АРЕСТОВАННОЕ СЛОВО
Досье Николая Клюева и Андрея Платонова

Тотальная стерилизация мозгов и душ еще никогда и нигде не проводилась столь успешно, как у нас: народ остался без своих лучших певцов и пророков. И это особое внимание сталинской власти к творческой интеллигенции, к литературе понятно: верховному палачу и его подручным важно было лишить общество самосознания. Безжалостно вылавливая, и истребляя писателей, карательная система посягала и на их творчество – само Слово оказалось за решеткой!

Арестованное Слово во многом для нас уже навсегда потеряно – превращено в пепел и дым. И литературные сокровища – рукописи, которые удалось обнаружить на Лубянке и вызволить оттуда, уцелели чудом...

Самое значительное из этих открытий – рукописи двух писателей, объединенные не только масштабом дарования их авторов, но и временем написания. Это единый исторический срез – самое начало 30-х годов – разгар сталинского террора, период так называемой сплошной коллективизации. Были и в то время, когда, кажется, весь мир оглох от коммунистического марша – «Нам нет преград ни в море, ни на суше!» – одинокие мудрецы и провидцы, которые подавали голос протеста против тирании, взывали к разуму и совести и предрекали страшную расплату за геноцид против собственного народа, попавшего в положение туземцев, колонизированных огнем и мечом.

Рукописи эти – одновременно и художественные произведения, и документы трагической эпохи. Читая их, ловишь себя на мысли: Бог ты мой, чего мы были лишены! И как все-таки богаты! Нас убивают, травят, рубят на корню, а мы вопреки всему еще удивляем мир духовными взлетами.

«ПЕСНЬ О ВЕЛИКОЙ МАТЕРИ»

А перед этим был звонок из КГБ:

– Приезжайте! Поздравляем вас, там есть стихи...

Речь шла о следственном деле поэта Николая Клюева, арестованного более полувека назад. Его имя стояло одним из первых в том списке-запросе, который я подал на Лубянку с надеждой найти в ее тайниках уцелевшие рукописи. И вот – там есть стихи!..

Вместе с делом положили передо мной толстую папку с рукописями – груду разрозненных листов и листочков, исписанных рукой поэта, его размашисто-затейливым почерком, со всеми следами мук творчества – исправлениями, вычеркиваниями, вариантами, пометками.

Все это было перемешано с письмами, блокнотами, газетными вырезками, мелкими бумажками с адресами и фамилиями – трудно было разобраться в них, понять, что здесь есть ценного, соединить отдельные страницы произведений в единое целое. Немало времени ушло на расшифровку рукописей, переписку, анализ текста, выяснение темных мест, сличение с уже изданным, известным наследием поэта. Но вся эта работа стала радостной и волнующей, когда из вороха пожелтевших бумаг вырвался на свободу сам голос Клюева, зазвучала музыка его стихов, открылись глазам поэтические шедевры, никому еще не известные...

Так для меня настал новый, клюевский период жизни, затянувшийся на много месяцев.

Кто же он был – Николай Клюев?

Мракобес и реакционер, враг народа, преступник – заклеймила его Советская власть.

Один из лучших поэтов России, уже при жизни ставший классиком – на этой высокой оценке сходились крупнейшие литературные авторитеты его времени, независимо от их направлений и пристрастий.

Александр Блок: «Клюев – большое событие в моей осенней жизни».

Николай Гумилев: «Пафос поэзии Клюева – редкий, исключительный – это пафос нашедшего... Что он – экзотическая птица... или провозвестник новой силы, народной культуры?»
Андрей Белый: «Сердце Клюева соединяет пастушескую правду с магической мудростью, Запад с Востоком, соединяет воистину воздыханья четырех сторон Света... Народный поэт говорит от лица ему вскрывшейся Правды Народной».

Осип Мандельштам: «Клюев пришел от величавого Олонца [Олонец – Олонецкий край на севере России, родина многих поколений народных сказителей, очаг русской эпической традиции; оттуда родом и Клюев], где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте...»

Сергей Есенин: «Клюев – мой учитель»; «Апостол нежный Клюев нас на руках носил...»

Так говорит о Клюеве «серебряный век» нашей литературы.

И вот что говорит наступивший вскоре советский, «железный» век: Клюев – «отец кулацкой литературы», «средневековый мистик» («Литературная энциклопедия», 1931), «литературный агент капитализма», «враждебный элемент» («Литературная газета», 1930).

Эта пропасть во взглядах на Клюева двух веков культуры, в которые ему довелось жить, – пропасть, отделившая интеллект от невежества, цивилизацию от дикости, истинную литературу от > ее уродливого идеологического двойника.

Клюеву выпали на долю испытания, похожие на те, какие переживал его кровный предок – знаменитый проповедник XVII века, борец и страстотерпец за старую веру отцов протопоп Аввакум. От него поэт унаследовал и пророческий дар, и верность своему идеалу. И как расплату за это – такую же обреченную, гибельную судьбу.

Подвели поэта к воротам Лубянки и сдали туда сами советские писатели. Это они, конечно, с одобрения и по указке властей, но с величайшим рвением и злобой начали преследовать его: изгнали из своих рядов – исключили из писательского союза, отлучили от редакций, травили в печати, довели до нищеты и голода. Кормился он, читая стихи на чужих застольях и званых обедах, случалось, что и милостыню просил – на рынке и церковной паперти.

Изгнание из литературы грозило изгнанием из жизни. Нужен был только небольшой толчок, внешний повод. И он нашелся.

Об этом откровенно рассказал на одном литературном вечере главный виновник «происшествия» Иван Тройский, партийный функционер, тогдашний ответственный редактор газеты «Известия» и журнала «Новый мир». И рассказал-то когда – уже в 1959 году, во времена «оттепели», после разоблачения пресловутого культа личности, не стесняясь, без тени раскаяния – уверенный в своей правоте!

А было так – вполне в духе подлого литературного быта.

Ходивший в учениках Клюева молодой поэт Павел Васильев однажды сообщил Тройскому (они были женаты на родных сестрах и жили в одной квартире) о некоторых подробностях интимной жизни Клюева, не укладывающихся в общепринятые рамки. И что же сделал Тройский, который питал к Клюеву классовую ненависть, считал его идеологическим врагом?

– Я позвонил Ягоде и попросил убрать Клюева из Москвы в двадцать четыре часа. Он меня спросил: «Арестовать?» – «Нет, просто выслать». После этого я информировал Иосифа Виссарионовича Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал...

Арест – 2 февраля 1934 года – производил сотрудник оперативного отдела ОГПУ Шиваров, все тот же многоопытный лубянский писателевед Христофорыч – через три с половиной месяца, разделавшись с Клюевым, он возьмется за другого поэта – Осипа Мандельштама. И ордер на арест подписало то же лицо, что и в случае Мандельштама, – заместитель председателя ОГПУ Яков Агранов.

После обыска Клюев вместе с изъятыми у него рукописями был отвезен во внутреннюю тюрьму Лубянки. Следователь вцепился в своего подопечного мертвой хваткой и начал исправлять его биографию по-своему, уже с анкеты. Национальность? «Великоросс», – записывает поэт. «Русский», – исправляет Шиваров. Образование? «Грамотен». «Самоучка», – вписывает опер.

И это укрощение арестованного, судя по всему, не ограничивалось словами. На фотографии, сделанной на Лубянке и сохранившейся в деле, мы в последний раз видим лицо поэта – полное страдания и трагического величия, лицо с явными следами насилия – ссадинами и рубцами – свидетельство того, что к нему применялись так называемые «методы активного следствия».

Дело для Христофорыча было очевидным и даже почетным – спущено с самого верха. И он постарался, провернул его быстро, всего за месяц.

Прежде всего арестованному было предъявлено обвинение: «Принимая во внимание, что гражданин Клюев достаточно изобличен в том, что активно вел антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений... Клюева привлечь в качестве обвиняемого по статье 58-10 Уголовного кодекса...»

Вот так – арестованный достаточно изобличен еще до начала следствия!

15 февраля состоялся решающий допрос. Оформляя протокол, следователь, конечно, направлял его по-своему и расставлял акценты как ему нужно. Вряд ли, например, Клюев мог назвать свои взгляды «реакционными». И все же документ получился правдивый. Шиварову не пришлось особенно стараться в редактировании ответов подследственного, тот и не скрывал своего отношения к Советской власти, не отрекался от своих стихов.

Вопрос. Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?

Ответ. Мои взгляды на советскую действительность и мое отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти определяются моими реакционными религиозно-философскими воззрениями.

Происходя из старинного старообрядческого рода, идущего по линии матери от протопопа Аввакума, я воспитан на древнерусской культуре Корсуня [Корсунь – древнерусское название Херсонеса, города на берегу Черного моря], Киева и Новгорода и впитал в себя любовь к древней, допетровской Руси, певцом которой я являюсь.

Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью.

В. Какое выражение находят ваши взгляды в вашей литературной деятельности?

О. Мои взгляды нашли исчерпывающее выражение в моем творчестве. Конкретизировать этот ответ могу следующими разъяснениями.

Мой взгляд, что Октябрьская революция повергла страну в пучину страданий и бедствий и сделала ее самой несчастной в мире, я выразил в стихотворении «Есть демоны чумы, проказы и холеры...»

Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей. Это я выразил в своей «Песне Гамаюна [Гамаюн – птица вещая в христианских легендах и апокрифах]»... Более отчетливо и конкретно я выразил эту мысль в стихотворении о Беломорско-Балтийском канале [Беломорско-Балтийский канал – одна из социалистических строек «на костях», место гибели многих тысяч заключенных]...

Окончательно рушит основы и красоту той русской народной жизни, певцом которой я был, проводимая Коммунистической партией коллективизация. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение.

Мой взгляд на коллективизацию, как на процесс, разрушающий русскую деревню и гибельный для русского народа, я выразил в своей поэме «Погорелыцина»...

В. Кому вы читали и кому давали на прочтение цитируемые здесь ваши произведения?

О. Поэму «Погорелыцина» я читал главным образом литераторам, артистам, художникам. Обычно это бывало на квартирах моих знакомых, в кругу приглашенных ими гостей. Так, читал я «Погорельщину» у Софьи Андреевны Толстой [Толстая С. А. – внучка Льва Толстого, последняя жена Сергея Есенина], у писателя Сергея Клычкова, у писателя Всеволода Иванова, у писательницы Елены Тагер, у художника Нестерова и в некоторых других местах, которые сейчас вспомнить не могу.

Некоторые незаконченные мои стихи взял у меня в мое отсутствие поэт Павел Васильев. Полагаю, что в числе их была и «Песня Гамаюна»...

Поступок Павла Васильева упомянут здесь не случайно. Клюев, видимо, считал его виновником своего ареста. Он взял у Клюева стихи, которые были поставлены ему в вину, взял без разрешения. И он же, как мы знаем, рассказал своему родственнику Тройскому что-то такое, что дало повод тому позвонить Ягоде. Можно предполагать, что это что-то касалось не только интимной жизни Клюева, но и его крамольных стихов, таких, как «Песня Гамаюна».

Свои показания Клюев подтверждает стихами – потому они и сохранились в деле, не были уничтожены, что служили доказательством его антисоветских взглядов. Так же было и с Мандельштамом. Оба поэта дали следствию неопровержимую улику – свои поэтические строки – и тем выдали себя с головой, потому что дышали, страдали и мыслили стихами. Да и как может быть f иначе: искренность – природа поэзии!

За время работы в архивах Лубянки передо мной прошли десятки писательских судеб. По-разному вели себя люди, попадая в руки Органов. Одни сразу, послушно давали любые показания, даже и без особого нажима каялись в несуществующих грехах. Другие сдавались на каком-то этапе следствия, не в силах противостоять насилию. Третьи меняли тактику и, дав требуемые показания, отрекались от них во время суда.

И только Клюев и Мандельштам вели себя на следствии бескомпромиссно и твердо. Самые хрупкие, казалось бы, поэтические души оказались и самыми стойкими. Их можно было или уничтожить, или принять такими, какие они есть. Конечно, высокий дух – сам по себе сила. И чем талантливей человек, чем ближе к гениальности, тем он и более целен, тем ему труднее продать душу дьяволу – ибо душа уже принадлежит другому, высшему.

И еще одно – глубокая религиозность Николая Клюева. Твердая точка опоры в Боге – в противовес земному шатанию.

К протоколу допроса Клюева приложен цикл его неопубликованных, неизвестных доселе стихов «Разруха». Сердцевина его – «Песня Гамаюна» – грозное пророчество, обращенное в будущее, прямо в наши дни. Ничего подобного по степени мистического прозрения нет не только в русской поэзии, но, кажется, и во всей мировой.

ПЕСНЯ ГАМАЮНА

К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Нас окликают журавли
Прилетной тягою в последки.
И сгибли зябликов наседки
От колтуна и жадной тли,
Лишь сыроежкам многолетки
Хрипят косматые шмели!
К нам вести горькие пришли,
Что больше нет родной земли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной – 
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!

Гамаюн – птица вещая... Ужас охватывает, оторопь берет, когда читаешь эти строки, видишь страшную картину, написанную поэтом огненными мазками. Она не только в стихах Клюева – но и в теперешней жизни, наяву. Уже шесть десятилетий назад предвидел поэт ту катастрофу, которая постигла русскую землю в наше время: и оскудение народного духа, песенного творчества, и гибель природы – уничтожение нив, лесов, рек и птиц... И только шесть десятилетий понадобилось для этого Советской власти!..

«К нам вести горькие пришли, что зыбь Арала в мертвой тине...» Как мог поэт предугадать обмеление и высыхание Аральского моря из-за варварского строительства многочисленных отводных каналов, случившееся теперь?

Или: «И Север – лебедь ледяной – истек бездомною волной...» Что такое эта «бездомная волна» Севера? Уж не экологическое ли бедствие от безрассудной правительственной затеи переброса наших северных рек на юг, в пустыни Средней Азии? Она и поныне продолжает висеть над нами, эта угроза – отсроченный, но не отмененный, безумнейший проект века.

Еще вчера мы не смогли бы расшифровать клюевскую строку: «И в светлой Саровской пустыне скрипят подземные рули...» И только теперь, во времена гласности, стало известно, что в заповедном местечке Нижегородского края – Саровской пустыни, где когда-то подвижничал святой Серафим Саровский, разместился секретный город Арзамас-16, в котором – на земле и под землей – разрабатывалось ядерное оружие. Именно здесь почти двадцать лет проработал академик Сахаров. Так вот скрип каких подземных рулей слышал Николай Клюев!

Подобными пророчествами полны и другие стихи поэта, открывшиеся в лубянском досье. Тут и «черные вести» несущий «скакун из Карабаха», – о войне в Нагорном Карабахе следим мы с болью и тревогой по телевизионным вестям. Тут и великие сибирские реки Иртыш и Енисей, которые «стучатся в океан, как нищий у дверей...» Не мы ли – богатейшая в мире по природным ресурсам страна – выпрашиваем помощь у мира? И разве не о нас всех в грозный час Чернобыля – вещее слово поэта?

...Тут ниспала полынная звезда, – 
Стали воды и воздухи желчью,
Осмердили жизнь человечью,
А и будет Русь безулыбной,
Стороной неэтичной и нерыбной!.. [Мотив, восходящий к Апокалипсису: «...И упала с неба большая звезда... Имя сей звезде полынь...» Одно из народных названий травы полыни – чернобыль.]

Понятно, почему стихи Клюева были запрятаны за семью замками и печатями от народа до сего времени. Как понятно и то, почему за них поэт был навсегда «изъят из жизни».

На заседании коллегии ОГПУ 5 марта 1934 года дело Клюева шло по счету восемнадцатым – поток! Постановили: заключить в концлагерь на пять лет, с заменой высылкой в Сибирь, в Нарымский край, на тот же срок.

Добравшись до места ссылки, Клюев пишет своему ближайшему другу поэту Сергею Клычкову: «Я сгорел на своей «Погорелыцине», как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском [Пустозерск – древний город на Севере России, место ссылки и казни (был сожжен в деревянном срубе) Аввакума]. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжении эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть... Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей... Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер – это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?!»

А в это время в Москве с большой помпой проходит Первый съезд советских писателей. Клюев послал заявление-письмо на съезд. Даже не обсуждали – не до того! Никто из делегатов не смел коснуться в своих речах опасной темы, никто не вспомнил об опальных коллегах, все они приветствуют светлое настоящее и еще более светлое будущее, в котором многие из них скоро пойдут той же скорбной дорогой на эшафот.

С каждым годом эта кровавая писательская стезя будет становиться все шире и многолюднее. Приговорят к расстрелу и Сергея Клычкова, который, рискуя жизнью, связывал ссыльного Клюева с внешним миром. И еще два имени, которые поминал Клюев в своих сибирских письмах: Осип Мандельштам, тоже отбывающий ссылку («Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?»), и Павел Васильев («Неужели он пройдет мимо моей плахи – только с пьяным смехом?..» «Виноват он передо мной черной виной...»), – через несколько лет и они – собрат Клюева по несчастью, и ученик, предавший учителя, – погибнут, один в лагере, другой от пули чекистского палача.

1935 год Клюев встретил в Томске, куда был переведен из Колпашева. Вроде бы послабление – большой город и чуть ближе к Москве, но та же Сибирь и то же бесправие ссыльнопоселенца. Положение поэта не изменилось к лучшему: по-прежнему ютился у чужих людей, нищенствовал, голодал – по воскресеньям ходил на базар за милостыней.

– Вон ссыльный дедушко идет! – кричала детвора. Дедушке было пятьдесят лет.

Как раз в это время в Москву к Горькому приехал в гости из Парижа Ромен Роллан, – советская пресса раструбила это событие на весь мир. «Как гостил Жан-Кристоф? – спрашивает с горькой иронией Клюев в одном из писем. – Увидел ли он святого Христофора на русских реках?» (о Кристофе-Христофоре, который переносит через бурный поток младенца – Грядущий день, идет речь в романе Роллана «Жан-Кристоф»). Клюев не стал обращаться к знаменитому писателю, хотя тот мог бы попытаться помочь – его принимал в Кремле сам Сталин. Видимо, не верил в успех. Не стал обращаться и к Горькому: «Горькому я не писал – потому что Крючков [Крючков П. П. – секретарь Горького.] все равно моего письма не пропустит». Русскую реку переходил не святой Христофор, а слуга Сатаны – Христофорыч...

И все же он продолжал работать – не мог жить без стихов, записывал отдельные строфы на чем придется – на обрывках бумаги, клочках от бумажных кульков...

С неумолимой достоверностью предстает из материалов КГБ финал жизни Николая Клюева, который еще до недавних дней был загадкой. По одной версии он умер от сердечного приступа на какой-то железнодорожной станции, и при этом у него исчез чемодан с рукописями (даже посмертная легенда связывает судьбу поэта с его рукописями!). По другой – скончался в Томской тюрьме. По третьей – не просто в тюрьме, но в тюремной бане – об этом рассказывала, со слов некоего священника, Анна Ахматова – случай, в точности похожий на смерть Мандельштама...

И лишь когда удалось распечатать лубянское досье поэта и еще одно следственное дело, уже 1937 года, найденное в Томском управлении КГБ, сомнения рассеялись, заговорили факты.

В марте 1936-го жизнь Клюева снова повисла на волоске. Последовал новый арест и тюрьма. Арестованный был так слаб и болен, что содержать его пришлось не в камере, а в тюремной больнице. В июле его выпустили, временно, видимо, не хотели, чтобы он умер в руках чекистов. Из тюрьмы поэт вышел уже окончательным калекой, много месяцев не мог подняться с постели. «Если меня еще раз обидят и арестуют, – писал он в своем последнем послании друзьям, – я этого уже не вынесу, так как сердце мое уже не выдержит страданий, поминайте меня тогда на погосте...»

А между тем, когда Клюев писал эти строки, судьба его была решена. Сотрудники архива показали мне выписку из стенограммы совещания сибирских чекистов, на котором один из руководителей НКВД Миронов дал прямое указание:

– Клюева надо тащить по линии монархическо-фашистского типа, а не на правых троцкистов. Выйти через эту контрреволюционную организацию на организацию союзного типа...

Что из того, что такой организации не существовало! Приказано – выполним. Сами создадим и разгромим сами. НКВД не ошибается...

Летом 1937 года по Сибири прокатилась новая волна арестов. Интеллигенты, священники, бывшие царские офицеры и тысячи крестьян, малограмотных и вовсе неграмотных, шли на расстрел за принадлежность к мифической организации. Организация эта – Союз спасения России – работала по заданию контрреволюционного центра в Париже и ставила целью поднять восстание против Советской власти и реставрировать монархию – к моменту нападения на СССР фашистских держав. Все это, разумеется, было ложью, кроме массовых жертв и наград чекистам за успешно проведенную операцию.

Клюеву в этой дутой организации была уготована ведущая роль. Показания на него выжали из аспиранта Томского медицинского института Голова:

– Идейным вдохновителем и руководителем организации является поэт Клюев... Он пишет стихи и большую поэму о зверствах и тирании большевиков...

В ночь с 5 на 6 июня поэт снова был арестован. В деле записано, что на момент ареста он страдал пороком сердца, а в тюрьме его разбил паралич ног. Следствия, по существу, не проводилось.

– Признаете себя виновным? – спросил оперуполномоченный Чагин.

– Нет, виновным себя не признаю, ни в какой контрреволюционной организации я не состоял и к свержению Советской власти не готовился...

– Следствием вы достаточно изобличены. Что можете заявить правдиво об организации?

Клеветать на других Клюев тоже отказался:

– Больше показаний давать не желаю...

13 октября тройка НКВД Западно-Сибирского края вынесла постановление о расстреле Клюева. В документе о приведении приговора в исполнение, подписанном какой-то неразборчивой закорючкой, указано, что расстрелян он 23-25 (!) октября... Трехдневный расстрел?! Как объяснить эту нелепую дату? Наверно, приговоренных было столько, что отправить их на тот свет за один день было не под силу даже сверхрасторопным чекистам, для этого понадобилось три дня, – а уж кого и когда именно, для исполнителей было совершенно безразлично.

Такова была гибель Николая Клюева, но жизнь его поэзии продолжается, и оказалось, что в ней еще могут быть ошеломляющие открытия.

Надо признать, что даже на родине Клюева знают плохо. В полном объеме он до сих пор не напечатан (наиболее обширное собрание его сочинений в двух томах было издано в 60-е годы и, как это часто у нас случается, не дома, а за рубежом, – в Германии!). Многие годы стихи и даже имя поэта были запрещены – преступник. Да и реабилитирован он был только в 1988 году. А то, что все же и было напечатано, непросто достать и мало кем прочитано. И труден он для понимания в наш суетный, скоропалительный век, неподъемен, непосилен для заурядного бытового мышления. Наша беда, что родной язык нынче обеднел так же, как наша природа, и мы не только не владеем прежним богатством, но и позабыли его. Стих Клюева труден нам по причине его редкостного многозвучия, многоцветия, многомыслия, – будто вырыли из земли кованый сундук, распахнули – а там груда сокровищ, известных лишь по сказкам.

Эти гусли – глубь Онега,
Плеск волны палеостровской,
В час, как лунная телега
С грузом жемчуга и воска
Проезжает зыбью лоской,
И томит лесная нега
Ель с карельскою березкой.

Эти притчи – в день Купалы
Звон на Кижах многоглавых,
Где в горящих покрывалах,
В заревых и рыбьих славах
Плещут ангелы крылами.

Эти тайны парусами
Убаюкивал шелоник,
В келье кожаный часовник,
Как совят в дупле смолистом,
Их кормил душистой взяткой
От берестяной лампадки
Перед образом пречистым... 

[Онего – Онежское озеро на северо-западе России, в Карелии; Палеостров – остров на Онежском озере, на котором был основан древнейший в Олонецком крае монастырь и где в XVII в. происходили массовые самосожжения раскольников, борцов за старую веру; Купала – языческий праздник летнего солнцеворота, совпадает с рождеством Иоанна Предтечи; Кижи – остров на Онежском озере, увенчанный многокупольными церквами – шедеврами русского зодчества; слава – символ божественного сияния на иконах; шелоник – поморское название юго-западного ветра; часовник – книга православных богослужений и молитв, приуроченных к «часам», то есть к службам в определенное время]

Эти вещие гусли, эти притчи, эти тайны были заживо замурованы в застенках Лубянки, полвека не могли пробиться к читателю. Приведенные здесь строки – пролог большой поэмы, погребенной в ворохе арестованных рукописей. «Песнь о Великой Матери» – об этой поэме давно ходили слухи и легенды. Современники Клюева вспоминали, как читал поэт отрывки из нее, вписывал в альбомы знакомым, как и в самых ужасных условиях ссылки продолжал работу над ней.

Боль поэта за свои рукописи, исчезнувшие в жадной пасти Лубянки, – сродни душевной муке, которую испытывали народные ведуны и сказители, когда уходили из жизни, не передав никому свое сокровенное знание, оборвав нить вековечной премудрости.

«Пронзает мое сердце судьба моей поэмы «Песнь о Великой Матери», – писал Клюев из ссылки. – Создавал я ее шесть лет. Сбирал по зернышку русские тайны... Нестерпимо жалко...»

Почти мистическая судьба была уготована лучшему произведению Клюева. Отечественные чекисты и немецкие фашисты вставали на пути многострадальной поэмы, стремясь уничтожить ее. Какие-то фрагменты «Песни» хранились в доме литературного критика Иванова-Разумника в городе Пушкине (Царское Село). Но Иванов-Разумник был отправлен в ссылку, а архив его погиб во время войны, при фашистском нашествии. Еще одну часть поэмы берег другой знакомый Клюева – писатель Николай Архипов, в то время хранитель Петергофского Дворца-музея, под Ленинградом, – тот спрятал рукопись в тайнике на высокой кафельной печи в дворцовой зале. Но и это не спасло. Арестовали и Архипова, а Петергофский дворец разрушила война.

Поэма была потеряна. Казалось, навсегда.

И все же она воскресла, чудесная, как град Китеж [Китеж – легендарный город, будто бы погрузившийся во время татарско-монгольского нашествия (XIII в.) в озеро Светлояр (ныне – Нижегородская область). По народному поверью в тихую погоду можно услышать звон китежских колоколов и увидеть утонувший город], поднявшийся со дна Светлояра. Теперь ее, вызволенную из лубянских архивов, будет «Хранить вечно» народная память.

Исключительные художественные достоинства поэмы, масштаб и значительность, редкостная судьба таковы, что невольно приходит на ум сравнение со вторым рождением другого памятника нашей словесности – «Слова о полку Игореве» (XII в.). «Песнь» так же величаво всплывает из хляби времен, из забвения, и как «Слово» было спасено от татарского ига, так теперь «Песнь» – от ига бесчеловечной, безбожной власти.

Поэма огромна – в найденной рукописи около четырех тысяч строк. Обозначены годы, когда создавалась поэма, – 1930–1931-й, дан и вариант названия – «Последняя Русь».

Прообраз главной героини «Песни» – мать поэта Прасковья Дмитриевна. Плачея и сказительница, «златая отрасль Аввакума», она научила поэта грамоте и тайнам слова, укрепила в вере – древней вере предков – старообрядцев. Тут будет кстати напомнить суждение писателя Андрея Платонова о старообрядчестве – этом, еще не разгаданном, скорее загаданном нам явлении: «Старообрядчество – это серьезно, это всемирное принципиальное движение; причем – из него неизвестно что могло бы еще выйти, а из прогресса известно что...»

Ей – матери – поэт отдал весь жар сердца, посвятил лучшие стихи. И Параша «Песни» несомненно войдет в ряд прекрасных образов русских женщин, известных в истории и литературе. Не надо, однако, искать в поэме точные соответствия действительности, это не сколок с нее, а поэтическое преображение, не биография, а житие. И Великая Мать у Клюева, конечно, не только его физическая и духовная родительница, но и вся родина – Россия, и Мать Сыра Земля, и Богородица – всеобщее космическое животворящее начало, Душа Мира.

Такое разумение очень органично для русской духовности, мы найдем ему соответствие у наших философов Владимира Соловьева, Николая Федорова, Павла Флоренского, Сергея Булгакова, а еще более – в сокровенной, «поддонной» философии самого народа, которая и до сего времени для нас – тайна, и уже не столько по вине властей или КГБ, – по нашему собственному неразумению и малости, из-за недостатка внутренней свободы, духовного простора. В этом смысле поэма Николая Клюева может стать могучим стимулом для нашего самосознания, только еще выбирающегося из большевистского затмения. Есть у России своя идея, своя мечта, вместе со всем человечеством, но свой путь во времени. Ищите – и обрящете.

Сложена поэма из трех частей или, как назвал их сам Клюев, «гнезд». В самых общих чертах содержание можно определить так: первая часть – юность матери, вторая – детство героя-автора и становление его как певца, народного поэта, третья часть – конец старой России (здесь действуют исторические лица – царская семья, Распутин, Сергей Есенин) и надвигающиеся на нее новые бедствия, мировая война.

Лосей смирноглазых пугали вагоны.
Мы короб открыли, подъяли иконы,
И облаком серым, живая божница,
Пошли в ветросвисты, где царь и столица.
Что дале, то горше... Цигарки, матюг,
Народишко чалый и нет молодух.
Домишки гноятся сивухой
Без русской улыбки и духа!
А вот и столица – железная клеть,
В ней негде поплакать и душу согреть, – 
Погнали сохатых в казармы...
Где ж Сирин и царские бармы?
Капралы орут: Становись мужики!
Идет благородие с правой руки...
Аась, два! Ась, два!
Эх ты родина – ковыль-трава!.. 

[Сирин – райская птица; бармы торжественной одежде.]

И наконец, советское время, – его Клюев бескомпромиссно рисует как Апокалипсис, царство Антихриста, обрекающего русскую душу на погибель.

Нет прекраснее народа,
У которого в глазницах,
Бороздя раздумий воды,
Лебедей плывет станица!
Нет премудрее народа,
У которого межбровье
Голубых лосей зимовье,
Бор незнаемый, кедровый,
Где надменным нет прохода
В наговорный терем слова! – 
Человеческого рода,
Струн и крыльев там истоки...
Но допрядены, знать, сроки,
Все пророчества сбылися,
И у русского народа
Меж бровей не прыщут рыси!
Ах, обожжен лик иконный
Гарью адских перепутий,
И славянских глаз затоны
Лось волшебный не замутит!
Ах, заколот вещий лебедь
На обед вороньей стае,
И хвостом ослиным в небе
Дьявол звезды выметает!..

Кульминация в поэме достигается к концу – это бегство героя и его «посмертного друга» – в нем угадывается Сергей Есенин: «Бежим, бежим, посмертный друг, от черных и от красных вьюг!..» – из проклятого настоящего, и навстречу им, за «последним перевалом» – мистическое шествие с хоругвями русских святых. Эта картина, исполненная высшей поэзии и света, не только озарение, в ней заключен громадный провидческий смысл. Христос – не впереди отряда красногвардейцев, как в знаменитой поэме Александра Блока «Двенадцать», он выходит навстречу поэтам! И слияние душ – живой и иконной – рисуется как подготовка к отплытию в невидимый Град-Китеж, который, по Клюеву, вовсе не прошлое России, а будущее ее.

Современный Апокалипсис и грядущее преображение, воскресение России – эти темы пронизывают поэму. «Песнь» – не просто поэтическая мечта, утопия. Клюев родился, чтобы подать нам весть о глубинной, сокровенной судьбе Родины. Русь – Китеж. Град видимый падет, чтобы в муках поднялся Град Невидимый, чаемый, заветный.

Я вижу белую Москву
Простоволосою гуленой,
Ее малиновые звоны
Родят чудовищ наяву,
И чудотворные иконы
Не опаляют татарву!

Безбожие свиной хребет
О звезды утренние чешет,
И в зыбуны косматый леший
Народ развенчанный ведет.
Никола наг, Егорий пеший
Стоят у китежских ворот!..

О Русь! О солнечная мати!
Ты плачешь роем едких ос,
И речкой, парусом берез
Еще вздыхаешь на закате.
Но позабыл о Коловрате
Твой костромич и белоросс!

В шатре Батыя мертвый витязь,
Дремуч и скорбен бор ресниц,
Не счесть ударов от сулиц,
От копий на рязанской свите.
Но дивен Спас! Змею копытя,
За нас, пред ханом павших ниц,
Егорий вздыбит на граните
Наследье скифских кобылиц!..

[ Никола, Егорий – святые Николай Чудотворец и Георгий Победоносец, особо почитаемые в русском народе; Егорий изображается на иконах на коне, повергающим копьем змея. Евпатий Коловрат – герой русских летописей и народного творчества, давший бой татарскому хану Батыю и в бою погибший; сулица – копье.]

Жанр поэмы – лирический эпос, сказание, в ней Клюев предстает как единственный в русской да и во всей мировой поэзии мифотворец двадцатого века. Миф, эпос. Не старое и новое – вечное. Это книга народной судьбы – «мужицкие Веды». Клюев говорит от имени народа и голосом народа. Поэма прямо восходит к «рублевским заветам» – в иконописи и зодчестве, старопечатных книгах и церковной музыке, но более всего – к фольклору, народному песнетворчеству – или исходит от них. А еще глубже, в человеческой истории, она подхватывает и несет тот священный огонь, который с христианством перешел на Русь от высоких светильников Византии и Эллады.

Лев Троцкий, в свое время, верно угадал в Клюеве «двойственность мужика, лапотного Януса, одним лицом к прошлому, другим – к будущему». Думал, что заклеймил, – на самом деле воздал хвалу. Так опростоволосилась перед истинным величием «образованность наша вонючая» (выражение Клюева)!

«Песнь о Великой Матери» – это приток свежей крови в нашу культуру, в наше сознание. И мы, в последнее время привыкшие больше ругать свое отечество, получив такое наследство, видим, что резервы нашего духа отнюдь не исчерпаны. Поэма – знак надежды нам, изверившимся, истерзанным Смутным временем, послание убиенного антихристовой властью великого поэта, который только теперь говорит с нами во весь голос. Имеющий уши – услышит:

Кто пречист и слухом золот,
Злым безверьем не расколот,
Как береза острым клином,
И кто жребием единым
Связан с родиной-вдовицей,
Тот слезами на странице
Выжжет крест неопалимый
И, таинственно водимый
По тропинкам междустрочий,
Красоте заглянет в очи...

Завещанием звучит сегодня слово поэта: «Не железом, а красотой купится русская радость».