В русском литературном расколе XX века самой, несомненно, трагической судьбой отмечено направление новокрестьянской поэзии. Об этом можно судить уже но могилам, немаловажному показателю того, как относится время к своим сыновьям или пасынкам. Только у двух поэтов новокрестьянской плеяды имеются сохраняемые народной памятью могилы – у А.В. Ширяевца и С.А. Есенина (Москва, Ваганьковское кладбище). Прах же их братьев по песне Н.А. Клюева, С.А. Клычкова, П.В. Орешина и А.А. Ганина смешался с русской землей в местах неизвестных.

Долее всех непроясненной (вплоть до лета 1989 года) оставалась судьба Николая Клюева. Он был арестован в феврале 1934 года и осужден по статье 58, пункт 10 (за антисоветскую, точнее «кулацкую» пропаганду) и сослан в Западную Сибирь в Нарымский край, чем вполне оправдались написанные им еще в начале 1920-х годов о себе строки:

И помянут пляскою дервиши 
Сердце-розу, смятую в Нарыме...

О том, что представлял собою в те годы Нарым и в частности село Колпашево, куда был определен Клюев, свидетельствуют его строки из письма своей московской знакомой Н.Ф. Христофоровой-Садомовой. «Я в поселке Колпашево в Нарыме. Это бугор глины, усеянный почернелыми от непогод и бедствий избами. Косое подслеповатое солнце, дырявые вечные тучи, вечный ветер и внезапно налетающие с тысячеверстных окружных болот дожди... Население – 80% ссыльных – китайцев, сиртов, экзотических кавказцев, украинцев, городская шпана, бывшие офицеры, студенты и безличные люди из разных концов нашей страны, – все чужие друг другу и даже, и чаще всего, враждебные, все в поисках жранья, которого нет, ибо Колпашев – давным-давно стал обглоданной костью... Рубище, ужасающие видения страдания и смерти человеческой здесь никого не трогают. Все это дело бытовое, слишком обычное... Люди здесь люто голодные, безблагодатные и сумасшедшие от несчастий. Каким боком прилепиться к этим человекообразным, чтобы не погибнуть? Но гибель неизбежна. Я очень слаб, весь дрожу от истощения и от не дающего ни минуты отдохновения больного сердца, суставного ревматизма и ночных видений... Я из тех, кто имеет уши, улавливающие звон березовой почки, когда она просыпается от зимнего сна. Где же теперь моя чуткость, мудрость и прозорливость?»

Поэт рассылает своим друзьям и знакомым письма с мольбой о помощи и обращенные к властям предержащим «моления» о помиловании или хотя бы смягчении участи. От немногих близких людей приходят к нему посылки и деньги. Посылки с кое-какой одеждой и снедью. Это дает ему возможность сменить этапное и тюремное рубище, одеться к зиме потеплее и свой суп из клеверных головок, собранных им с крестьянских сенных возов в базарный день, сдобрить чем-нибудь колорийным. Деньги же, – чтобы хозяева снимаемого им угла не выбросили его на улицу, на снег. «Благословляю всякого за милостыню мне недостойному, ибо отныне я нищий и лишь милостыня – мое пропитание!» – писал он в том же письме. Что же касается властей, то, видимо, и они отозвались на мольбу поэта. По крайней мере в октябре того же 1934 года он был переведен из глухого Колпашева «на целую тысячу верст ближе к России» в город Томск.

В письмах дальнейших лет Клюев о себе сообщал – «Я посещен трудной болезнью – параличом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый глаз. Теперь я калека... Иногда приливает тоска к сердцу. Хочется поговорить с милыми друзьями, послушать подлинной музыки!.. За досчатой заборкой от моей каморки – день и ночь идет современная симфония – пьянка, драка, проклятия, – рев бабий и ребячий и все это покрывает доблестное радио. Я бедный все терплю...»

И все-таки у поэта хватает еще сил следить за текущим литературным процессом: «С болью сердца читаю иногда стихи фанерных знаменитостей в газетах. Какая серость! Какая неточность! Ни слова, ни образа. Все с чужих вкусов. Краски! Голый анилин, белила да сажа. Бедный Врубель, бедный Пикассо, Матисс, Серов, Гоген! Верлен, Ахматова, Верхарн. Ваши зори, молнии и перлы нам невпрок. Очень обидно и жалко! (из письма Христофоровой-Садомовой 1935 г.).

Весной 1937 года в письме к своему молодому другу художнику Анатолию Яр-Кравченко Клюев присылает последнее из известных нам ныне его стихотворений, звучащее уже как бы вестью «оттуда»:

Я умер! Господи! Ужели? 
Но где же койка, добрый врач? 
И слышу: в розовом апреле 
Оборван твой предсмертный плач...

Близко ему по мысли и последнее письмо поэта к Христофоровой-Садомовой, датированное как раз апрелем 1937 года. Оно начинается эпиграфом в виде свободно изложенного фрагмента из книги Метерлинка «Разум цветов»: «Я смотрю на луг, горящий маком, резедой, колокольчиком... Что ждет меня по ту сторону хрупкой иллюзии, которая зовется существованием? В мгновение ока, когда остановится сердце, начинается ли вечный свет или бесконечный мрак? Хрупкие цветы учат нас почувствовать то, что мы вечны. Пчелы знают ароматы рая...» и стихотворение, присланное Яр-Кравченко, и последнее письмо к Христофоровой-Садомовой завершаются одинаково: общей темой воскресения после смерти и длительного забвения (она, кстати, проходит и через всю поэзию Клюева 1920-х годов):

И ангел вторил: Буди, буди! 
Благословен родной овсень! 
Его, как розаны в сосуде, 
Блюдет Христос на Оный День!

«Дорогая Надежда Федоровна! поздравляю Вас с весенним солнцем! С Воскресением Матери сырой земли...»

На этом переписка обрывается, и след поэта теряется в многочисленных догадках и легендах о его конце. Коснусь лишь некоторых. Р. В. Иванов-Разумник в своей книге «Писательские судьбы» сообщает, что в 1937 году Клюев был будто бы отпущен на свободу, отправился из Томска в Москву (о чем будто бы даже оповестил своих московских друзей), но по дороге умер от сердечного приступа и похоронен на станции «Тайга» Сибирской железной дороги. Несколько другую версию излагает в своих «Материалах к биографии Клюева» Б. Филиппов: Клюева вовсе не освобождали из ссылки или тюрьмы, куда он к тому времени, т.е. в 1937 году, уже попал, а просто перевозили из одного места в другое. По дороге с ним и случился этот смертельный приступ. Впрочем, Филиппов строит и другое предположение: во время перевозки из одной тюрьмы в другую его на каком-нибудь глухом полустанке вывели и расстреляли без суда и следствия, что нередко тогда и делалось. В 1988 году была опубликована и еще одна версия, показавшаяся наиболее достоверной. Со слов вернувшегося из сибирского лагеря священника В. Баталина, Клюев умер в 1938 году в Томске, в тюремной бане, ударившись головой о каменный пол (Нева, 1988. №12. С. 182-183). Существовал даже слух о том, что Клюева встречали уже после войны в Петрозаводске под видом просящего подаяние нищего, отрекшегося от своего имени и своего прошлого.

Однако все эти версии оказались легендами. Только в 1989 году были преданы общественной гласности, опубликованы в выдержках подлинные материалы личного дела (№47165) «особоучетника» ссыльного Клюева,[*] [См.: Пичурин Л. Виновным себя не признал...: последние страницы биографии Николая Клюева // Красное знамя (Томск). 1989, 17 февраля; он же: (Из почты «Знамени») // Знамя. 1989. №6; Хардиков Ю. Судьба поэта Николая Клюева // Знамя коммунизма (Томск). 1989, 1, 3 июня.] из которых выясняются следующие обстоятельства его гибели. 23 марта 1936 года, по завершении второго года своей сибирской ссылки, Клюев арестовывается как «участник церковной крестьянской группировки». Однако менее чем через четыре месяца его выпускают по состоянию здоровья. В это время он уже крайне болен: паралич левой половины тела, порок сердца в тяжелой форме. В следственном Деле названо еще «старческое слабоумие» – результат либо вынужденного симулирования, либо благого намерения кого-нибудь из следственных органов, вознамерившегося таким путем спасти поэта. Целый год его не беспокоили. Он только должен был дважды в месяц с удостоверением личности (№4275) ходить отмечаться в горотдел НКВД. Наступило лето 1937 года с его ужесточением террора и функционированием «особоуполномоченных» ЦК, призванных с максимальным результатом наладить и обеспечить практику усиленных репрессий. И тут о Клюеве вспомнили. 28 мая с санкции почему-то военного прокурора 78-й стрелковой дивизии утверждается постановление Томского НКВД о его аресте. 5 июня поэта арестовывают по обвинению в «активной сектантской деятельности и непосредственном руководстве контрреволюционной деятельностью духовенства и церковников», за которыми будто бы стоял созданный князем Волконским кадетско-монархический повстанческий «Союз спасения России», управляемый в свою очередь из-за границы врангелевским «Русским общевойсковым Союзом». Виновным себя поэт не признал, равно как отказался назвав и своих «сообщников», попросту оклеветать невиновных людей. 13 октября Тройкой НКВД Новосибирской области Клюев был приговорен к высшей мере «социальной защиты » расстрелу. В справке о приведении приговора в исполнение вызывает недоумение небывалая доселе в мировой практике форма обозначения даты подобного рода смерти: 23-25 октября 1937 года. Ее объяснение просто. Конвейер геноцида, конвейер приговоров и расстрелов работал столь убыстрение, что учет жертв велся не персонально, а по ямам – отмечался лишь срок их заполнения, открытия и закрытия. Неизвестным остается и место такой братской ямы, куда попал Клюев. Палачи действовали скрытно. Крикнул ли он им свои написанные еще задолго перед этим, двумя десятилетиями раньше пророческие строки:

Товарищи, не убивайте 
Я – поэт, серафим, заря!..

или сломленному мытарствами ему уже было все равно, о чем можно судить хотя бы по его подписи под приговором. Едва нацарапанная, она свидетельствует о том, что в приговоренном едва уже теплились человеческие силы.

В 1960 году поэт был полностью реабилитирован, поскольку выяснилось, что никаким участником контрреволюционного «Союза спасения России» он не был, как не существовало и самого «Союза».

Если о своей близости к народу в трагические для него тридцатые годы Анна Ахматова имела все основания сказать, что она была с ним там, где он «к несчастъю был», то о разделенности Клюевым своей судьбы с судьбой народной, помня о неисчислимых ямах массовых расстрелов, глубоко справедливо будет сказать, что он вместе со своим народом там остался.

А.И. Михайлов, старший научный сотрудник ИРЛИ (Пушкинский Дом). 18 сентября 1989.