<...>

Поэтический вкус Багрицкого [1] был широк. Он умел находить прекрасное не только у великих, но и у второстепенных, например, ему нравились некоторые стихотворения Щербины [2], меевская «Фринэ» [3], был в восторге от Бенедиктова [4]. Близки его сердцу были поэты Серебряного века, не только Блок, но и Бальмонт, не только Анненский, но и Игорь Северянин [5]. Он упивался многими стихотворениями Клюева. Музыкой восторга дышал голос Багрицкого, когда он читал такие строки Клюева:

Я надену черную рубаху 
И вовслед за мутным фонарем 
По камням двора пойду на плаху 
С безразлично-ласковым лицом [6].

– Семеночка, вы понимаете, что только большой поэт мог сказать: «С безразлично-ласковым лицом»? Или также гениальная строка:

Ангел простых человеческих дел [7]...

Свое упоение Багрицкий передал и мне, – так случилось не в первый раз. Мог ли я предвидеть, что познакомлюсь с Клюевым, буду ему читать свои стихи?

Это событие (я не оговорился – событие) произошло в 1931-м или 1932-м году. Осип Эмильевич Мандельштам мне сказал, что в Москву из Ленинграда приехал Клюев, снял комнату недалеко от Дома Герцена, где жили тогда Мандельштам и Клычков, что Клычков хочет представить Клюеву Павла Васильева [8], а он, Осип Эмильевич, приведет к Клычкову меня. <...>

Когда мы, пересекши двор, пришли к Клычкову, я понял, по устным описаниям, что Клюев у него: в передней висела на вешалке серая поддёвка, вроде армяка, и такая же серая, с отворотами талии щапка, впоследствии в своем каракулевом виде ставшая модной и названная московскими остряками «Иван Гуревич». Двери нам открыла жена Клычкова, молодая (явно моложе мужа), красивая черноволосой монашеской красотой. В светлой, залитой закатным солнцем комнате сидели за столом Павел Васильев, напротив – Клюев в вышитой холщовой рубахе, широплечий, лысый, большелобый, рядом с ним – молодой блондин нашего с Павлом возраста, очень миловидный, несмотря на то, что лицо его портили возрастные прыщи. Он стал у нас известным, признанным Государственным художником, Клюев к его простой украинской фамилии прибавил старо-русское «яр» [9]. Руки Клюева лежали на плeче юноши. Помню, что обращаясь к нему, Клюев начинал со слова «кутенька».

На белоскатертном столе – два графинчика с водкой, на рыбных блюдах – селедка с кругами лука, тут же хлеб, моченые яблоки. Клюев привстал, крепко обнял Мандельштама, они троекратно поцеловались, приветливо поздоровался со мной. Среди первых незначащих слов запомнились клюевские:

– Обнищал я в Питере. Сейчас подал прошение в Литфонд о вспомошествовании.

Вот запомнил: не заявление, а прошение.

Я и дальше буду приводить высказывания Клюева, но в сильно обедненном виде. За долгие годы из моей памяти улетучилось богатство клюевского языка. Память была недурная, понадеялся на нее, не записывал, содержание слов передаю как будто правильно, но их цвет забыл? Картину, увы, не показываю, а пересказываю.

Первым читал Васильев – сперва «Песню о гибели казачьего войска» [10], потом лирику. Успех молодого поэта был огромный.

Клычков: Видишь, Алексеич, какой подарок я тебе приготовил.

Мандельштам: Слова у него растут из почвы, с ней смешиваются, почвой становятся.

Клюев: После Есенина первая моя радость, как у Блока – нечаянная. – И, привстав, поцеловал Васильева.

Потом читать было предложено мне. Конечно, такого успеха, как у Васильева, не было, да и не могло быть, по крайней мере тогда, но слушали серьезно, и как мне казалось, с одобрением. Чтение одного стихотворения Клюев прервал похвалой:

– Хорошо срамное-то белье.

Я не помню этого стихотворения, оно было напечатано в альманахе «Земля и фабрика» [11], но запомнил ту строфу, где были слова, замеченные Клюевым:

Ты к пруду приближаешься плавно, 
Ты стираешь срамное белье, 
Ярославна моя, Ярославна, 
Соколиное сердце мое.

Прочел я стихотворений десять-двенадцать. Похвалил их и ков. Но неожиданно сказал:

– Еврей не может быть русским поэтом. Немецким может, французским может, итальянским или там американским может, а русским – нет, не может.

Пусть читатель, привыкший к нынешним грязным высказываниям озлобленных ничтожеств, не подумает, что Клычков был антисемитом. Он никогда не страдал национальной нетерпимостью. Думаю, что если выразить его мысль наипростейшим образом, то это надо сделать так: русский писатель не может быть неправославным. И тут пошел разговор, который навсегда врезался в мою память.

Клюев: Проснись, Сергулька, рядом с тобой – Мондельштам (именно так, через о).

Клычков: Мандельштам – исключение, люблю Осипа крепко, ценю его [12], не то что Пастернака, тот – спичечный коробок без спичек.

Клюев: Не то говоришь, Сергунька. Вот я написал «Мать-Субботу-Богородицу», а еврей Гейне до меня – «Царицу-Субботу». Я – олонецкий, он – из Дюссельдорфа, а Суббота у нас одна. Он писал что когда умрет, то

Keinen kadisch wird man sagen, 
Keine Messa wird man singen.

To есть как иудею не прочтут ему отходную и как католика не отпоют.

(Прерываю Клюева: немецкие слова он произносил с невозможным акцентом, но легко, свободно.)

– Да и меня как отпоют? Поп казенный? Я-то ведь древлего благочестия. А кто исходил нашу землю, край родной долготерпенья? [13]

Кто понял Русь так, как Он? А ведь был обрезанный: Его Мать, пресвятая Богородица, была еврейкой, а Он, по роду Своему Давидову, – псалмопевец. И мы эту работу работаем, по нашим силам, кто как может. И кто как верует.

Вошла женщина (не знаю, кем она доводилась хозяевам), внесла из кухни два чайника, большой и фаянсовый, пирог на блюде, Пропустив рюмочку, отпив чай из блюдца, Клюев сказал:

– Поэму складываю, «Погорелыцину» [14]. Медленно складываю, по виршу в день.

Это был плач о русской деревне. Читал он чудесно. Необыкновенная музыка сливалась с необыкновенной живописью. Каждая строка («вирш») жила и сама по себе, и была частью большого, охваченного злым пламенем, мира. Сколько лет прошло, а не могу забыть:

Нерукотворную Россию 
Я, песнопевец Николай [15], 
Свидетельствую, братья, вам.

Я бормотал: «Святая Русь, 
Тебе и каторжной молюсь!» 
Куда-то плыву я на певчем весле [16]. 
Идти к красоте через дебри и топь.

Краски, киноварь с Богородицы 
Прахом веяли у околицы.

Поэма о неслыханной беде русского крестьянства, всей России, поэма, которую однажды в беседе со мной Ахматова назвала великой, была овеяна клюевской давней мечтой о «Белой Индии» [17]. Этот, по оплошному выражению Есенина, «ладожский дьячок» [18] (а Твардовский даже отказал ему в поэтическом даре) мыслил крупно, смело, всемирно. Не случайно рядом с просторечным «овечьим ночлегом» и «отдыхом телег» у Клюева соседствует «Сократ и Будда, Зороастр и Толстой» [19].

Подражатели Клюева (например, одаренный Рубцов [20]) не только не достигают прозрений своего учителя, но и не мыслят дальше своей околицы. А Клюев?

В русском коробе, в эллинской вазе 
Брезжат сполохи – полюсный щит, 
И сапфир самоедского князя 
На халдейском тюрбане горит [21].

Не помню – до или после чтения «Погорелыцины» – зашел разговор о философах. Клюев сказал:

– Читал я Кантову «Kritik der reinen Vernuft» («Критику чистого разума») [22]. Ум глубокий, плодоносящий. Не то что Фойербах (так он произнес). Для него, дурнобашкового, Христос не Богочеловек, а человекобог [23]. Мелок немец.

Не хочу казаться оригинальным, но для меня Клюев не узкодеревенский поэт, вернее, не только деревенский, а величайший, после Тютчева, пантеист в русской поэзии. Он учил:

К ушам прикормить бы зиждительный Звук, 
Что вяжет, как нитью, слезинку с луной, 
И скрип колыбели – с пучиной морской [24].

Его замучили кромешные бесы в дальней, нищей ссылке. Он грешил легким, смешным грешком лицедейства – смазные сапоги и прочие атрибуты «поэта из народа», грешил и грехом более тяжким, но то было в обыденной жизни, а в поэзии он – ангел простых человеческих дел.

Примечания:

Липкин (наст. фам. Липкинд; 1911-2003) Семен Израилевич – поэт, прозаик, переводчик, мемуарист.
Воспоминания впервые вошли в задуманную им кн. «Зарисовки и воображение», гл. «В Овражном переулке и на Тверском бульваре» // НМ. 1994, №2. Затем в отредактированном виде включены в кн. «Квадрига». М., 1997, по тексту которой и печатаются в наст. изд. С. 331-337.

1 Багрицкий (наст. фам. Дзюбин; 1895-1934) Эдуард Георгиевич – поэт. Поэзия его пронизана революционным романтическим пафосом.

2 Щербина Николай Федорович (1821-1869) – поэт.

3 Ст-ние Л.А. Мея (1822-1862) «Фринэ» (1855) на античную тему, о любви.

4 Бенедиктов Владимир Григорьевич (1807-1873) – поэт. Лирические стихи в романтическом духе. Имел шумный успех.

5 Игорь Северянин (наст, имя и фам. Игорь Васильевич Лотарев; 1887 –1941) – поэт. Эстетизация салонно-городских мотивов, игра в романтический индивидуализм.

6 Из ст-ния Клюева «Я надену черную рубаху...» (1908), с неточно процитированной четвертой строкой: «С молчаливо-ласковым лицом».

7 Из поэмы Клюева «Мать-Суббота» (1922).

8 Встреча Клюева с Васильевым произошла в конце июня или в начале июля 1932 г. В письме А. Яр-Кравченко к брату Владимиру из Москвы в Ленинград от 5 июля 1932 г. сообщал: «Я познакомился с казацким поэтом из Павлодара Пашей Васильевым...» (из архива Б.Н. Кравченко).

9 Речь идет о А. Яр-Кравченко.

10 Поэма Васильева «Песня о гибели казачьего войска» была напечатана в НМ. 1932, №11 и сразу вырезана из почти всего тиража редактором журн. И. Тройским. В воспоминаниях он так объяснил свой поступок: «Появление в журнале поэмы Васильева одновременно с рассылкой протоколов его допросов (речь идет о так называемой «Сибирской бригаде», по делу которой проходил Васильев. – Примеч. В.Г.) могло привести к всевозможным кривотолкам. Учитывая это, а также то, что противники Оргкомитета ССП из лагеря «воинствующих» рапповцев могли представить публикацию поэмы (в сущности, безобидное дело), как некое демонстративное выступление редакции «Нового мира» против советских следственных органов, я, посоветовавшись с В. В. Куйбышевым и А.И. Стецким, решил изъять «Песню о гибели казачьего войска» из номера» (цит. по кн.: Васильев П. Сочинения. Письма. М., 2000. С. 830).

11 Ошибка памяти. Ни в одной из книг альманаха «Земля и фабрика» (№1-10,1927-1930) ст-ния автора с подобной строфой нет.

12 «В Доме Герцена, – писал в воспоминаниях В.С. Кузин «Об О.Э. Мандельштаме», – где наряду со знатными представителями советской литературы, но, конечно, в совсем других условиях проживали и отверженные, однако из соседей Мандельштамов С.А. Клычков. <...> Человек он был очень хороший и талантливый. Однажды в каком-то споре с Мандельштамом он сказал ему: «А все-таки О<сип> Э<мильевич>, мозги у вас еврейские». На это Мандельштам немедленно отпарировал: «Ну что же, возможно. А стихи у меня русские». «Это верно. Вот это верно!» – с полной искренностью признал Клычков» // Вопросы истории естествознания и техники. 1987, №3. С. 142-143).

13 Пересказ строк из ст-ния Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья...» (1855).

14 Неверно. Поэма «Погорельщина» была закончена в Полтаве 1 окт. 1928 г.

15 Неточно. «Я, песнописец, Николай».

16 Неточно. «Туда не плыву я на певчем весле».

17 Белая Индия – образ, восходящий к древнерусским книжным и фольклорным сказаниям об «индийском царстве», скрывшемся за многими морями, где земля дает изобилие, где царит райская, праведная жизнь, где люди благоденствуют, не зная лжи, преступлений, разврата и других пороков.

18 Из ст-ния Есенина «На Кавказе» (1924).

19 Из ст-ния Клюева «Белая Индия» (Между 1916 к 1918). 

20 Рубцов Николай Михайлович (1936-1971) – поэт. Проникновенная поэзия природы, сельской жизни (сб. «Душа хранит», 1969; «Сосен шум», 1970).

21 Из ст-ния Клюева «Я потомок лапландского князя...» (1917 или 1918).

22 Кант Иммануил (1724-1804) – немецкий философ и ученый, родоначальник классического идеализма, «Критика чистого разума» (1781) – одно из главных сочинений философа.

23 Фейербах Людвиг (1904-1872) – немецкий философ-материалист и атеист. Клюев в концентрированной форме излагает взгляды философа на христианство (см.: Фейербах Л. Сущность христианства (1841) // Фейербах Л. Избранные философские произведения: В 2 т. М., 1955. Т. 2. С. 187, 331, 339, 408).

24 Из ст-ния Клюева «Белая Индия» (Между 1916 и 1918).