<...>

Впервые я встретился с Николаем Алексеевичем летом 1929 года в Саратове. В 1929 и 1930 годах он проживал у меня некоторое время в Москве, хлопоча об издании своих произведений, поэмы «Погорелыцина» и ряда стихотворений, написанных им в то время, подыскивая одновременно себе жилье, в обмен на свою ленинградскую квартиру на канале Грибоедова.<...>

В начале 1926 года я переехал из Саратова в Москву и первое время ютился по углам. Счастье мне улыбнулось, и, поступив на постоянную работу, я неожиданно получил комнату на Ленинградском шоссе за Александровским, впоследствии Белорусским вокзалом.

Я любил свой город, любил красочную, шумную Волгу, быт и нравы волжан и, предпочитая их поездкам в Крым, на Кавказ и иные места моей родины, свою отпуск проводил обычно в Саратове. Так было и в 1929 году.

Среди моих близких друзей там был художник Михаил Дмитриевич Егоров [1]. Он был старше меня, но нас связывала большая дружба. <...>

В это время в коридоре послышались голоса и торопливые шаги Марии Степановны. Она вошла и сказала:

– Миня! Тебя спрашивают.

– Кто? – спросил сын.

– Не знаю. Не то монах... из духовного звания.

Она не успела выйти из комнаты, как за ее спиной, из-за двери, раздался мягкий, вроде даже певучий мужской голос:

– Позвольте войти?

– Конечно, – сказал мой друг, вставая с места и подходя к двери.

– Проходите, пожалуйста.

В дверях показался средних лет бородатый мужчина, в черной суконной поддёвке, сапогах гармошкой и черной валяной из шерсти шапке. Большие зеленоватые глаза вошедшего вопрошающе глядел на стоявшего перед ним широплечего хозяина.

– Я – поэт Клюев, – мягким, с растягиваемыми гласными звуками сказал вошедший. Он, действительно, с первого взгляда показался не то раскольником, не то начётником из старообрядческой церкви.

Хозяева и я слышали о нем, хотя почти не знали его произведений. Мы знали, что он ходит в крестьянских поэтах, что он друг Есенина, чуть ли не его учитель и наставник, что произведения его в те годы не печатались, потому что он считался певцом крестьянского кулачества.

– Вы – художник Михаил Дмитриевич Егоров? – спросил он, снимая с головы шапку-скуфейку, обнажая большой умный лоб с порядочными зализами с висков и рыжеватыми, редковатыми волосами на голове.

– Да, я Егоров, – ответил мой друг, протягивая ему руку, пожимая ее и продолжая. – Раздевайтесь, пожалуйста, проходите и знакомьтесь. Это – моя жена, Анна Никифоровна, а это мой друг, будущий писатель, – говорил он, указывая на меня и называя мое имя, отчество и фамилию.

Клюев поблагодарил, поздоровался с Анной Никифоровной и со мной, сказав мне: «Очень приятно, что вы – писатель».

– Раздевайтесь, – говорил хозяин. – День-то нынче жаркий, а вы одеты тепло. Давайте мне вашу одежду. Шапочка-то какая у вас старинная.

– Да, – ответил Клюев.– Валяна на колодку XVII века.

– Век не скажу, – ответил хозяин, – а вижу, что на древний манер. Клюев снял поддёвку и оказался в белой, простого, домотканого полотна, длинной, с черно-красной узкой вышивкой по вороту, рукавами и низу рубахе, с серебряными, дутыми пуговичками на вороте, очень тонкой, художественной и тоже старинной работы. Рубаха была подвязана цветным плетеным пояском.

– У вас и рубаха-то по-старинному сшита, вон с какой проймой. И вышивка, и пуговицы какие замечательные, – говорил мой друг. – Теперь так не шьют и не делают.

– Да-а, – как бы извиняюще протянул Клюев.

– Простите, пожалуйста, а ваше имя и отчество? – спросил Егоров.

– Николай Алексеевич.

– Садитесь, Николай Алексеевич, – предложил хозяин, пододвинув ему большое кожаное кресло. – Как это вы в наших краях оказались?

– Задумал поехать по Волге. Ваши края-то я совсем не знаю. Жил больше в местах, что севернее. А тут собрался. Стыдно не побывать на Волге. В Хвалыне [2] слез, побывал в Иргизах [3], что Мельников в своих «На горах» [4] описал. Книга-то какая прекрасная! С большим сердцем написана. Только оклеветана. А за что? За красоту и правду?.. Походил по Местам, где скиты были. Ничего уж нет. Всё порушено и пожжено злой и поганой рукой. Потом ездил в Астрахань и вернулся в Саратов. Живу здесь ден пять. Услышал про вас и пришел познакомиться. <...> 

Заговорив о Есенине, он искренне сокрушался и жалел его.

– Судьба-то какая-то страшная у Сереженьки! Господь таким талантом наградил его! Что бы мог он создать! А что получилось?! Всё друзья-приятели, вино да блудницы. Скольких они погубили! Не обошли и его. Да и дружки, кому он стоял поперек, постарались!.. Последнее время он и на человека-то не стал походить. Трезвым я ею и не помню. Стал даже избегать встреч с ним. А он иной раз отыщет меня и пойдет поносить такой бранью, что и вспоминать страшно. А потом, иной раз, бывало, точно опомнится, упадет на колени, плачет, по полу ползает, норовит ноги целовать и всё просит: «Коленька! Спаси! Спаси!»... А чего спасать? Когда вижу, что одна шкура извивается. Сердца-то в нем нет уж. Один дьявол... Вечером, накануне его смерти, меня точно кто толкнул к нему. Пошел я к нему в гостиницу. В «Англетер» этот. Гляжу, в номере дружки его сидят. На столе коньяки, закуски. На полу хлеб, салфетки валяются. Кого-то, видать, мутило. В свином хлеву чище! Ох, думаю, зря пришел! Дружки его увидали меня и, как жеребцы, заржали: «Кутя пришел! Кутя!» Я их спрашиваю: «Сереженька-то где?» А они толкать меня в дверь зачали. «Иди, – говорят, – старик! Иди! Он ушел и придет не скоро. Баба увела».

А на кровати смотрю, вроде человек лежит. Одеялом с головой укрыт. Храпит вроде. Я хотел было глянуть, кто это, да они меня не допустили. Взашей выгнали... А на утро слышу: Сереженька повесился!.. [5]

Я вон написал «Грустит под шарманку славы» [6]. Да, думаю, она, правда, слава-то его, шарманочная вышла. Если бы не вино, не эти друзья-собутыльники, а старание да воздержание от вина, дружков-приятелей да блудниц, разве такая была бы о нем слава?! У меня о нем почесть, нечеть не осталось. Да и было-то мало. Книжечка стихов его, первая. И переплетена в рубашку, в какой он в Москву пришел. Вот и всё... Не сужу его. Бог с ним. Может, и сам виноват, что мало старания приложил и не удерживал... Да разве удержишь?.. «От юности моея, мнози борят мя страсти». <...>

Затем он заговорил о себе. Сказал, что тяготится жизнью в Ленинграде и мечтает о переезде в Москву.

– В Питере-то мне ведь ходу нет. Кулацкий поэт. Недорезанная сволочь. Иных мне нет и названий! А переехать в Москву трудно. Найти комнату на обмен сложно. Для этого надо жить в Москве. А у меня в ней никого, кто бы посочувствовал и помог.

Михаил Дмитриевич улыбнулся и, указывая на меня, сказал:

– Ваш тезка поможет. Он три года как в Москве живет. Добрый человек отдал ему комнату, и он, как христианин, в благодарность за сделанное ему добро, с радостью поможет вам. Я у него не раз бывал. Комната у него хорошая.

Клюев вопросительно посмотрел на меня, а я сказал:

– Если вас устроит седьмой этаж, без лифта, я буду рад дать вам приют.

– Земной вам поклон и благодарность, – низко наклонившись, сидя в кресле, сказал Клюев.– Если это возможно, я приму ваше приглашение. Думаю, не стесню вас и хлопот не доставлю. <...>

Во время проживания у меня Клюева мы не раз бывали с ним в гостях у артиста Большого театра Анатолия Николаевича Садомова [7] и его жены Наталии Федоповны [8], с которыми нас познакомил Егоров. Жили Садомовы в старинном двухэтажном домике, в Замоскворечье, в Голутвинском переулке. Квартира была просторная, светлая, со сверкающими кафельными печами с медными дверками вьюшками, на совесть вычищенными их старательной прислугой.

Впоследствии, в тяжелые и черные дни для Клюева, эти люди немало помогли ему.

У Садомовых бывали артистка Обухова [9], Нежданова с мужем Головановым [10] и другие. Садомовы любили покушать и потому кормили нас хоть и простыми, но вкусными и сытными обедами, после которых неодолимо клонило ко сну. Нечего греха таить, и все поименованные выше гости поесть любили.

Спустя час, а то и побольше какого-то полусонного существования после этих обедов подавался чай, за которым гости понемногу приходили в себя, тяжесть и сонливость проходили, и мы заслушивались чтением стихов Николаем Алексеевичем.

Не раз бывали мы с Клюевым в гостях у искусствоведа Александра Ивановича Анисимова. Жил он на Пречистенке, на углу одного из переулков, кажется, Лёвшинского.

Квартира его была обставлена стильной старинной мебелью, и на стенах висело немало картин крупных мастеров, делавших честь вкусу хозяина.

Собирались у него, как он говорил, «на Клюева», человек десять, всё больше артисты и артистки Малого и Художественного театров. Многих я забыл и не помню, но хорошо запомнил Рыжову [11], Турчанинову [12]; Климова [13] из Малого и Еланскую [14] из Художественного театров. <...>

Он читал «Плач о Есенине» [15], целые главы «Погорелыцины», отдельные стихотворения, написанные за последние годы, а также отрывки и главы из «Песни о великой матери», поэмы, которую создавал тогда и отрывки из которой в конце его проживания у меня я Успел записать.

Он не раз говорил мне, что, творя, он никогда ничего не записывает. Всё слагается в уме, запечетлевается в памяти, и лишь после того, как произведение бывает окончено, он садится и записывает его набело. Он делает потом кое-какие поправки, но они всегда незначительны. Творить ему позволяла его колоссальная память, никогда ему не изменявшая. Ведь «Песнь о великой матери» состояла из двенадцати глав, или, как он говорил, «гнезд». Однажды он читал мне и Михаилу Дмитриевичу эту поэму целиком. Каждая глава читалась минут 15-20, и чтение всей поэмы продолжалось часа три. И он, читая, ни разу не сбился, не останавливался, припоминая дальнейший стих и ничего не путая.

<...>

Иногда после стихов Николай Алексеевич рассказывал сказки или просто сценки из жизни его родного края. Ничего особенного в этих сказках и бытовых сценках не было. Но мастерство, с каким он рассказывал, было поразительно.

<...>

...Наиболее непосредственная и восторженная поклонница высокого искусства и мастерства изображения, артистка Рыжова, бросалась к поэту, целовала его и чуть ли не со слезами на глазах твердила:

– Николай Алексеевич! Николай Алексеевич! Ведь вы великий артист... Так изобразить Степанидку к Евстафия!.. Боже мой!.. Мы ведь перед вами кухарки!.. <...>

В начале 1931 года Николай Алексеевич Клюев уехал домой в Ленинград. Его проживание в Москве не принесло в этот раз успеха. Сдвинуть с места дело с публикацией своих произведений ему не удалось. На все усилия неуклонно отвечалось: Нельзя!

Кто был творцом этого Нельзя, было неразгадано. «Инкогнида!» – говорил Клюев.

Не было удачи и в попытках обмена ленинградского жилья на московское. «Не знаю, надо ли меняться, – говорил Николай Алексеевич. – Что там живу, что в Москву перееду. Видно, не сломить мне «инкогниду». Да и кто она – не знаю»...

Вскоре он приехал и прожил у меня некоторое время. Предложение об обмене его заинтересовало. Мы вместе ходили по указанному адресу. Предлагалась отдельная двухкомнатная квартирка с кухней в полуподвальном, но светлом помещении в Гранатном переулке, почти напротив теперешнего Дома архитектора...

<...>

Обстановка была скромная на первый взгляд, но редкостная. Большой дубовый с резными ножками стол, резные стулья, такой же шкаф для посуды и широкая скамья, а вернее диван вдоль стены, с резной узорной спинкой.

В спальне деревянная кровать, также с резной спинкой, письменный стол, стул и два шкафа, один с книгами, больше в толстых кожаных переплетах, а другой с одеждой. Всё старинное, резное, видимо, такое, какое бывало в богатых крестьянских домах на Севере, являя собой произведения искусства безвестных, но прекрасных мастеров-резчиков по дереву.

Поражали иконы древнего, дониконианского письма. Все, конечно, с ковчежцами. Одну из них, очень старую – Николая Чудотворца с лалами – Николай Алексеевич вынул из божницы и подарил мне: «Вот тебе, от всего моего сердца, за всё то, что ты мне сделал», – сказал он.

Он не отпустил меня без того, чтобы не напоить чаем, вскипятив для этого небольшой, старинный, красной меди самовар с вычурным носиком, ручками, краном и шумовкой, с таким же чайником для заварки, подав большие старинные чашки, резное деревянное блюдо для хлеба и такую же сахарницу. Вообще от всего, что у него было в квартире, веяло русской стариной...

– Не нарадуюсь своему жилью, – говорил Клюев. – Так мне тут хорошо, покойно. Тихо. Ни уличных криков, ни шуму, ни трамвая. Бог привел бы здесь и помереть. <...>

Примечания:

Минх Николай Алексеевич (1399-1985) – литератор.
Воспоминания впервые опубликованы в лит.-худож. журн. «Поэзия». 1997, №1. С. 35, 36, 38-39, 49-50; 1999, №1(2). С. 21-22, 25, 26; 1998, №2(3) С. 28, 29-30, по тексту которого и печатаются в наст. изд. с сокращениями.

1 Егоров Михаил Дмитриевич (1883-?) – художник, портретист, журналист.

2 Хвалынь – Имеется в виду г. Хвалынск в Саратовской области на Волге.

3 Иргиз – речь идет о Большом Иргизе, левом притоке Волги.

4 Мельников (псевд. Андрей Печерский; 1818-1883) Павел Иванович – писатель. Один из главных его трудов роман «На горах» (1875-1881), в котором широко представлена жизнь Заволжья и Нагорья в середине XIX в., быт старообрядческого купечества, обычаи местного населения, раскольничьи скиты и тайные секты.

5 Сходную ситуацию обрисовал в своих воспоминаниях «По следам Есенина» поэт и прозаик Л.В. Берман (1894-1980): «В декабре 25-го года я узнал, что Есенин в Ленинграде.
От редакции «Ленинских искр», в которой я работал, было недалеко до «Англетера», где как я узнал, он остановился.
Приближаясь к дверям его номера, я услышал из комнаты приглушенный говор и какое-то движение. Не приходилось особенно удивляться – о чем я не думал, – что едва ли застану его одного. Постучав и не получив ответа, я отворил дверь и вошел в комнату. Мне вспоминается она как несколько скошенный в плане параллелограмм, окно слева, справа – тахта. Вдоль окна тянется длинный стол, в беспорядке уставленный разными закусками, графинчиками и бутылками. В комнате множество народа, совершенно для меня чужого. Большинство расхаживало по комнате, тут и там образуя отдельные группы и переговариваясь.
А на тахте, лицом кверху, лежал хозяин сборища, Сережа Есенин, в своем ангельском обличий. Только печатью усталости было отмечено его лицо. Погасшая папироса была зажата в зубах. Он спал.
В огорчении стоял я и глядел на него.
Какой-то человек средних лет с начинающейся полнотой, вроде какого-то распорядителя, подошел ко мне.
– Вы к Сергею Александровичу? – спросил он, видя, что я собираюсь уходить, добавил:
– Сергей Александрович скоро проснутся.
На следующее утро, спешно наладив работу в редакции, часу в десятом, я снова направился к Есенину. В это время я застану его наверное уже не спящим, – думал я, быстро сбегая по лестнице.
Внизу, навстречу мне, из входных дверей, появился мой знакомый – ленинградский поэт Илья Садофьев.
– Куда спешите, Лазарь Васильевич? – спросил он.
– К Есенину, – бросил я, пробегая. Садофьев всплеснул руками:
– Повесился!» (РНБ. Ф. 1250. Oп. 1212 а. №78. Л. 4-6).

6 Из ст-ния Клюева «Стариком, в лохмотья одетым...» (1921 или 1922).

7 Садомов Анатолий Николаевич (1884-1942) – певец, солист Большого театра.

8 Неточно. Христофорова-Садомова Надежда Федоровна (урожд. Таци, по другому браку Садомова; 1880-1978) – певица, вокальный педагог.

9 Обухова Надежда Андреевна (1Й6-1961) – певица (меццо-сопрано), народная артистка СССР. Крупная представительница русского вокального искусства.

10 Нежданова Антонина Васильевна (1873-1950) – певица (лирико-колоратурное сопрано), народная артистка СССР. Голованов Николай Семенович (1891-1953) – дирижер, композитор. С 1948 по 1953 гг. главный дирижер Большого театра. Выступал как аккомпаниатор Неждановой.

11 Рыжова Варвара Николаевна (1871-1963) – актриса, народная артистка СССР. С 1923 г. в Малом театре. Лучшие роли в пьесах А.Н. Островского.

12 Турчанинова Евдокия Дмитриевна (1870-1963) – актриса, народная артистка СССР. С 1891 г. в Малом театре. Прославилась в пьесах А.Н. Островского.

13 Климов Михаил Михайлович (1880-1942) – актер, народный артист СССР. С 1909 г. в Малом театре.

14 Еланская Клавдия Николаевна (1898-1972) – актриса, народная артистка СССР. С 1924 г. во МХАТе.

15 См. примеч. 5 к воспоминаниям Горяйстова. Лал – старинное название драгоценного камня шпинели.