Мы услышали, что в Томске появился сосланный сюда Клюев. Мы любили его стихи, и я решила доставить мужу Ростиславу Сергеевичу, в то время немного прихварывавшему, удовольствие. Разузнала его адрес и пошла к нему пригласить его к нам на елку. Он вышел ко мне в переднюю. Я увидела совершенно седого старца с довольно длинными волосами и большой седой же бородой, в рубахе навыпуск с пояском и брюках, заправленных в валенки. Меня очень удивило, когда впоследствии он сказал, что ему нет и 50 лет. Он очень был благодарен и обещал прийти, но в этот день не пришел, т.к. побоялся, что у нас будут гости. Пришел он как-то вечером в начале 1935 г. [1] Запомнилось огромное впечатление, которое произвел на нас его рассказ о коте Евстафии. Содержание я, к сожалению, забыла, но его манера сказителя Севера, мимика, удивительное звукоподражание – создавали впечатление такого художественного целого, что забывалось всё окружающее. Я была совершенно зачарована, и в первый раз после смерти детей, когда все краски жизни для меня померкли и ничто не радовало, я ощутила радость соприкосновения с чудесным, совершенно незнакомым, но очень родным миром.

Я вполне понимала Шаляпина, который, по его словам, врывался к нему иногда поздно ночью в его московскую квартиру на Спиридоновке, где всё дышало Поморьем [2], – и иконы старинной живописи, и художественная домашняя утварь, садился ему в ноги на кровать и просил: «Николушка, расскажи твои чудесные сказы». Он мог слушать их до утра и уходил отдохнувшим и как бы омывшимся в потоке этого чародейного искусства от ночных пирушек или утомивших его выступлений.

Клюевский дар звукоподражания был поразителен. Он изображал жужжанье мухи под пальцами ребенка, разных животных, мог говорить разными голосами, так что трудно было себе представить, что говорит один человек. Впоследствии он не раз нам рассказывал свои сказы, и мы с мужем их всегда слушали с неменьшим наслаждением, чем наши дети.

Прекрасны были его отрывки из его незаконченной поэмы о матери [3], особенно в его передаче. Многое он забыл и дополнял просто рассказом. Мы очень просили его записать хоть то, что он помнит, он этого не сделал и продолжить ее уже не мог. Вот то, что запомнила.

Его мать была старшей в многочисленной семье знаменитого в тех местах помора. Его парусные суда ходили с товаром в Скандинавию. Он дал дочери хорошее по тем представлениям образование. Кроме русского и славянского, она хорошо знала греческий и, кажется, арабские языки. Она много читала, прекрасно вышивала.

Поморы жили далеко друг от друга, но у молодежи был обычай собираться на посиделки. Там слушали странные сказы, пели свои поморские песни. Девушки, кажется, и вышивали. Ей, кажется, и 16 лет не было, когда она встретилась там с мальчиком из бедной семьи. Они полюбили друг друга. Ваня подарил ей на память поясок, который она всегда носила. Отец и слушать не хотел о Ване и запретил ей ходить на посиделки. Она решила уйти на богомолье в Царь-град [4], о котором столько читала, и однажды с маленькой котомкой убежала из дому. Долго она шла лесом и устала. Начало смеркаться. Она села на пенек, огляделась и заметила дымок. Подумала, что там спасается какой-нибудь отшельник, и пошла на дымок. И вдруг – провалилась. Это была берлога медведя. Он проснулся, заревел и встал над ней на задние лапы, огромный и страшный. Она закричала: «Ваня». А Ваня промышлял в лесу, увидел следы. Был поражен – женские коты. По ним дошел до пенька и там нашел оброненный поясок, тот самый, который он ей подарил. Он кинулся по следам дальше и как раз, когда она закричала: «Ваня», прыгнул в яму с ножом и вонзил его в сердце медведя. Тот рухнул, но успел выдрать Ване грудную клетку. Она подхватила его и еще некоторое время видела, как билось его обнаженное сердце. Там утром ее и застала погоня, посланная за ней отцом, с мертвым Ваней на коленях.

Она заперлась со своими книгами и никого не хотела видеть. Скоро страшная буря потопила все корабли отца. Он должен был разориться. Крупный и богатый китопромышленник Клюев обещал спасти от беды, если за него отдадут старшую дочь. Для себя она уже ничего не хотела и согласилась, чтобы спасти семью. Он был много старше ее, чуть ли не на 30 лет, хмурый, сильный, нелюдимый. На китов ходил один с гарпуном. Дома бывал редко. Она продолжала свою затворническую жизнь. Когда приезжали мать с отцом ее проведать, она красила свои бледные щеки свеклой, выходила к ним, низко кланяясь, и говорила, что счастлива.

К ней, как к начётнице, стал ходить народ за советом и утешением. В Поморье [5] был обычай считать заместительницей Богородицы на земле какую-нибудь мудрую и благочестивую женщину. За такую ее и принимали.

Единственной ее радостью был сынок Николушка – в честь князя Святослава, в иночестве Никола Святоша [6]. Он рос тихим, мечтательньм мальчиком. Мог часами сидеть у окна, смотреть на большое дерево под окном, на облака и фантазировать. Мать его учила всему, что знала сама. От нее он перенял сказки. Он ее очень любил. А отца боялся. Когда он появлялся дома, всё мрачнело там. Наконец удача его покинула. Один поход на кита завершился катастрофой, но умирать он доплыл домой. Маленький Николушка стоял в его горнице и со страхом смотрел на умирающего отца. И тут он увидел за дверью черта с рогами и хвостом. Он был так омерзителен, что нет слов, чтобы описать его. Если бы люди его видели такого, добавил Николай Алексеевич, то многого не стали бы делать, что делают.

Эту поэму, также и другую, о Беломорканале [7], тоже еще незаконченную, постигла печальная участь: при аресте их забрали и существуют ли они где-нибудь – неизвестно.

Клюев часто бывал у нас, и мы всегда были ему рады. Он умел открывать людям тот прекрасный мир, который видел вокруг себя. Помню, как-то нам было с ним по пути. Он часто останавливался то перед какой-нибудь елочкой, то перед березкой, и говорил о том, как у них расположены ветки, на что они похожи; получалась чуть ли не поэма. Остановился перед домиком, мимо которого я часто проходила, не замечая его, а тут я сама начала видеть, что время разукрасило стены, как не мог бы сделать ни один художник, – и нарочно так не придумаешь, как гармонирует резьба наличников с целым этого столетника; а что этому крепкому домику не меньше 100 лет, видно из того, как срублены лапы. Как-то он сказал, глядя на валенки Ростислава Сергеевича с розовыми разводами, стоявшими на печке: «Для Вас это валенки сушатся на печке, а для меня это целая поэма».

При нем все окружающие становились ближе, уютнее, милее. Всё хотелось сделать и у нас так, чтобы на кухне «заулыбались и печь и скамья, булькнула звонко гусыня-бадья...» (из поэмы «Мать-Суббота») [8].

Особенно любила я его сборник «Сосен перезвон». Я спросила его, почему в его ранних стихах ему сосны шептали «про мрак и тюрьму, про мерцание звезд за решеткой, про бубенчик изгнанья пути, про бегущие родины дали» [9]. Было ли это в его жизни, встречал ли ту, «что погибла любя» [10]. Он ответил, что такую не встречал, что ничего этого у него не было и даже угрозы никакой не ощущал, что, очевидно, то было предчувствие того, что с ним случилось теперь.

Он рассказывал о Есенине, которого очень любил и жалел. Говорил, что он был светлым, лучезарным юношей, когда появился из Рязани, что пьяницей он никогда не был, но из удали однажды выпил горящий спирт и с тех пор не мог проглотить без водки, т.е. обжег вкусовые нервы; что Дункан была прекрасна, как человек, и внесла много света в его несчастную жизнь; и что мнение, что он из-за нее повесился, неправильно. Просто он не мог вынести этого постоянного состояния полуопьянения.

Говорить своим образным языком о том, что ему дорого, Клюев мог в соответствующей обстановке и далеко не со всеми. Детская возня даже в соседней комнате делала его молчаливым, и он спокойно сидел рядом с Ростиславом Сергеевичем, пока тот писал и ждал, когда дети заснут. Мне даже казалось, что мое молчаливое присутствие ему мешало, потому что самое интересное он рассказывал уже тогда, когда я не могла больше бороться со сном и засыпала, т.к. вставала очень рано. Их беседа длилась долго и доставляла Ростиславу Сергеевичу большое удовольствие. Он оставался у нас ночевать.

Николай Алексеевич познакомился у нас еще с двумя семьями и стал заходить к ним в гости, но у них разговаривал, как он прекрасно умел, ни о чем, и они жаловались, что он к ним приходит, очевидно, только чтобы вкусно поесть.

Как он жил материально, он никогда не говорил. Только незадолго до ареста в 1937 году предлагал нам купить у него, по его словам, прекрасную легкую поморскую доху за 100 р. Нам это было не по карману. По улицам он ходил в длинной поддёвке, меховой шапке и валенках. На базаре, как он рассказывал, его принимали за духовное лицо, а женщины клали в его необъятные карманы яйца, пирожки и пр. К нам же он приходил явно не для еды, т.к. она была довольно скудная, и за столом только приговаривал: «А сюда полагается еще маслица, а сюда бы еще сахарку».

О стихах Клюев говорил, что поэт должен говорить только видимыми образами, почему стихи Владимира Соловьева [11] он за стихи не считал. К своему творчеству он относился с полной ответственностью: «Обливаясь кровавым потом, я несу кровавый крест» [12]. Революцию он приветствовал своей поэмой «Красный звон» [13], которую, по его словам, часто с большим успехом декламировал в первые годы революции. Его радовало равноправие народов, его душе были близки идеи мира между народами. Но его ранило, что «Свершилась смертельная кража – развенчана Мать-красота» [14], что «стих обмелел» [15], что «мы забыли цветик душистый на груди колыбельных полей» [16]. И ему хочется «поселиться в лесной избушке с кудесником-петухом, чтобы не знать, как боровы-пушки изрыгают чугунный гром» [17]. С болью он пишет: «Меня хоронят, хоронят... Построчная тля, жуки Навозные проворонят Ледоход словесной реки... Погребают меня так рано Тридцатилетним бородачом, Засыпают книжным гуано И брюсовским сюртуком» [18]. Но хочется верить: «Пусть плакаты горланят: «Падите во прах Перед углем чумазым, прожорливой домной», Воспарит моя песня на струнных крылах В позапечную высь, где Фавор беспотемный» [19]. И еще: «Грянет час и к мужицкой лире Припадут пролетарские дети» [20]. Эти выдержки взяты из сборника «Львиный хлеб», изд. 1922 г. Писал ли он еще стихи, не знаю. Он говорил, что давно их не писал. Обычно стихи ему снились, и он их записывал. Может быть, они перестали ему сниться? По его словам, его сослали в Томск за саботаж собственной музе. В то время он работал над поэмой «О матери» [21] и «Беломорканалом» [22].

Летом 1937 г. в Томске наступила полоса арестов. Я жила в деревне и с ним не встречалась. Пришел слух, что он расстрелян как духовное лицо [23]. Мне это кажется мало правдоподобным.
Кострома 

Ноябрь 1969

Примечания:

Ильина Вера Валентиновна – жена Ильина Ростислава Сергеевича (1891-1937), ссыльного почвоведа, геолога, исследователя Сибири, репрессированного, прожила 98 лет.
Частично отредактированные под загл. «Вечера с Николаем Клюевым» воспоминания вошли в кн.: Ильина В., Заплавный С. Неистовый Ростислав. Повесть о любви. Томск, 1996. С. 146-152. Перепечатка в ОМС. С. 202-206. Впервые печатаются по машинописи – ИРЛИ.

1 М.б. я спутала и это было в 1936 г. – Примеч. В.В. Ильиной. В кн. Ильиной В., Заплавного С. «Неистовый Ростислав. Повесть о любви», назван 1935 г., перед Рождеством.

2 Поморье – на административном языке XVI и XVII вв. так называлась местность на севере Европейской России по берегам Белого моря, по Онеге, Северной Двине, Мезени, Печоре и Каме с Вяткой. Весь этот обширный край принадлежал когда-то Великому Новгороду (см.: Богословский М. Земское самоуправление на русском Севере: В 2 т. М., 1909. Т. 1. С. 1).

3 Речь идет о поэме «Песнь о великой матери» (Между 1929 и 1934).

4 Древнерусское название Константигополя (ныне Стамбул).

5 См. примеч. 2.

6 Преп. Николай, сын черниговского князя Давида Святославича, принял пострижение в 1107 г. в Киево-Печерской обители, был подвижником. Название «Святоша» осталось за преп. Николаем, как уменьшительное имени Святослав, которое дано ему при рождении. Память 14 (27) окт.

7 Такой поэмы о Беломорканале у Клюева нет. Скорее всего, имеется в виду ст-ние «От Лаче-озера до Выга...», вошедшее в цикл «Разруха» (1934).

8 Неточная цитата из поэмы Клюева «Мать-Суббота»: «Заулыбалися печь и скамья, Булькнула звонко гусыня-бадья».

9 Неточная цитата из ст-ния «В златотканные дни сентября...» (1911): «Про бубенчик в жестоком пути. Про седые бурятские дали».

10 Из этого же ст-ния.

11 Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) – религиозный философ, поэт.

12 Неточная цитата из ст-ния «В шестнадцать – кудри да посиделки...» (1921): «Обливаясь кровавым потом, Я несу стихотворный крест».

13 У Клюева нет поэмы с таким названием. Возможно, имеется в виду ст-ние «Красная песня» (1917).

14 Из ст-ния Клюева «Теперь бы герань на окнах...» (1919).

15 Из ст-ния Клюева «Домик Петра Великого...» (1920).

16 Неточная цитата из ст-ния Клюева «Братья, мы забыли подснежник...» (1919): «Мы забыли о цветиках чистых На груди колыбельных полей».

17 Из ст-ния Клюева «Поселиться в лесной избушке...» (1919).

18 Из ст-ния Клюева «Меня хоронят, хоронят...» (Апрель-ноябрь 1921). 

19 Из ст-ния Клюева «На заводских задворках, где угольный ад...» (1921). 

20 Из ст-ния Клюева «Миновав житейские версты...» (1920).

21 См. примеч. 3.

22 См. примеч. 7.

23 См. примеч. 27 к беседе Дувакина с Бахтиным.