30 августа <1929>

<...> Дорогой друг, еще не ответил Вам ничего на Вашу любезность: спасибо за отрывки из Клюева; вероятно, – «По-горельщина» вещь замечательная; читая отрывки, от некоторых приходил в раж восторга; такие строки, как «Цветик мой дитячий» и «Может, им под тыном и пахнёт жасмином от Саронских гор», напишет только очень большой поэт; вообще он махнул в силе: сильней Есенина! Поэт, сочетавший народную старину с утончениями версифик<ационной> техники XX века, – не может быть небольшим; стихи технически изумительны, зрительно – прекрасны; морально – «гадостны»; красота имагинации при уродстве инспирации. И – «hier stehe ich» (повторяю Ваши слова). Изумительные по образам, содержанию, ритму и технике стихотворения, «Винограды мое со калиною» воняет морально: от этих досок неотесанных, на которых «нагота, прикрытая косами», идет дух мне неприемлемого, больного, извращенного эротизма; и если я услышал в «А<нтропософском> о<бществе>» в 22<-м> году запах смеси «парфюмерии с трупом» и чуть ли не упал в обморок от него, то от стихотв<орений> Клюева, прекрасных имагинативно и крупных художественно, разит смесью «трупа с цветущим жасмином»; я не падаю в обморок, потому что соблюдаю пафос дистанции между собой и миром поэзии Клюева. А во всем прочем согласен с Вами.
Невыразимо чуждо мне в этих стихах не то, что они о «гниловатом», а то, что поэт тончайше подсмаковывает им доказываемое; в этом смысле и склоненье «сощов» (?!) «Иродяады» (?!) Клюев не верит ни в то, что Иродиада – Иродиада, ни в правду «песни», долженствующей склонить «сосцы» (непременно «сосцы»!), ни в «Спаса рублевских писем», которому «молился Онисим». «Спаса писем – Онисим» – рифма-то одна чего стоит! Фу, – мерзость! Так Спаса не исповедуют!
Извиняюсь, дорогой друг, – вдруг вспыхнул от негодования: в 29<-м> году не так говорят о духовном; не говорят, а живут и умирают в духе... А это –

Спаса рублевских писем,
Ему молился Онисим
Сорок лет в затворе лесном.

Гюисмансу много лет назад было простительно «гутировать» святости; но и он трепетал! А этот – не трепещет; и чего доброго, ради изыска, пойдет в кафе-кабаре прочесть строчку:

«Граждане Херувимы, прикажите авто!»

Наденет поддёвочку, да и споет под мандолину свое прекрасное «кислоквасие», проглотив предварительно не один «анаше» от культуры, кишащей червями. И оттого: «двуногие пальто», презираемые Клюевым, мне ближе: где им до эдакого изыска; у «двуногих пальто» нет и представления о том, что возможны такие кощунства: «Мы на четвереньках, нам мычать да тренькать в мутное окно», – участь клюевской линии; ее дальнейший этап – «четвереньки»: Навуходоносорова участь!
А поэзия его изумительна; только подальше от нее; и говоря «по-мужицки, по-дурацки», я скорей с Маяковским; люблю его отмеренною, простою любовью: «от сих до сих пор».
Дорогой Разумник Васильевич, – не сердитесь на мое «нет» Клюеву? Ведь не оспариваю: прекрасно; но мне мало уже прекрасного; на 50<-м> году жизни хочу жить и «хорошим», как прекрасным. <...>