Среди блистательной плеяды русских поэтов начала века трудно найти другое имя, с которым связывалось бы так много догадок (зачастую – домыслов), как с именем Николая Клюева. Самобытный крестьянский поэт, выходец из Олонецкой губернии, Клюев вступил в русскую литературу одновременно с нарастанием революционной волны 1905 года. Позднее, осенью 1911 года, в Москве был издан первый сборник его стихотворений – «Сосен перезвон». В своих ранних стихах Клюев пытался говорить от имени «жнецов» и «пахарей», – то есть от лица «народа», и одно это не могло не привлечь к нему внимания, особенно в период «между двух революций», когда проблема «народ и интеллигенция» живо волновала русское общество. Клюевым увлекались Блок, Андрей Белый, Городецкий и другие литераторы, в разной мере захваченные тогда «неонародническими» исканиями. Для одних были интересны фольклорные стилизации, которые создавал Клюев, знаток и собиратель народного творчества, для других – элементы старообрядческой и сектантской культуры, окрашивающие некоторые из его сочинений. Однако всего сильней привлекала к себе современников личность Клюева – колоритная, незаурядная и во многом загадочная. Разноречивы дошедшие до нас отзывы о поэте. Одним он казался скромным, тихим и набожным. Другим, напротив, – елейным, вкрадчивым и неискренним. Одни видели в нем большого поэта и даже «пророка», другие – «шамана» и «колдуна», третьи – самозванца, рядившегося «под мужичка», и т.д.

«Коренастый. Ниже среднего роста. Бесцветный. С лицом ничего не выражающим, я бы сказала, даже тупым... Длинной, назад зачесанной прилизанной шевелюрой. Речью медленной и бесконечно переплетаемой буквой «о». С явным и сильным ударением на букве этой. И резко отчеканиваемой буквой «г», что и придавало всей клюевской речи специфический и оригинальный и отпечаток, и оттенок.

Зимой – в стареньком полушубке. Меховой потертой шапке. Несмазанных сапогах. Летом – в несменяемом, также сильно потертом армячке и таких же несмазанных сапогах. Но все четыре времени года, также неизменно, сам он весь обросший и заросший, как дремучий его Олонецкий лес...» Это один из портретов молодого Клюева, набросанный Н.М. Гариной, женой писателя С.А. Гарина (начало их знакомства относится к 1911-1912 годам, когда олонецкий поэт стал появляться в салонах литературной Москвы).

А вот воспоминания Н.Ф. Христофоровой, которая впервые встретилась с Клюевым в 1931 году и на несколько месяцев приютила его у себя в Москве (поэт занимался в то время обменом своей ленинградской комнаты на московскую). «<...> Чисто русский человек – в поддевке, косоворотке, шароварах и сапожках старинного покроя. Лицо светлое, шатен, борода небольшая, голубые глаза, глубоко сидящие и как бы таившие свою думу. Волосы полудлинные, руки красивые с тонкими пальцами <...> Говор с ударением на «о» и с какими-то своеобразными оборотами речи...»

Кто же был он в действительности? Носитель «народной души», пришедший «из молитвенных чащ и молелен Севера» (слова Андрея Белого)? Поэт-сектан хлыстовского толка (как думал, например, близко гнавший Клюева критик Р.В. Иванов-Разумник)? Могучий «земляной» Микула, сказавший в литературе «свое русское древнее слово» (таким изобразила его Ольга Форш в романе «Сумасшедший корабль»)? Или все-таки «мужичок-травести», готовый с легкостью сменить поддевку и смазные сапоги на европейский «городской» костюм (сцена, описанная в мемуарах Г.В. Иванова «Петербургские зимы»)? Искусный стилизатор или подлинный большой поэт? В каждом из этих суждений о Клюеве есть, думается, доля истины. Но, видимо, более трезво судили о Клюеве те, кому удавалось распознать его многоликость и кто пытался отличить в нем существенное от случайного, «вечное» от «суетного». К числу таких «прозорливых» современников принадлежал, в частности, Блок, сказавший однажды о Клюеве: «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка» (воспоминания о Блоке Вас. В. Гиппиуса).

Подлинный, достоверный портрет Клюева воссоздать не просто. Правда, в 70-е годы отдельные исследователи (А.К. Грунтов, В.Г. Базанов и др.) немало потрудились для того, чтобы прояснить отдельные обстоятельства его жизни и творчества. Благодаря их усилиям мы знаем сегодня о Клюеве значительно больше, чем раньше. Но все еще – недостаточно. Неотчетливость, неокончательность наших представлений о Клюеве объясняется отчасти тем, что его биография в самых узловых моментах сознательно затемнена... самим Клюевым, создававшим о себе некий «миф», искусно творившим легенды о своей жизни. Древность «старообрядческого» рода, к которому якобы принадлежал Клюев, его участие в хлыстовском «корабле», его пребывание (в юности) на Соловках, его скитания по России и Востоку – все эти сведения, прочно вошедшие в литературу о Клюеве, известны нам со слов самого поэта. Клюев много рассказывал о себе, и его воспоминания, записанные в начале 20-х годов его близким другом Н.И. Архиповым, могли бы, казалось, служить ценным источником для восстановления его биографии. Однако сохранившиеся документальные свидетельства убеждают нас в том, что автобиографическая проза Клюева – это скорее «художественное», нежели реальное жизнеописание, где правда и вымысел слиты зачастую неразделимо.

Проследим же основные этапы его жизненного пути – то, что не подлежит сомнению.

Клюев родился 10 октября 1884 года в одной из деревень Коштугской волости Олонецкой губернии, неподалеку от Вытегры (ныне – Вологодская область). Позднее семья переехала в деревню Желвачево (к северу от Вытегры), где отец поэта держал винную лавку. О своей матери поэт рассказывал, что она была «плачеёй» и «вопленницей» и обучила его грамоте «по псалтири». После ее смерти в 1913 году поэт сложил изумительные «Избяные песни», посвященные памяти матери.

В 90-е годы Клюев учился в Вытегорской церковно-приходской школе, а затем – в двухклассном городском училище. Тем не менее, по свидетельству современников, Клюев был человеком высокой культуры: он хорошо знал историю, древнерусскую (особенно церковную) литературу и даже – немецкий язык. Всего этого он достиг сам – упорным самообразованием. Следует упомянуть и о том, что Клюев обладал не только литературным талантом: он неплохо рисовал, тонко чувствовал музыку, был замечательным актером, прекрасно исполнял собственные произведения, а также народные песни, сказки и т.п.

В 1904-1905 годах появляются в печати первые стихи Клюева – еще весьма слабые, но проникнутые искренним и сильным свободолюбивым пафосом. Решительный сторонник «народного дела», Клюев принимает непосредственное участие в революционной борьбе: он обходит села Олонецкой губернии, распространяя прокламации Крестьянского союза и призывая крестьян к неповиновению. За антиправительственную агитацию Клюев был арестован в январе 1906 года и провел четыре месяца в Вытегорской и еще два месяца в Петрозаводской тюрьме. Однако пребывание в тюрьме ничуть не поколебало его «левых» настроений.

Важно сказать, что бунтарство молодого Клюева во многом было вызвано его религиозными убеждениями и проникнуто ими. Разделяя программу Крестьянского союза, Клюев, конечно, боролся за осуществление вековых чаяний народа и против его притеснителей, Но истинная цель борьбы имела для Клюева не столько социальный, сколько духовный смысл – «братство». В этом Клюев сближается с русскими раскольниками и сектантами – яркими выразителями народного религиозного протеста. С официальным православием такая вера не имела ничего общего, напоминая скорее религию первых христиан-мучеников.

В 1907 году у Клюева завязываются отношения с некоторыми из петербургских литераторов (в том числе с поэтом Л.Д. Семеновым, университетским товарищем Блока). Стихи Клюева появляются на страницах «неонароднического» журнала «Трудовой путь»; его редактор, известный русский издатель В.С. Миролюбов, становится одним из горячих поклонников клюевского таланта. Некоторые из стихотворений 1907 года посвящены теме солдатчины: Клюеву грозила тогда воинская повинность, которую он не мог принять по своим религиозным убеждениям. Попав в солдаты, Клюев несколько месяцев вновь проводит в заточении за отказ брать в руки оружие (см. публикуемый ниже автобиографический отрывок).

Тогда же, в конце 1907 года, Клюев вступает в переписку с Блоком, которая продолжается у него до 1915 года. Знакомство с Блоком – важнейшее событие в жизни Клюева, навсегда сохранившего благодарную память о своих встречах с «Нечаянной Радостью» (так он называл Блока). Блок помог Клюеву-поэту найти себя, обрести собственный голос; кроме того Блок содействовал публикациям стихов Клюева в видных русских журналах («Золотое руно», «Бодрое слово»). Но и для самого Блока общение с Клюевым не прошло бесследно: некоторое время, особенно в 1908-1911 годах, Клюев как бы воплощал для него ту самую «народную», религиозно-бунтарскую, сектантскую Русь, к которой Блок тогда настойчиво тянулся.

Между 1907 и 1915 годами Клюев живет преимущественно дома – в Вытегорском уезде (что без труда устанавливается по его письмам тех лет). Именно в это время он стремится глубже узнать и по-своему осмыслить народные традиции, сохранившиеся на Севере: фольклор, обычаи, быт. Культура русского Севера щедро оплодотворила творчество Клюева. Это не только областные слова, которыми Клюев любил уснащать свои произведения, но и тональность, звучание многих его «самосожженчьских» стихов.

В 1911 году Клюеву удается добывать в Петербурге и Москве, где он заводит ряд важных для него знакомств в литературном мире, а также съездить в Даньковский уезд Рязанской губернии, где с 1908 года живет ушедший «в народ» Л.Д. Семенов. Зимой 1912-1913 годов Клюев опять проводит несколько месяцев в Москве и Петербурге. Благодаря Городецкому происходит сближение Клюева с только что зародившимся «Цехом поэтов» и акмеистами – Гумилевым, Ахматовой и др. До весны 1913 года поэт выступает как их союзник.

После выхода в свет сборника «Сосен перезвон» (посвященного Блоку и с предисловием, написанным В.Я. Брюсовым) имя Клюева получает всероссийскую известность. Для него открываются страницы таких журналов, как «Заветы» и «Современник», о нем пишут хвалебные отзывы Городецкий, Гумилев, В. Львов-Рогачевский и др. В мае 1912 года выходит в свет вторая книжка Клюева – «Братские песни», задуманная в основном как сборник сектантских песнопений. В начале 1913 года известный ярославский издатель К.Ф. Некрасов (племянник поэта) издает третий стихотворный сборник Клюева – «Лесные были». В 1912-1916 годах Клюев широко печатается в столичных журналах и газетах («Северные записки», «Огонек», «Биржевые ведомости» и др.). Особенно часто его стихотворения появляются в «Ежемесячном журнале» В.С. Миролюбова.

Приехав вновь в Петроград осенью 1915 года, Клюев знакомится с Сергеем Есениным. В течение полутора лет поэтов соединяет теснейшая дружба: они вместе участвуют в литературных объединениях «Краса» и «Страда», выступают на «крестьянских» вечерах, публикуются в одних и тех же периодических изданиях и даже у одних и тех же издателей (так, в начале 1916 года в Петрограде у М.В. Аверьянова почти одновременно выходят в свет «Мирские думы» Клюева и «Радуница» Есенина, его первый поэтический сборник). Вокруг Клюева и Есенина группируются в эти годы некоторые другие «крестьянские» писатели, близкие им по своим устремлениям: П.И. Карпов, С.А. Клычков, П.В. Орешин, А.В. Ширяевец. Все настойчивей заявляет о себе новое направление в русской литературе тех лет – «новокрестьянское».

В этой группе Клюев выделялся как наиболее последовательный выразитель той «крестьянской программы», которую и известной мере разделяли все названные поэты. Их волновал и притягивал к себе образ «народной» России, но она представала им (прежде всего Клюеву) как древняя, «потаенная» святая Русь, как легендарный Китеж. Разумеется, с реальной «мужицкой» Россией, особенно в первые десятилетия нынешнего столетия, эта опоэтизированная «страна-сказка» имела мало общего. Клюев не уставал воспевать человека-труженика, близкого к Природе, деревенскую избу, ее вековые устои, предметы и признаки крестьянского быта. Все овеянное стариной и традицией воспринималось им как святыня («Мужицкий лапоть свят, свят, свят...»). И напротив: все, что противостояло боготворимой им «матери-Природе», было для Клюева воплощением противоестественных, разрушительных, «адских» сил. С пафосом истинного проповедника обрушивался Клюев на современную «машинную» цивилизацию, губительную, как мнилось поэту, для духовного развития человеческой личности. «Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир и что бы дал, какую бы Голгофу понес – чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку»,– писал Клюев А.В. Ширяевцу (1914). Особенно «ненавистен» для Клюева был Город, «каменный ад», с населяющими его – «ненуждающимися и учеными» – людьми (то есть интеллигенцией). Отсюда – многочисленные нападки Клюева на современную «мертвую» культуру, стремление всячески ее противопоставить «живому», «естественному» бытию («Олений гусак сладкозвучнее Глинки,/Стерляжьи молоки Верлена нежней...»). Отсюда – и его тяготение «к корням», к «седой старине», интерес к русской истории и древним книгам, к «изначальным» народным верованиям и т.д. С этими же особенностями клюевского творчества во многом связана и его художественная манера: ориентация на народное творчество, стремление говорить не только от лица «народа», но и – языком «народа» (что нередко оборачивалось декоративно-вычурной стилизацией).

В 20–30-е годы, в период революционной ломки старой России, виднейшие «новокрестьянские» поэты (Есенин, Клюев, Клычков) были подвергнуты уничтожительной критике. Их огульно называли «кулацкими», их взгляд на Россию – «реакционным», их фольклоризм – «не народным». При этом из виду упускалось главное – то, что Клюев и его единомышленники были, прежде всего, художниками, поэтами. Они страстно верили в духовное и социальное будущее своего народа и в серой «избяной» России прозревали сказочную, ослепительно прекрасную, «золотую» Русь. Их лучшие стихи, обращенные к России, русской природе и даже русской «избе», одухотворены высокой и неподдельной любовью к Родине:

Озеро – сердце, а Русь, как звезда, 
В глубь его смотрит всегда.

Февральскую революцию 1917 года Клюев встречает в Петрограде, восторженно приветствуя свержение самодержавия. Вместе с Есениным он часто выступает на многолюдных митингах и собраниях, печатается в левоэсеровских изданиях и сборниках «Скифы», где под эгидой Р.В. Иванова-Разумника происходит объединение «народных» поэтов с поэтами «из интеллигенции», прежде всего с Блоком и Белым. Подобно другим «скифам», Клюев переживал Революцию как великое «Преображение» (не только социальное, но и духовное), как пробуждение подлинно «народной», «поддонной» России. «Уму – Республика, а сердцу – Китеж-град»,– заявлял он тогда не без вызова в своем известном стихотворении.

К лету 1917 года в отношениях Есенина и Клюева намечается охлаждение; поэты надолго расходятся друг с другом. Клюев возвращается на родину, в олонецкую деревню. В дни Октябрьского восстания Клюева в Петрограде не было, но весть о победе пролетарской революции он воспринял с огромным воодушевлением. Весной 1918 года в Вытегре (куда он перебирается вскоре после смерти отца) Клюев вступает в партию большевиков. Еще через несколько недель в журнале «Знамя труда» (июнь) появляется его стихотворение «Ленин» – первое в советской поэзии художественное изображение вождя. Впрочем, и после Октября Клюев остается верен себе. Проповедуя всеобщее «братство», он продолжает фантазировать на тему патриархального «мужицкого рая» («Не хочу Коммуны без лежанки» и т.п.) и даже облику Ленина стремится придать старообрядческие черты.

В Вытегре Клюев живет – с перерывами – до середины 1923 года. Несмотря на голод и иные лишения того времени, поэт работает с небывалым подъемом, особенно в первые революционные годы. Часть клюевских «красных песен», созданных в 1918-1919 годах, вошли в его сборник «Медный кит» и двухтомный «Песнослов» (обе книги изданы в Петрограде в 1919 году). Между 1919 и 1922 годами были написаны поэмы «Четвертый Рим» и «Мать-Суббота», а также стихотворения, составившие сборник «Львиный хлеб» (1922). Многие из них звучали глубоко трагически. Клюев уже в те годы чувствовал свою обреченность как художника – певца «избы». «Революция сломала деревню и, в частности, мой быт»,– жаловался он Горькому осенью 1918 года. Задумываясь над судьбами национальной культуры, Клюев приходил к мысли о том, что таким людям, как он, нет места при пролетарской диктатуре (об этом он писал в 1918 году В.С. Миролюбову). Остро полемизируя с пролетарскими поэтами, отстаивая от их нападок свой «избяной рай», Клюев начинал сознавать, что его стародедовские идеалы отвергнуты самой историей. Поэт ясно видел начавшееся в стране переустройство жизни, но внутренне он многого не мог принять. Ему, например, казалось, что Советская власть недостаточно опирается на крестьянство, что резкое противопоставление деревни городу (в пользу последнего) должно нанести непоправимый урон России. Он опасался за «тайную культуру народа», скрытую в вековом «безмолвии» русской избы, за «неугасимый чисточетверговый огонек красоты» («Из золотого письма братьям-коммунистам», 1919). «Поэзия народа, воплощенная в наших писаниях, – утверждал Клюев в письме к Есенину (1922), – при народовластии должна занимать самое почетное место, (...) порывая с нами, Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе». Время показало, что многие из опасений Клюева были не напрасными.

В 1919 году Клюев становится одним из основных сотрудников Местной газеты «Звезда Вытегры»; он постоянно печатает в ней свои стихи и прозаические произведения. Но уже в 1920 году его участие в делах газеты сокращается. Дело в том, что в марте 1920 года Третья уездная конференция РКП(б) в Вытегре обсуждала вопрос о возможности дальнейшего пребывания Клюева в рядах партии: религиозные убеждения поэта, посещение им церкви и почитание икон вызывали, естественно, недовольство у вытегорских коммунистов. Выступая перед собравшимися, Клюев произнес речь «Лицо коммуниста». «С присущей ему образностью и силой, – сообщала через несколько дней «Звезда Вытегры», – оратор выявил цельный благородный тип идеального коммунара, в котором воплощаются все лучшие заветы гуманности и общечеловечности». В то же время Клюев пытался доказать собранию, что «нельзя надсмехаться над религиозными чувствованиями, ибо слишком много точек соприкосновения в учении коммуны с народною верою в торжество лучших начал человеческой души». Доклад Клюева был выслушан «в жуткой тишине» и произвел глубокое впечатление. Большинством голосов конференция, «пораженная доводами Клюева, ослепительным красным светом, брызжущим из каждого слова поэта, братски высказалась за ценность поэта для партии». Однако Петрозаводский губком не поддержал решение уездной конференции: Клюев был исключен из партии большевиков.

В 1921-1922 годах положение Клюева в Вытегре еще более усложняется. Его имя почти совсем исчезает со страниц местной газеты (хотя анонимно или под псевдонимом Клюев продолжает в ней сотрудничать). В середине 1923 года Клюев был арестован в Вытегре и доставлен в Петроград (причины ареста не вполне выяснены). Освободившись через несколько недель, Клюев не возвращается в Вытегру. Поселившись на Большой Морской (ныне – улице Герцена), поэт становится ленинградским жителем; он стремится к участию в литературной жизни города. Как член Всероссийского Союза писателей (с мая 1921 года) он выступает с другими поэтами на литературных вечерах, печатается в ленинградских периодических изданиях. Однако именно в 20-е годы – в период индустриализации страны и начавшейся в деревне коллективизации – становится особенно очевидной «несозвучность» Клюева новой исторической эпохе. Его явная приверженность к патриархальной старине, крестьянской «избе», мужику-«пахарю», его религиозность и даже его одежда и облик – все это вызывает к нему в те годы настороженное отношение. Поэт остро нуждается, часто обращается в Союз поэтов и к знакомым с просьбами о помощи. «...Нищета, скитание по чужим обедам разрушают меня как художника», – писал Клюев Горькому в 1928 году.

Но именно в 20-е годы Клюев создает несколько замечательных по силе эпических произведений. Одно из них – «Плач о Есенине», горестный заупокойный «вопль» о «меньшом брате». Другое – поэма «Погорельщина», тоже своего рода «плач» об уходящей «погорелой» Руси (в СССР опубликована в журнале «Новый мир». 1987. №7). В 1927 году в первом номере журнала «Звезда» появляется поэма «Деревня», вызвавшая ряд ожесточенных нападок на Клюева в печати. А. Зонин, один из ведущих авторов рапповского журнала «На литературном посту», в своем письме в редакцию клеймил это «стихотворение» Клюева как «черносотенное». Беспощадный приговор «Деревне» вынес и пролетарский поэт А.И. Безыменский на страницах ленинградской «Красной газеты» и «Комсомольской правды» («кулацкая контрреволюция» и т.п.). Критически была принята и книга избранных стихов Клюева «Изба и поле» (1928) – последний его прижизненный сборник.

Теснимый рапповскими критиками, Клюев, в сущности, устраняется из советской литературы. Изредка приходится ему давать официальные разъяснения по поводу его гражданской позиции... Один из таких образцов клюевской «самокритики» – ответ на запрос ленинградского Союза писателей от 14 июля 1931 года («представить в Союз развернутую подробную критику своего творчества и общественного поведения») – публикуется ниже.

После 1927 года поэт не живет в Ленинграде подолгу. Он совершает поездки в другие города (Полтава, Саратов), часто бывает в Москве (здесь в 1930 году он начинает новую большую поэму – «Песнь о Великой Матери»); на лето он уезжает вместе со своим другом, молодым художником Толей Кравченко (впоследствии – народный художник РСФСР А.Н. Яр-Кравченко) в деревню Потрепухино Вятской области близ Кукарки (ныне – г. Советск Кировской области). С осени 1931 года Клюев постоянно живет в Москве, первое время – у своих знакомых, в том числе у певца Большого театра А.Н. Садомова и его жены, Н.Ф. Христофоровой. Круг его новых московских знакомых довольно широк: писатели, художники, артисты. Самобытность и талант Клюева по-прежнему вызывают неподдельное восхищение. Известный советский дирижер и композитор Н.С. Голованов, впервые увидевший Клюева в конце 20-х годов у искусствоведа А.И. Анисимова, рассказывает в одном из писем к А. В. Неждановой: «Был замечательно интересный вечер – у него поэт Клюев Николай Алексеевич читал свои новые стихи; были Коренева, Массалитинова, Р. Ивнев (актрисы Л.М. Коренева и В.О. Массалитинова и поэт Рюрик Ивнев.– К.А.). Я давно не получал такого удовольствия. Это поэт 55 лет с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке – изумительное, по-моему, явление в русской жизни. Он вывел Есенина на простор литературного моря. Сам он питерец, много печатался. Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола, от которого березки и месяц бегут топиться в речку. Стихи его изумительны по звучности и красоте. (...) Читает он так мастерски, что я чуть не заплакал в одном месте. (...) Я о нем много слышал раньше, но не думал, что это так замечательно».

В начале 1932 года Клюев – при поддержке московского Союза писателей – получает крохотную квартиру в полуподвальном помещении в Гранатном переулке (ныне – ул. Щусева). Впрочем, положение Клюева не меняется к лучшему и после его переезда в Москву; путь в литературу для него по-прежнему закрыт. «Я гневаюсь на вас и горестно браню, / Что десять лет певучему коню. (...) Вы не дали и пригоршни овса» – с этими горькими словами обращается Клюев в 1932 году к своим собратьям по искусству. Все, что он пишет, отклоняется редакциями: так, не было напечатано ни одно из стихотворений, составивших в 1933 году новый сборник «О чем шумят седые кедры». Невыносимо трудное материальное положение заставляет поэта, если верить свидетельствам, просить милостыню на церковной паперти.

И. М. Гронский, в то время ответственный редактор «Известий» (позднее – редактор «Нового мира») в своих воспоминаниях (впрочем, не всегда достоверных) рассказывал о том, как он, возмущенный «антиобщественными» выходками Клюева, оказался инициатором его высылки из Москвы. «Я позвонил Ягоде и попросил убрать Н.А. Клюева из Москвы в 24 часа. Он меня спросил: «Арестовать?» – «Нет, просто выслать». После этого я информировал И.В. Сталина о своем распоряжении, и он его санкционировал». Действительно, 2 февраля 1934 года Клюев был арестован и вскоре выслан из Москвы сроком на пять лет в пос. Колпашево Нарымского края (ныне – город Колпашево Томской области). Сам Клюев, однако, считал, что он осужден за свои стихи. «Я сослан за поэму «Погорельщина», ничего другого за мной нет. Статья 58-я пункт 10-й, предусматривающий агитацию», – писал Клюев из Колпашева 25 июля 1934 года Н.С. Голованову. «Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или Ворошилову мое заявление о помиловании. Это самый верный путь к моему спасению», – пишет он в том же письме. И далее: «Прошу великую Нежданову о помощи. (...) Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу – чаю, сахару, макарон, крупы для каши, сухарей белых, компоту яблочного от цинги и т.п. (...)) История и русская поэзия будут Вам благодарны».

С такими же мольбами Клюев обращался в те дни из Нарыма к нескольким людям, чаще всего – к Н.Ф. Христофоровой. Ниже мы публикуем полностью несколько писем Клюева к ней. Надежда Федоровна спустя много лет вспоминала, что, получив известие из Колпашева, она тут же собрала для Клюева одну за другой три посылки и отправила их в Сибирь. («Другие-то боялись»,– говорила она автору этих строк). В последующих письмах Клюев подтверждает получение от нее вещей и продуктов («как бы из другого мира гостинцы») я сердечно благодарит свою «сестру по упованию».

Писатель Р. Менский, встречавшийся с Клюевым в Колпашеве, впоследствии рассказывал:
«В Колпашеве он писал мало – быт, тяжелая нужда убивали всякую возможность работы. Кроме того, у ссыльных несколько раз в году производились обыски. Отбирали книги, письма и тем более рукописи. Запись откровенных мыслей была исключена. В Колпашеве Н.А. была начата поэма – «Нарым». Пока это были композиционно не слаженные отдельные строфы. Записаны они были на разных клочках бумаги (от желтых кульков, на оберточной бумаге). Видимо, поэму он записывал только на время, пока не выучит наизусть, а затем уничтожал записи. Написанное он читал некоторым ссыльным. Талант его не угасал, хотя поэт и чувствовал себя морально подавленным ».

В середине октября 1934 года Клюева переводят в Томск. «...Это на тысячу верст ближе к Москве. Такой перевод нужно принять как милость и снисхождение», – замечает он в письме к Н.Ф. Христофоровой 24 октября 1934 года. «Теперь я живу на окраине Томска, – рассказывает он в том же письме, – близ березовой рощи, в избе кустаря-жестяника. (...) что будет дальше – не знаю».

Мучительно переживал поэт свой вынужденный отрыв от литературы. «Положение мое очень серьезно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А залить расплавленным оловом горло поэту – это похуже судьбы Шевченко или Полежаева, не говоря уже о Пушкине. (...) Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен-пчел, сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце». Впрочем, поэт еще находит в себе силы для творчества. Сохранился законченный в конце 1934 – начале 1935 года (обращенный к Н.Ф. Христофоровой) трактат «Очищение сердца» – свидетельство углубленных в то время раздумий Клюева о «грехе» и «искуплении». Сохранилось и несколько стихотворных фрагментов, написанных в те годы: в них преобладают трагические интонации. «Есть две страны: одна – Больница, другая – Кладбище...» – так начинается последнее из известных ныне стихотворений Клюева (дата: 25 марта 1937 года).

В марте 1936 года Клюева разбил паралич, и он оказался на долгое время прикованным к постели. «Не владею ни ногой, ни рукой, – рассказывает он Надежде Федоровне в сентябре 1936 года.– Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. (...) За косым оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже осень, холодно. Грязь по хомут, за дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом. Остро, но вместе с тем нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой «Китежа» с «Укрощением бури» на стене. (...) Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди ворчанья и оскорбления». Жалобы на новых хозяев, у которых приходится снимать угол, слышны почти в каждом письме. «За дощатой заборкой от моей каморки – день и ночь идет современная симфония – пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио. Я, бедный, все терплю» (осень 1936 года). Но его духовная жизнь не угасает и в этих невыносимых условиях. В письмах Клюева последних лет – обилие цитат из Гомера, Феогнида, сектантских гимнов, не говоря уже об Евангелии.

Около середины 1937 года Клюев был вновь арестован и попал в Томскую тюрьму. О его последних днях известно мало. По поводу смерти Клюева бытуют две версии. Одна из них восходит к А.Н. Яр-Кравченко, который рассказывал, что в 1937 году получил от Клюева письмо, где поэт уведомлял своего младшего друга, что освободился и выезжает в Москву. На основании этих устных рассказов художника принято было считать, что Клюев умер на одной из станций Сибирской магистрали; при нем был якобы «чемодан с рукописями», который бесследно исчез. Рассказанная Р.В. Ивановым-Разумником в его книге «Писательские судьбы» (Нью-Йорк, 1951), эта легенда получила широкое распространение.

Более достоверной представляется другая версия, согласно которой Клюев умер в Томской тюрьме. Имеется несколько косвенных подтверждений этому факту; приводим одно из них, наиболее яркое – воспоминания В.А. Баталина (1903-1978), филолога и врача, позднее – о. Всеволода, архимандрита. Мемуарные записи В.А. Баталина, сделанные им в начале 60-х годов, хранятся в собрании М.С. Лесмана (Ленинград).

«Осенью 1939 года, – вспоминал Баталин, – в звене з/к, работавших на прииске «Фролыч» Севвостлага (Колыма), в составе 2-х калмыцких поэтов – Манджиева Э.М. и Эренджиева Константина, одного грузина (как звали, не помню) и меня, появился бывший сержант – паренек лет 23-х, только что поступивший в наш лагерь из Сиблага.

Калмыки (...) частенько просили меня читать им наизусть Пушкина, Блока, Ахматову и др. Очень любили в моем чтении стихи и поэмы Н.А. Клюева.

Когда я стал, помню, читать Клюева в присутствии нашего нового собрата по работе, парень оживился и сказал: «Такие же вот стихи читал у нас в камере в Томской тюрьме дед Никола. Он говорил, что он сам сочиняет стихи и известный поэт». – «Не Клюев ли?» – спросил я. И парень с радостью подтвердил, что фамилия «деда» была – похоже – Клюев, что он поступил в Томскую тюрьму из Новосибирской весной 1938 г. и что там он и умер во время припадка в тюремной бане, упавши с банной шайкой в руках и ударившись головой о каменную скамью. И что вынесли его из бани уже мертвым. Что было это в сентябре – октябре 1938 года.

Парень вспоминал, что Клюев называл себя другом Есенина, читал им в камере и есенинские стихи, пел былины, рассказывал смешные сказки» [1] [В начале 1989 г. в томской печати появилось сообщение о последних днях жизни Клюева. Выяснилось, что в 1937 г. сибирским НКВД фабриковалось дело о «Союзе спасения России», будто бы готовившем вооруженное восстание против Советской власти. Роль одного из вождей этого вымышленного «Союза» была отведена Клюеву. 5 июня 1937 г. поэт был арестован, и более четырех месяцев провел в томской тюрьме. На допросах держался мужественно. 13 октября 1937 г. прибывшая из Новосибирска «тройка» вынесла постановление о его расстреле – «за контрреволюционную повстанческую деятельность». Приговор был приведен в исполнение между 23 и 25 октября / Пичурин Л. Правда о «Союзе спасения России» и поэте Николае Клюеве // Томский зритель. 1989, №1. С. 23-24].

К сожалению, точная дата смерти Клюева до настоящего времени не установлена.
«Миновав житейские версты,/Умереть, как зола в печурке,/Без малинового погоста...» – писал Клюев в одном из стихотворений начала 20-х годов. Он словно предвидел свою безымянную смерть в далеком краю и могилу без креста и погоста. Его предсказания оказались пророческими.