926).

30 Из ст-ния Клюева «Зима изгрызла бок у стога...» (1915), с усеченной второй строкой: «Вспорола скирды, но вдомек».

31 Неточно. Из разных строф ст-ния Клюева «Красная песня» (1917): «Пробудился Народ-Святогор», «Ставьте ж свечи Мужицкому Спасу!»

32 Из ст-ния Клюева «Братья, сегодня наша малиновая свадьба...» (1918).

33 Из ст-ния «Есть в Ленине керженский дух...» (1918).

34 См. примеч. 16 к кн. Филиппова «Кочевья».

35 Неточно процитированные строки из ст-ния Клюева «Уму – республика, а сердцу – Матерь-Русь...» (1917): «Пред пастью львиною от ней не отрекусь», «Моя слеза, мой вздох о Китеже родном».

36 Из ст-ния Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут...»

37 Из поэмы Клюева «Деревня».