2 февраля 1934 года Я. Агранов подписал ордер на арест Николая Алексеевича Клюева, изгнанного к тому времени из всех журналов и жившего на деньги, получаемые от продажи старинных икон из личной богатейшей коллекции, да небольшие гонорары, которые друзья поэта собирали на полуподвальных выступлениях. «Кто слушал эти чтения, тот никогда о них не забудет», – вспоминал позднее Иванов-Разумник.

На этих выступлениях Клюев читал «Плач о Сергее Есенине», «Деревню», а также неопубликованную «Погорельщину». Некоторые современники в позднейших воспоминаниях писали, что им доводилось слышать и «Песнь о Великой Матери». Только после того, как год назад эта поэма была, наконец, опубликована, появилась возможность сопоставить ее текст с сохранившимися в памяти мемуаристов пересказами отдельных эпизодов. Стало ясно, что в ряде случаев речь шла о другом произведении, но ни его названия, ни отдельные строчки – не были известны.

ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

«Взято для доставления в ОГПУ рукопись поэмы «Я» – 2-я часть. Рукопись поэмы «Погорельщина», зеленая тетрадь с записями разных стихотворений на 34 страницах, рукописный сборник стихотворений («О чем шумят седые кедры»), напечатанный на машинке на 54 листах. Рукопись стих. «К нам вести горькие пришли...» на одном листе. Восстановленные стихи из 1-й части поэмы «Я» на одном листе. Рукопись поэмы «Песнь о Великой Матери» на 82 стр. Рукопись стихотв. «Не верю» на двух листах. Программа

В начале 80-х годов я навещал народного художника РСФСЕ Анатолия Никифоровича Яр-Кравченко в его мастерской в переулке возле Тверской (тогда еще улице Горького) [В журнале «Вопросы литературы» (1993, вып. V) опубликовано письмо младшего брата А.Н. Яр-Кравченко Б.Н. Кравченко, в котором последний пишет буквально следующее:

«В эти года, да и вообще, мягко говоря, исследователь не мог быть у моего брата, так как Анатолий держал меня в курсе всего, что касалось Клюева, ибо во многом судьба поэта была нашей семейной судьбой». И далее:

«20 ноября 1987 года я познакомился с поэтом Станиславом Кунаевым, который пригласил меня к себе в гости. Я приехал, через некоторое время появился и его сын Сергей. Я рассказывал о Клюеве. Заинтересованные моим рассказом, они предложили записать его на пленку. Я отказался. Вот память, видно, и сыграла злую шутку с Сергеем Куняевым».

Я не собираюсь выяснять, с кем память сыграла злую шутку. С определенностью могу сказать одно: когда во время этой встречи я рассказывал Б.Н. Кравченко о моих беседах с его братом у него в мастерской, я не услышал ни одного возражения и ни единого упрека в том, что я говорю неправду или путаю факты. Допускаю, что А.Н. Яр-Кравченко мог и не придать большое значение моим трем посещениям его мастерской и не сообщил о них брату. Резкую реакцию у Б.Н. Кравченко вызвало лишь упоминание о вдове А.Н. Яр-Кравченко, Анне Георгиевне, которую мы пригласили на первый вечер памяти Клюева в Москве, прошедший в «Доме художника» на Кузнецком мосту, куда она привезла упоминающийся далее портрет Клюева, виденный мной (подчеркиваю это) в мастерской А.Н. на ул. Горького]. Я приходил к нему за воспоминаниями о Николае Клюеве, с которым живописец состоял в тесной дружбе в конце 20-х – начале 30-х годов. После продолжительного разговора, в котором о Клюеве вспоминалось совсем немного, старик доставал откуда-то папку с бумагами и начинал перелистывать.

– Вот это – часть «Песни о Великой Матери», – и он читал вслух отдельные куски. Помню, я просил его дать публикацию в любой журнал, предлагал свою помощь в разборе и описании хранящихся у него клюевских писем и стихотворений. Старик только улыбался и говорил:

– Потом как-нибудь, потом...

Это «потом» так и не наступило при его жизни (он скончался в 1983 году). Теперь лишь многое становится ясным и, в частности, постоянная уклончивость художника, когда речь заходила о письмах и стихотворениях Николая Клюева, хранившихся у него. Для того, чтобы увидеть портрет /Клюева в полный рост, написанный маслом, нужно было обернуться, пройти несколько шагов назад и заглянуть за ширму. Там же можно было увидеть небольшую акварель – угол избы, окно, край стола, на котором горшок, покрытый полотенцем.

Однажды А.Н. Яр-Кравченко снял эту акварель, повернул ее и дал мне прочесть на обратной стороне надпись, сделанную рукой Клюева:

«Изба в Вятской губ., где мною написана поэма «Каин», 1929 г. августа. – Н. Клюев».
– Что это за поэма? – спросил я.

– Не знаю, – ответил художник. – У меня ее нет. Больше об этой поэме я ничего не слышал.

* * *

Летом 1991 года, получив допуск в архив КГБ, я изучал «дела» репрессированных крестьянских поэтов. К этому времени уже были опубликованы стихи из цикла «Разруха» и отрывки из найденной среди изъятых у Клюева бумаг «Песни о Великой Матери». Ознакомившись с «делом» №3444, я приступил к изучению изъятых рукописей.

В одном из конвертов оказалась рукопись, сделанная простым карандашом и наполовину стертая. Кроме того, часть страниц была разорвана пополам и нижние половинки утрачены.

Внимательное чтение рукописи не оставило никаких сомнений: это была поэма «Каин», считавшаяся утерянной. Заголовок поэмы – «Я» – был крупно выписан простым карандашом, а потом густо зачеркнут. Рядом прочитывался еще один заголовок, написанный фиолетовым карандашом и стертый резинкой – «Каин».

В самом же тексте обнаружились полустертые строки:

Вот почему зовется «Каин»
Поэма бедная моя...

Передо мной был черновик поэмы, испещренный поправками, зачеркиваниями, вариантами отдельных строк. К сожалению, полностью пропали 6 рукописных страниц (с 4-й по 10-ю), а остальные страницы (по 26-го включительно) были разорваны пополам. По приблизительному подсчету в поэме недоставало около 500 строчек.

Почти полностью пропала 2-я часть, а 1-я и 3-я сохранились лишь в отрывках. К счастью, 4-я, последняя часть осталась почти неповрежденной; а несколько ее страниц были переведены на машинку, что, конечно, облегчало чтение и разбор текста.

Уже позднее, готовя поэму к публикации, я узнал от С.И. Субботина о том, что в рукописном отделе Института русской литературы в архиве Иванова-Разумника хранятся несколько страниц неизвестного произведения Н. Клюева в машинописи. При встрече мы сопоставили отрывки сохранившегося текста и убедились, что это одна и та же поэма. Это сопоставление позволило выявить несколько строчек, утраченных в черновой редакции, а также кое-где осуществить небольшую правку – у Иванова-Разумника хранился окончательный беловой вариант, к сожалению, почти полностью погибший вместе с другими бумагами критика в Царском Селе.

Представление о характере клюевской правки может дать хотя бы следующий пример: в черновом варианте 4-й части сохранились полустертые строки:

Но вот багряным ягуаром
Как лань истерзана...
С убийством, мором и пожаром
Меня венчает...

Последние слова второй и четвертой строки были густо стерты резинкой. В сохранившемся же машинописном тексте, представленном С.И. Субботиным, строфа читалась в следующем виде:

Но вот багряным ягуаром
Как лань истерзана страна.
С убийством, мором и пожаром
Меня венчает сатана.

Трудно сказать, искал ли Клюев нужную рифму в процессе работы над поэмой или уничтожал наиболее «крамольные» строки в предчувствии ареста. Не исключено, что пропавшие страницы были уничтожены самим поэтом в ожидании репрессий. Может быть, только потому, что не оставалось времени, эта участь не постигла всю поэму целиком, и еще стихи из цикла «Разруха», также сохранившиеся в «деле» поэта.

Поэма «Каин» складывалась сразу по окончании «Погорельщины» – поэмы-прощания с родным миром деревенской, христианской культуры, старинным укладом, породившим и вскормившим поэта. В 1929 году началось зверское уничтожение коренной, народной России – русского крестьянства, которое само помогло утвердить в стране чудовищную власть.

Еще за 2-3 года до окончательного разгрома Клюев писал в поэме «Деревня», слишком хорошо зная, каков будет конец.

Ты Рассея, Рассея матка,
Чаровая, заклятая кадка!
Что там, кровь или жемчуга,
Иль лысого черта рога?
Рогатиной иль каноном
Открыть наговорный чаи?
Мы расстались с Саровский звоном – 
Утолением плача и ран.
Мы новгородскому Никите
Оголили трухлявый срам, – 
Отчего же на белой раките
Не поют щеглы по утрам?

Горечь и боль за уничтоженную родину смешивается здесь с пронзительной нотой самобичевания. Вкусившие отраву политической демагогии простые люди также наравне с идеологами разрушения принимали участие в истерических сборищах, называемых «митингами», также с упоением отрекались от старого мира; разрушая свои же духовные святыни. Да и сам поэт, быстро, по счастью, опомнившийся, послужил своим пером этой адской революционной вакханалии.

Ура, Осанна – два ветра-брата
В плащах багряных трубят, поют...
Завод железный, степная хата
Из ураганов знамена ткут.

Убийца красный – святей потира,
Убить – воскреснуть, и пасть – ожить...
Браду морскую, воловья мира
Коммуна-пряха спрядает в нить.

«Пулемет... Окончание – мед. Видно, сладостен он для охочих – Пробуравить свинцом народ – Непомерные, звездные очи...» Эти строки, которые сейчас поистине страшно читать, сменялись другими, в которых восторг от происходящего смешивался с душераздирающим ощущением духовной катастрофы: «Кровохарканьем Бог заболел, – оттого и Россия пурпурна...» Негодуя и язвя, восторгаясь и иронизируя с горькой усмешкой, Клюев временами доходил до откровенного кощунства, своим примером как бы подтверждая мысль одного из героев Достоевского: «Широк русский человек. Я бы его сузил...»

Осознав со временем, к чему эта широта привела Россию, Клюев в 1929 году пишет поэму покаяния. Братоубийцу Святополка в народе назвали окаянным – «окаинившимся». Раскаяние – освобождение из-под власти Каина. Клюев понимал, что ему самому это покаяние за содеянное с Россией нужнее, чем кому бы то ни было. Сотни стихотворцев талантливых и бездарных были в этом отношении безнадежны. Охмелев от крови бессудных расправ, они продолжали петь в том же духе, независимо от того, что одни герои их виршей, вставшие к стенке, сменялись другими, еще не вставшими.

Задонск – Богоневесты роза,
Саров с Дивеева канвой.
Где лик России – львы и козы
Расшиты ангельской рукой – 
Все перегной, жилище сора.
Братоубийце не нужны
Горящий плат и слез озера
Неопалимой купины!

Узнай меня, ткач дум и слова,
Я – враг креста, он язва нам,
Взалкавшим скипетра срамного
Державным тартара сынам!

В этих словах Каина слышны то громогласные, то приглушенные речи миллионов наших соотечественников – от современников поэта с их проклятиями «опиуму для народа» и «лапотной Расеюшке» до нынешних одурманенных остолопов, радостно вопящих о «конце империи».

Уже в «Погорельщине» отчетливо выявилась у Клюева музыкальная нота пушкинского «золотого века». Эта нота еще отчетливей звучит в «Каине», в самой поэтической материи произведения. В то же время прямые отсылки поэта к Пушкину и Лермонтову создают потрясающий душу контраст – словно бесследно исчез чистый горный Кастальский источник и страждущий путник оказался перед зловонной лужей.

Ах, зимний сад – приют Эроту,
Куда в разгар любви и сил
Забыть мирскую позолоту
И злоязычную заботу
Великий Пушкин заходил.
Зачем врага и коммуниста
Ты манишь дымкой серебристой,
Загадкой грота и скамьей
С разбитой урной над водой.

Прекрасное манит всякую нечисть. Вторжение в обитель грез и муз нового хозяина жизни «с товарищем наганом» на боку (слишком явственна отсылка к Маяковскому с «товарищем маузером») заканчивается печально. Сад наполняется гнусавым хором варваров, оргия которых заканчивается полным разгромом и кровопролитием, ибо ни одно поругание святыни не проходит задаром. «Отыскали тебя в гроте на последнем повороте. Френч разодран, грудь в крови от невинной, знать, любви!»

В записных книжках Клюева 30-х годов встречаются пространные выписки из «Преступления и наказания», в частности, «Сон Раскольникова» и его исповедь перед Сонечкой. Видно, мысль о покаянии настолько сильно овладела душой поэта, что он до конца жизни пронес ее в себе, что, естественно, отразилось и на круге его чтения.

Как во многих вещах у Клюева, в «Каине» явлен сплав мистического и реального, образы дьявольщины и образ чистой и непорочной Великой России перемежаются жуткими реалиями современности. «Все чаще говорят газеты: самоубийцы тот да эти...» Набор хулиганских реплик (этот же прием использован в «Погорельщине») сменяется лермонтовской классической нотой: «Не прячется в саду малиновая слива, не снится пир в родимой стороне...» Вся же поэма целиком воспринимается в ключе сновидения, в котором перемежаются картины прошлого, настоящего и будущего. Отдельные строфы впрямую воспроизводят сны, которые записывал со слов Клюева Н.И. Архипов.

«Будто где-то я в чужом месте и нету мне пути обратно. Псиный воздух и бурая грязь под ногами, а по эту сторону и по другую лавчонки просекой вытянулись, и торгуют в этих ларьках люди с собачьими глазами... Стали попадаться ларьки с мясом. На, прилавках колбаса из человечьих кишок, а на крючьях по стенам руки, ноги и туловища человеческие. Торгуют в этих рядах человечиной. Мне же один путь вдоль рядов, по бурой грязи, в песьем воздухе...»

Через семь лет это сновидение воплотилось в 3-й части поэмы, в которой отчетливо явлено предчувствие будущей гибельной ссылки в Колпашеве. «Мне снилося: заброшен я в чумазый гиблый городишко, где кособокие домишки гноились, сплетни затая...» И здесь же вопреки угрожающему монологу Каина в начале поэмы, в воображении Клюева встает вечная Россия, которая подобно Китеж-граду становится незримой в лихие годы, но объявится снова человеческому взору, когда чаша Божьего гнева переполнится.

Чаша еще не испита, и кровь еще прольется, и явятся новые мученики и мученицы.

По воспоминаниям В.А. Баталина, «в 1932-1933 гг. Клюев «складал» (его слова) поэму «Песнь о Великой Матери России» во многих планах. Одна из глав – о Пушкине – называлась «Зимний сад», отрывки из нее неоднократно им читались в студенческих квартирах у его знакомых».

Так у современников поэта совмещались в восприятии «Песнь о Великой Матери» и «Каин», текстов которых до последнего времени никто не знал.