Приведенные в заголовке слова принадлежат поэту, имя которого мало что говорит большинству современных читателей. Его поэтические сборники не издавались в нашей стране с 1928 по 1977 год, да и сегодня их почти невозможно купить в свободной продаже. В школе его «не проходят». Между тем Николай Клюев принадлежит к числу классиков отечественной литературы нашего столетия. Его жизнь и творчество отразили мировоззрение, идеалы и судьбу русской крестьянской интеллигенции, а во многом и России в целом.

При аресте 2 февраля 1934 года в Москве у поэта были изъяты рукописи «Погорельщины» и незаконченных стихотворных произведений, в том числе «Разрухи». Очевидно, исходя из того, что для следствия эти вещи представляли явные улики, Клюев не счел нужным запираться и дал достаточно откровенные показания. На вопрос: «Каковы ваши взгляды на советскую действительность и ваше отношение к политике Коммунистической партии и Советской власти?» – Клюев, по записи оперуполномоченного Шиварова, ведшего допрос, ответил среди прочего следующее: «Осуществляемое при диктатуре пролетариата строительство социализма в СССР окончательно разрушит мою мечту о Древней Руси. Отсюда мое враждебное отношение к политике Компартии и Советской власти, направленной к социалистическому переустройству страны. Практические мероприятия, осуществляющие эту политику, я рассматриваю как насилие государства над народом, истекающим кровью и огненной болью». 5 марта на заседании коллегии ОГПУ, где дело поэта рассматривалось в череде других (восемнадцатым по счету), в отношении него «постановили: ...заключить в исправтрудлагерь сроком на 5 лет с заменой высылкой в г. Колпашев (Западная Сибирь) на тот же срок».

Нарымская ссылка

Скрипят житейские обозы 
В далекой бренной стороне. 
К ним нет возвратного проселка, 
Там мрак, изгнание, Нарым.
(1936-начало 1937)

...Путь в Нарымский округ, центром которого было Колпашево, лежал через Томск. Железнодорожные составы со ссыльными прибывали на станцию Томск-Н, откуда колонны людей под конвоем направлялись по булыжной мостовой короткой улицы Вокзальной в «следственный изолятор».

Первые здания этой тюрьмы были построены в XIX веке как «исправительно-арестантское отделение №1» (загородное). Церковь во имя Всемилостивого Спаса при ней была освящена в 1873 г. Стены тюрьмы видели много поколений уголовных и политических ссыльных и заключенных. Известный американский журналист Дж. Кеннан, посетивший город в 1885 г., описал ее в книге «Сибирь!» как Томскую пересыльную тюрьму. В начале 1930 годов она находилась на северо-восточной окраине города на улице Иркутский тракт (ныне – ул. Пушкина).

В Томской тюрьме Клюев оказался не позднее 12 апреля и пробыл в ней до конца мая 1934 г.
После весеннего перехода баржи со ссыльными в трюмах начали отправлять вниз по Томи и далее по Оби. 31 мая Клюев был привезен к месту постоянной ссылки, в 330 километрах северо-западнее Томска. «Поселок Колпашев, – писал он другу-поэту С.А. Клычкову 12 июня, – это бугор глины, усеянный почерневшими от бед и непогодиц избами, дотуга набитыми ссыльными. Есть нечего, продуктов нет, или они до смешного дороги. У меня никаких средств к жизни, милостыню же здесь подавать некому, ибо все одинаково рыщут, как волки, в погоне за жраньем».

Находившийся в тяжелом положении Клюев обращался с просьбами ходатайствовать перед властями о смягчении своей участи к московским знакомым – деятелям культуры С.А. Клычкову, певице Н.А. Обуховой, дирижеру Большого театра и музыкальному общественному деятелю Н.С. Голованову. Эту задачу облегчало то, что с 17 августа по 1 сентября 1934 г. в Москве проходил Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Судя по газетным отчетам, имя Клюева упоминалось на нем только один раз, в заключительной речи М. Горького в разделе с «говорящим» названием: «Главная задача – беспощадная борьба со старым миром». Клюев упомянут с оттенком осуждения, и тем не менее обстановка съезда, на имя которого поэт к тому же послал «заявление-письмо», благоприятствовала хлопотам за него. 5 октября Клюев сообщал своему московскому другу Н.Ф. Христофоровой-Садомовой (в прошлом певице и музыкальному педагогу, жене оперного певца А.Н. Садомова): «...Есть из Москвы письмо с описанием впечатлений от съезда писателей. Оказывается, на съезде писателей упорно ходили слухи, что мое положение может измениться к лучшему и что будто бы Горький стоит за это».
В исследовательской литературе считается, что заслуга в облегчении участи поэта принадлежит М. Горькому и Н.А. Обуховой. Место ссылки Клюева было изменено. 8 октября 1934 г., незадолго до начала ледостава и прекращения судоходного движения по Оби, он был отправлен спецконвоем из Колпашева в Томск.

В Томске

Да, ссыльный дедушка!
Так велит судьба. 
Ни о чем не сожалея,
страдною тропою 
проходит душа.
1 апреля 1935 г.

Клюев прибыл в Томск не позднее 12 октября. Город он не знал и поначалу, по собственным словам, «постучался для ночлега в первую дверь – Христа ради». Вероятно, это был один из домов частного владения в центральной части города, где находился почтамт. На эту мысль наводит и обратный адрес, указанный Клюевым в письме к В.Н. Горбачевой (жене С.А. Клычкова) 12 октября: «Главпочтамт, до востребования».

Через 12 дней в письме к Н.Ф. Христофоровой-Садомовой он сообщает свой постоянный адрес: «Переулок Красного Пожарника, дом №12».

Здесь, у домовладельца, «рабочего кровельщика-кустаря» Семена Ивановича Кузнецова и его жены Анны Исаевны, ссыльный поэт прожил более двух лет – до конца 1936-го – начала 1937 гг. Затем в поисках более приемлемых условий он дважды менял место жительства. В январе-апреле 1937 г. проживал по переулку Мариинскому, 38 (ныне дом №40), в доме, принадлежавшем Анне Филипповне Евлаховой, «домашней хозяйке, жене инвалида-пенсионера». С начала мая по 5 июня того же года снимал комнату у Марии Алексеевны Балакиной по адресу: улица Ачинская, 13 (в настоящее время дом №15). Эти три одноэтажных деревянных дома клюевских адресов расположены не очень далеко друг от друга. Обойти их можно за полчаса.

Чем привлекала эта местность Клюева? Думается, что сохранившимися действовавшими церквами. Посещение храмов было нравственной и эстетической потребностью Клюева. (В 1920 году на Вытегорской уездной конференции РКП(б) он объяснял, что ходит в церковь «как поэт-исследователь»). Кроме того, он, по-видимому, надеялся на определенную помощь и поддержку со стороны церковной общины.

Судя по протоколам допросов обвиняемых в 1937 г. в принадлежности к вымышленной контрреволюционной организации «Союз спасения России» (ССР) в Томске, Клюев был хорошо знаком со священниками церквей. На вопрос следователя знаком ли он с «попами» (Троицкой церкви) Я.Л. Соколовым и В.А. Куклиным (1876-1937), Клюев ответил: «Да, я с ними знаком по Троицкой единоверческой церкви, которую посещал как верующий».

Через В.А. Куклина Клюев познакомился с жившим от него через дом (пер. Красного Пожарника, 8) протоиереем григорианского Ивановского храма И.Г. Назаровым (1887-1937), а через Назарова – с назначенным в сентябре 1936 г. епископом Ювеналием (Н.И. Зивертом, 1880-1937), жившим на соседнем Ключевском проезде в доме №5. Клюев признал, что «лично знаком с Зивертом и Назаровым, у последнего действительно собирались поговорить о церковных делах...». (Но отрицал, что на этих встречах, как утверждал следователь, велись разговоры «о вооруженном восстании»).

Имеется свидетельство о том, что священники оказывали Клюеву определенную материальную помощь. Весной 1937 г. в доме по Ачинской, 13, его посетил студент рабфака Томского института технологии ржи и пшеницы (мукомольно-элеваторного) А.И. Шеметов с целью получить отзыв мастера о написанном им романе. Шеметов вспоминает, что ему пришлось подождать Клюева. «Вскоре из комнаты вышел священник. Через некоторое время вышел второй священник, а за ним – Клюев...». В комнате, куда его пригласил поэт, он увидел на столе полдесятка французских булочек (их еще называли сайками) и тарелку с яйцами. «Видимо, священники подкармливали бедствующего поэта», – заключает Шеметов. Надо полагать, речь шла о священниках Троицкой церкви (она находится совсем близко – метрах в 150 от последней квартиры Клюева). Очевидно, встреча с поэтом произошла в православный праздник Пасхи (в 1937 г. он приходился на 2 мая – 19 апреля по старому стилю). Отсюда и посещение священниками больного прихожанина, и яйца, и булочки на столе у поэта, который в другое время, в особенности до дома Балакиных (хозяйка его, вдова инженера, медицинский работник Мария Алексеевна относилась к Клюеву в высшей степени уважительно и милосердно), жил в крайней бедности.

Беспросветная нужда, тяжкие болезни, оторванность от родного края и культурной жизни России сделали годы жизни поэта в Томске тяжелым для него испытанием. Главным источником существования для него были денежные переводы и посылки его московских друзей и знакомых, и прежде всего В.Н. Горбачевой. Часто он жил впроголодь.

«Мороз под 40°. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньгами от двух до трех рублей – в продолжение почти целого дня – от 6 утра до 4 дня, когда базар разъезжается. Но это не каждое воскресенье, когда и бывает мой выход за пропитанием», – писал Клюев В.Н. Горбачевой в первой половине декабря 1934 г.

«На Ваши вопросы, в чем я нуждаюсь: тяжко нуждаюсь в обуви, нет брюк на весну и лето, шляпы, верхней рубахи и вообще белья... Мне не в чем выйти в театр, а он здесь хороший, и главные роли на редкость», – признавался он в письме Н.Ф. Христофоровой-Садомовой в начале марта 1936 г.

Дом по переулку Красного Пожарника, в котором поэт снимал угол в 1934-1936 годах, был ветхим и перенаселенным. В нем было всего три комнаты, но хозяева превратили его в доходный дом, пуская на жилье постояльцев, соседство с которыми сильно досаждало больному поэту.

«У меня... общая изба, где народу 14 человек – мужичья и баб с ребятами. Моя бедная муза глубоко закрыла свои синие очи, полные слез и мучительных сновидений». (Из письма к В.Н. Горбачевой от 25 июля 1935 г.).

«До Прощеного Воскресенья бабы и мужики – соседи по избе – всю неделю пили и дрались, сегодня же, к моему изумлению, все перекланялись мне в ноги, стукая о пол лбом: "Прости, мол, дедушка, знаем, что тебя обижаем!" И я всем творил прощу». (Из другого письма к тому же адресату).

Тотемские встречи

«В Томске есть кой-кто из милых и тоскующих по искусству людей, но я боюсь знакомиться с ними из опасения, как бы наша близость не была превратно понята» (23 февраля 1936 г.).

В Томске у Н.А. Клюева постепенно завязались знакомства в кругах ссыльной и местной интеллигенции. Среди новых знакомых поэт пользовался уважением и признанием.

В письме к Н.Ф. Христофоровой-Садомовой 22 февраля 1935 г. он сообщал: «Я познакомился с одной, очень редкой семьей – ученого-геолога. Сам отец пишет какое-то удивительное произведение, ради истины, зарабатывает лишь на пропитание, но не предает своего откровения. Это люди чистые, и герои. Посидеть у них приятно. Я иногда и ночую у них». Как установил С.И. Субботин, речь шла о семье Ростислава Сергеевича и Веры Валентиновны Ильиных.

Р.С. Ильин (1891-1937) окончил Московский университет и Петровскую (ныне Тимирязевскую сельскохозяйственную) академию как почвовед. В 1925 году, работая преподавателем кафедры почвоведения 1-го МГУ, был арестован по обвинению в принадлежности к партии социалистов-революционеров. После тюремного заключения последовали ссылки (с 1927 года) в Нарымский край, Томск, Минусинск и опять в Томск. В Сибири Ильин добился возможности работать в геологических партиях. Превращая, по собственным словам, ссылку «в научную командировку, одиночное заключение – в научно-исследовательский институт», он стал выдающимся почвоведом, геологом, геоморфологом, философом. Одним из первых научно обосновал возможность нахождения нефти и газа на Западно-Сибирской низменности.

Знакомство в Томске положило начало дружбы Ильиных с Клюевым. Хозяин дома обладал в высшей степени привлекательными личными качествами: развитым чувством собственного достоинства, глубиной и независимостью суждений. Как и Клюев, он не склонял головы перед палачами и чернью, оседлавшими духовную жизнь России. «Это был очень русский человек, светловолосый, голубоглазый, спокойный, волевой, уверенный в себе», – вспоминает Л.Л. Балашов.

Поэта сближали с ученым не только положение ссыльного и культурный кругозор, но и во многом общее отношение к людям и к природе. Так, Ильин в письме к профессору Почвоведческого института АН СССР им. В.В. Докучаева Л.И. Прасолову 7 ноября 1932 г. отмечал: «Для меня каждый человек – единственный и неповторяемый, а потому мировой ценности документ». Как это близко к приведенному выше высказыванию Клюева об опасности утраты ощущения «человека как высшей ценности»!

...В том же письме от 22 февраля 1935 г. Клюев писал: «Университетская библиотека здесь богатая. Заведует ею Наумова-Широких. Женщина из редких по обширному знанию. Она меня приглашала к себе – хорошо знает меня как поэта». И прибавил: «Но, признаться, мне на люди выйти не в чем». Клюев не случайно дал столь лестный отзыв о В.Н. Наумовой-Широких (1877-1955). Дочь известного русского сибирского писателя-демократа Н.И. Наумова, она была широко образованным и интеллигентным человеком.

Бывал ли поэт в домах, где собирались вместе «милые и тоскующие по искусству люди»? В письмах он, из опасения преследований со стороны органов политического сыска, ничего об этом не писал. И только в последнее время появились – пока еще очень неполные – сведения, позволяющие ответить на этот вопрос утвердительно.

...В деревянном одноэтажном доме на тихой улице Лесной восточной окраины города жила ссыльная княгиня Е.А. Волконская (1881-1937). Доля ее была нелегкой. Годы – в положении поднадзорной. После смерти мужа – отпрыска рода Рюриковичей князя А.В. Волконского (январь 1935 г.) – осталась без средств к существованию и пошла в домработницы к преподавателю мединститута Тетерину. И, несмотря на это, она оставалась центром притяжения для многих достойных и вместе с тем обездоленных людей. Н. Маскина, исследовавшая по делу «Союза спасения России» ее судьбу, пишет: «Елизавета Александровна была красива, обаятельна, умела создать вокруг себя атмосферу доброжелательности. Она была заядлой театралкой, хорошо пела, когда-то сама участвовала в постановках, любила и понимала толк в живописи. Среди ее знакомых – ссыльные художники Лукин и Брюллов, частый гость и "сибирский академик" Сергей Иванович Голубин... его сын Глеб, тоже художник. Захаживал и поэт Николай Клюев».

Старейший томский геолог И.М. Мягков (род. в 1899 г.) вспоминает о «вечерах», проходивших у него дома, на которых бывал Р.С. Ильин и другие лица, в том числе и Клюев. По всей вероятности, Клюев познакомился с хозяином дома через Ильина. Вот как звучит отрывок из мемуаров, в котором упоминается имя поэта: «Он (Р.С. Ильин) очень часто бывал у меня дома. Часто бывали разговоры об искусстве. Наши взгляды нередко расходились, о многом мы спорили целыми ночами. Он любил Блока, Владимира Соловьева, Тютчева, Клюева, я же был и остаюсь пушкинистом. На этих вечерах бывали С.Н. Дурылин, Н.А. Клюев, профессор Мясоедов».

Как поэт, Клюев пользовался известностью и признанием не только у представителей среднего поколения томской интеллигенции, но и у студенческой молодежи, выросшей в годы, когда он уже подвергался шельмованию и почти не печатался. Краевед В.Ф. Козуров пишет, что он вместе с однокурсниками Н. Копыльцовым, К. Пасекуновым и Я. Глазычевым ходил к Клюеву. Он вспоминает, что Н. Копыльцов обратился к поэту с такими словами: «Мы, студенты второго курса литературного факультета пединститута, прослышали о вашем прибытии в Томск и пришли засвидетельствовать почтение от всей нашей группы». Ряд подробностей этой встречи, запечатленных Козуровым (слова Клюева о Есенине, в частности, то, что он называл Есенина Сережей, Сереженькой, описания внешнего вида и одежды поэта, дома, в котором жил и т.п.), говорят о том, что событие действительно имело место и мемуарист верно передал его основное содержание.

На просьбу молодых людей рассказать о Есенине и прочесть любимые стихи, Клюев ответил: «Я все их люблю, как свои. Может, и больше».

В заключение встречи, когда уже садилось солнце, студенты спросили Клюева о том, что его привело в Томск и долго ли он намерен здесь оставаться. Он уклонился от ответа. На просьбу прочитать хоть что-нибудь из своих стихотворений он как-то нахмурился, пожевал губами и тихо промолвил: «После. В другой раз как-нибудь. Коли доведется свидеться».

Попытаемся определить, когда происходила встреча, о которой вспоминал Козуров (сам он ее не датирует). 43-я группа, в которой он учился, при четырехлетнем сроке обучения окончила институт в 1939 г. Следовательно, на втором курсе они учились в 1936/37 учебном году. К Клюеву пошли после учебной лекции. Встреча происходила в теплое время года. (Поэт вышел в рубахе-косоворотке, туфлях на босу ногу и долго сидел с молодыми людьми на скамейке во дворе). Этим временем в Томске в учебном году могли быть только сентябрь или май (в июне, как правило, лекций уже нет, идут экзамены). Таким образом, если автор воспоминаний верно запомнил курс, на котором ходил к Клюеву, то эта встреча могла состояться либо в сентябре 1936 г. на квартире по переулку Красного Пожарника, либо в мае 1937 г., когда Клюев жил уже на Ачинской.

...В дни, когда в Томске отмечалась 105-я годовщина со дня рождения Н.А. Клюева, мне посчастливилось познакомиться с кандидатом медицинских наук Н.И. Геблер (1913-1990), знавшей поэта. Ясный ум и твердая память позволили ей донести до наших дней важные подробности встреч с Клюевым, обстановки того времени. Она вспоминала, как после окончания четвертого курса Томского мединститута в один из жарких летних дней 1935 г. на Каменном мосту встретила незнакомого человека. «Синяя ситцевая рубашка-косоворотка, очень грязная, брюки порванные, потрепанные сандалии, седые подстриженные волосы, бороды не было, лицо какое-то серое, больное. Вдруг он ко мне идет, протягивает руку: "Барышня, подайте Христа ради на кусок хлеба опальному и обнищавшему русскому поэту Клюеву". У меня с собой не было денег, я ему сказала: "Давайте, мы сейчас зайдем к нам домой, познакомлю вас с мужем, он вас знает"». Жила молодая женщина неподалеку, через четыре дома от Каменного моста, в деревянном одноэтажном домике, что стоит во дворе по адресу: ул. Розы Люксембург, 9 (дом сохранился).

Н.И. Геблер не решилась вести Клюева в квартиру без предупреждения и вызвала в коридор мужа, Андрея Васильевича Сапожкова (род. в 1907 г.), своего однокурсника. Почитатель творчества поэта, он, приятно удивленный, воскликнул: «А, Клюев!» – обнял его и крикнул в дом: «Мама, отец, принимайте гостя!» За обедом стало ясно, что ссыльный поэт был очень голоден. «Клюев очень жадно ел, лицо сделалось благостным».
«Клюев, – продолжает Н.И. Геблер, – стал бывать у нас, но редко. Но если его долго не было, то шел к нему муж. Муж писал стихи, и ему показывал. Клюев их редактировал, и они были очень дружны».

...Молодые жили вместе с родителями, сестрой и племянником мужа Н.И. Геблер. Свекор, В.П. Сапожков, происходил из дворян Рязанской губернии. Окончил медицинский факультет Петербургского университета, работал государственным санитарным инспектором.

По воспоминаниям Н.И. Геблер, ее семья была знакома с Клюевым до января 1936 г. Потом его долго не было. Андрей и Нина также не ходили к нему в связи с рождением сына (родился 22 января 1936 г.). Спустя какое-то время они вдвоем пошли на квартиру Клюева. «Хозяйка вышла, какая-то противная, и сказала по-крестьянски: "Нетути его!" А потом добавила: "Увезли на черном вороне"».

Внезапный, по всей вероятности, ночной арест, обыск с изъятием дорогих сердцу вещей, допросы с угрозами явились для больного поэта страшным потрясением. К тяжелому пороку сердца и развивающейся язве желудка добавились новые болезни. Более трех месяцев он провел в тюремной больнице в неподвижности, пребывая нередко в беспамятстве. 4 июля того же года, как говорится в приведенном донесении, он был «освобожден ввиду приостановления следствия по делу №12264 и его болезни – паралича левой половины тела и старческого слабоумия».

В течение нескольких недель после освобождения Клюев не мог передвигаться самостоятельно, что сделало его положение поистине ужасным. В июле он сообщал В.Н. Горбачевой: «Тоскую невыразимо, под несметными избяными мухами – лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому, накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как корчага». 25 октября писал Н.Ф. Христофоровой-Садомовой: «Я не могу еще ходить в лавочку, чтобы промыслить себе на пропитание. Всецело завишу от Анны Исаевны – властной и дикой мещанки. Очень тяжело».

Загадки последнего стихотворения

Есть две страны. Одна – Больница, 
Другая – Кладбище, меж них 
Печальных сосен вереница, 
Угрюмых пихт и верб седых!
(1936 – начало1937)

Художник творил и в условиях ссылки. Учитывая горький опыт ареста 1934 года, часть произведений, которые могли быть использованы против него, он записывал лишь на время, пока не выучивал их наизусть, а затем уничтожал записи. (Об этом впоследствии вспоминал Р. Менский, встречавшийся с ним в Колпашеве). 23 февраля 1936 г. Клюев сообщал В.Н. Горбачевой: «Несмотря на бездомье и отсутствие уединения, сердце мое полно стихами. Правда, все они не записаны, а хранятся в арсенале памяти и тихо радуют меня: видно, кое-что осталось и для меня в жизни». Очевидно, к такого рода незаписанным произведениям относилось и то, что он читал на последней томской квартире хозяйке и ее сыну С.В. Балакину (род. в 1915 г.). Последний в апреле 1989 г. привел из него по памяти Ю.А. Хардикову следующее двустишье:

От Москвы до Аляски – кулацкий обоз. 
Сломанные косточки, крови горсточки...

Были у поэта и поверенные бумаге, сравнительно «безопасные» сочинения. Об этом можно судить по тому, что при аресте 1936 г. у него изъяли рукописи (как сообщает он сам, «поэму и несколько стихов»), однако обвинений в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений, как в Москве, против него не выдвигалось. К несчастью, сотрудники НКВД не сочли нужным сохранить изъятое, в том числе отобранные при аресте 1937 года «рукопись (тетрадь) Клюева – 4 листа, рукописи на отдельных листках – 6 шт.».
Особое значение поэтому приобретает единственное дошедшее до наших дней сибирское стихотворение Н.А. Клюева – «Есть две страны. Одна – Больница...», приложенное к сохранившемуся письму поэта от 25 марта 1937 г. к молодому московскому художнику А.Н. Яр-Кравченко.

Стихотворение таит немало загадок. Прежде всего, каково время его создания? Оно было написано в томской ссылке, предположительно в период с конца 1936 г. (когда, после освобождения из-под стражи поэт уже несколько оправился от тяжелых недугов, к нему вернулась память) по 25 марта 1937 г.

Ощущение связи образов «стран» – Больницы и Кладбища с действительностью усиливается, если обратить внимание на следующее. По рассказам старожилов, у входа на Вознесенское кладбище стоял домик кладбищенского служителя. В стихотворении есть зарисовка, когда его лирический герой, он же автор, Н.А. Клюев – «певец олонецкой избы», «блуждая пасмурной опушкой», «обронил свою клюку» и постучался за помощью «в окно к гробовщику». Возможно, что здесь описан действительный (или воображаемый) случай, который произошел с поэтом. Сравним стих «Блуждая пасмурной опушкой» и ответ гробовщика герою стихотворения: «Будь проклят, полуночный пес!» – с тем, что, как уже говорилось, сотрудники НКВД в 1936 году ставили в вину Клюеву: «уединенные прогулки в сумерки за городом» (кладбище находилось на окраине Томска)...

Итак, наглядно-предметные и вместе с тем философски обобщенные образы «стран» – Больницы и Кладбища – были навеяны поэту находившимися неподалеку от дома хорошо ему знакомыми местами.

Неясным является и то, какие внешние обстоятельства вызвали у поэта, отбывшего уже более половины срока ссылки, предчувствие скорой неожиданной кончины. По ходу развития стихотворения Н.А. Клюев увидел в окне дома гробовщика «тетушку Могилу», ткущую ему «желтый саван», и услышал обращенные к нему слова: «В розовом апреле оборван твой предсмертный плач!»

Думается, что в данном случае на него повлияла всеохватывающая идеологическая подготовка очередной волны устрашения и преследований, развернутая в стране в конце 1936-го – начале 1937 годов. Клюев, несомненно, знал о ней из передач радио, которое был вынужден целыми днями слушать на квартире Кузнецовых, из материалов местных газет, читаемых по крайней мере время от времени, из разговоров хозяев и соседей.
Все происходившее и порождало у Клюева мысли о скором отчете перед Богом. В размышлениях о предстоящей кончине он остался самим собой. Первой посмертной «песенкой» его души в вышнем мире, по убеждению Клюева, должны были стать простые и искренние слова признания любви к Родине: «Люблю тебя, Рассея, страна грачиных озимей!»

Арест, следствие, приговор

Я умер! Господи, ужели?! 
Но где же койка, добрый врач? 
И слышу: «В розовом апреле 
Оборван твой предсмертный плач!»
(1936 – начало 1937)

Предчувствие не обмануло поэта. Запущенный вскоре в очередной раз каток преследований и казней не миновал и его. 5 июня 1937 года он был арестован в доме по Ачинской, 13. Основанием послужило постановление Томского горотдела НКВД от 28 мая (с санкции военного прокурора 78-й стрелковой дивизии от того же числа), обвинявшее Клюева в преступлениях, предусмотренных параграфами 2, 10, 11 пятьдесят восьмой статьи УК РСФСР.

Содержание протокола допроса, состоявшегося на следующий день, выглядит весьма странно. Оперуполномоченный III отдела управления госбезопасности (УГБ) Г.И. Горбенко (1903-1972), помимо вопросов, обычных при выяснении «установочных данных», задал единственный вопрос: за что Клюев (в 1934 г.) был арестован в Москве и осужден в ссылку в Западную Сибирь? Ответ был записан в крайне произвольном истолковании, которое облегчало последующий поиск «вины» подследственного. Клюев якобы ответил: «Проживая в г. Полтаве, я написал поэму "Погорельщина", которая впоследствии была признана кулацкой, я ее распространял в литературных кругах в Ленинграде и в Москве. По существу эта поэма была с реакционным антисоветским направлением, отражала кулацкую идеологию».

После этого Горбенко записал: «Допрос прерывается». Вопросов, которые бы выясняли, совершал ли Клюев преступления, предусмотренные перечисленными в постановлении пунктами 58-й статьи, не было задано. Все это наводит на мысль о том, что ко времени ареста органы НКВД не располагали никакими сведениями о «преступной» деятельности поэта и что он, следовательно, как и многие другие, был арестован «для счета». Сверху требовали большого числа разоблаченных «врагов народа».

Второй (и последний) протокол его допроса помечен девятым октября, то сеть датой, отстоявшей от первого на четыре с лишним месяца. Столь длительный перерыв был необычен для того времени по следующим причинам. Во-первых, следственные дела обвиняемых в принадлежности к той же «контрреволюционной повстанческой организации», что и Клюев, и арестованных примерно в одно время с ним заканчивались гораздо быстрее – в срок до трех месяцев. Во-вторых, допрос состоялся спустя несколько недель после расстрела его «подельщиков», которых принудили подписать показания о принадлежности Клюева в числе других к упомянутой «организации». Это исключало возможность проведения очных ставок с ними с целью оказания дополнительного давления на поэта.

Думается, что задержка с составлением второго протокола объясняется тем, что Клюева вскоре после ареста разбил паралич. Возможно, что он впал в невменяемое состояние (как и после ареста 1936 года), и потребовалось время, прежде чем его вновь можно было допрашивать.

На допросе поэту было предъявлено обвинение в том, что он является одним из руководителей и идейных вдохновителей существующей в Томске контрреволюционной монархической повстанческой организации «Союз спасения России», что он группирует контрреволюционный элемент, репрессированный Советской властью, на вооруженное восстание против Советской власти. Тяжелобольной Клюев нашел в себе силы и мужество не признать приписанных ему преступлений и не оговорить никого из знакомых. В тексте обвинительного заключения говорится, что Клюев признал себя виновным частично. Эта фраза напечатана поверх ранее стертой. Думается, что положение о «частичном признании» вины Клюевым – вымысел составителей документа. На последнем – 9 октября – допросе поэт виновным себя не признал, а после этого допросов больше не было. Следовательно, иные показания никак не могли появиться.

Уничтожение

Плачь, русская земля, на свете
Злосчастней нет твоих сынов,
И адамантовый засов
У врат лечебницы небесной
Для них задвинут в срок безвестный.
(1933 – начало 1934)

На заседании «тройки» Управления НКВД Новосибирской области 13 октября 1937 года Клюев был приговорен к расстрелу. Его дело в этот день, как установил Ю.А. Хардиков, было рассмотрено по счету 65-м... В справке о расстреле указано, что приговор приведен в исполнение 23-25 октября 1937 года.

Чем объясняется столь размытая дата казни? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к материалам об обстановке в это время в Томской тюрьме и вокруг нее. По всей вероятности, именно в ней провел последние месяцы жизни Н.А. Клюев. (Из нескольких мест Томска, где содержались в это время арестованные, она находилась ближе всего к последнему адресу Клюева. Была расположена сразу за пустырем, примыкавшим с востока к Вознесенским кладбищам. Очевидно, сюда он и был привезен после ареста. В материалах его

дела о месте заключения говорится лишь, что он «содержится в НКВД»). Даже если Клюев содержался и в другом месте, то, вероятнее всего, он был расстрелян на одном из пустырей около тюрьмы. Это было место наиболее массовых расстрелов в Томске в 1937 году.

Член правления Томского общества «Мемориал» Г.А. Шахтарин, проведший исследования о памятных местах репрессий 30-х годов в Томске, сообщил, что, как правило, партия людей, предназначенных к уничтожению, накапливалась в тюрьме с понедельника по пятницу. В ночь с пятницы на субботу место казни оцеплялось, и с полуночи до двух часов (по Ю.А. Хардикову – с часу до четырех) производились расстрелы. В зависимости от величины партии они могли продолжаться и в следующую ночь, вплоть до ночи с воскресенья на понедельник.

Данные Г.А. Шахтарина косвенно подтверждаются при сопоставлении с датами расстрелов некоторых известных нам лиц. Так, и Клюев, и пять его знакомых, расстрелянных в Томске в августе-октябре 1937 года (епископ Ювеналий, И.Г. Назаров, В.А. Куклин, Е.А. Волконская, Р.С. Ильин), были казнены с пятницы на понедельник включительно. У трех из них – «размытые» даты. Это дни казни епископа Ювеналия (воскресенье и понедельник), Е.А. Волконской (29-31 августа – пятница-воскресенье) и самого Клюева (суббота-понедельник).

«Размытость» объясняется какими-то сбоями в работе аппарата НКВД, происходившими именно в эти дни. Очевидно, в условиях большой «загруженности» тех месяцев, когда большое число подготовленных к расстрелу заключенных не удавалось пустить в расход за одну ночь, допускалось ставить в документах дату, соответствовавшую дням приведения в действие приговора не над каждым из осужденных, а над партией в целом.

В отношении группы, в которой находился Клюев, точный учет затрудняло еще одно обстоятельство. В дни, когда ее расстреливали, в Томске не было света.

В подобных случаях тюрьма (и другие здания, где содержались заключенные) освещалась фонарями «летучая мышь». Естественно, что в таких условиях у сотрудников НКВД не было желания еженощно заполнять бумаги, отмечая, кого из «контриков» когда именно выводили на расстрел. Каждому ставили дату расстрела всей партии...

Можно попытаться восстановить и некоторые другие подробности обстановки последних дней и часов жизни Клюева.

Несомненно, что со времени ареста он содержался в общей камере, где была большая скученность. О страшной переполненности Томской тюрьмы в 1937 году имеются следующие свидетельства. П.А. Егоров сообщал в своем письме, что в камерах, где могли поместиться по норме 6 человек, сидело по 30-40. (То есть в пять-семь раз больше нормы!). О том же рассказывалось в воспоминаниях старушки – жены надзирателя (жившей в бараках у самой тюрьмы), услышанных И.К. Морозовым в 1956 году. Он передает их так: «Когда в 1937 году заключенных со всей Западной Сибири свозили в Томск, то в самой тюрьме места не было. Люди с вещами ждали ночи на дворе. А тем временем уголовники копали ямы на пустыре».

Известна и погода в дни, когда производилась казнь. 22 октября шел дождь. Затем погода стала меняться. В ночь на 23-е (с 23 до 2 часов) падал умеренный, затем слабый сухой снег. Дул все усиливавшийся ветер, носивший по небу тяжелые свинцовые тучи. Температура воздуха около нуля, высокая влажность. Словом, стояла темная глухая ночь с ветреной, промозглой погодой. Если к этому добавить, что нигде не было электрического освещения и что осужденных, пользуясь стихотворным выражением раннего Клюева, выводили «на плаху» «вослед за мутным фонарем», то правомерно предположить, что такая обстановка воспринималась поэтом как «дьявольская».

Примерно такой же была погода и в последующие два дня. В ночь на 24-е опять шел снег, на земле образовался снежный покров, но земля была талой, санный путь еще не установился.

...О том, как происходили расстрелы, можно составить представление по воспоминаниям современников событий, а также лиц, слышавших рассказы очевидцев в более позднее время. (Среди последней категории нередко встречаются ветераны МВД, начинавшие работать вместе с теми, кто служил в 30-е годы). Такого рода источники использовались и Г.А. Шахтариным, и Ю.А. Хардиковым. Последний пишет, что члены семей сотрудников Томской тюрьмы, жившие на ее территории, «могли видеть, как ночью в сторону Каштака (ныне один из жилых районов города Томска) везли на санях и на подводах что-то укрытое одеялами. Это по три-четыре человека вывозили на расстрел. Увозили людей к большим ямам, там и расстреливали. Одну яму заполняли по несколько дней. Справку о приведении приговора в исполнение оформляли, как «закроют» яму. Похожий рассказ слышал И.К. Морозов от старушки-надзирательши: «Ночью арестованных... по пять человек выводили на пустырь и из наганов выстрелами в голову убивали, сваливали в ямы вместе с вещами».

Недалекий скорбный путь под охраной по жуткой ночи... Приговоренным, очевидно, ничего не говорят о цели вывода или врут о переводе в другое место.

На безлюдном пустыре людей оставляют последние надежды. Их подводят к большой глубокой яме. Равнодушные лица «исполнителей-расстреливателей», для которых происходившее – привычное дело (Г.А. Шахтарин сообщил, что «работали на расстрелах тупые, очень хорошо оплачиваемые люди, которых хорошо кормили и поили»).

Построенным у края ямы приказывают повернуться лицом к ней. Как только это исполнено, энкавэдэшники разом стреляют им в затылки из больших револьверов.

...По инструкции стрелять надлежало только в затылок. Нарушить ее было нельзя. Но как казнили парализованного Клюева? Поставили, позволив опираться на палку? Посадили спиной к палачам?!

Вряд ли можно представить все то, о чем думал поэт в последние дни и часы. И все же, опираясь на ряд источников, позволяющих судить о его мировоззрении, можно восстановить одно очень важное направление его забот и переживаний в ожидании предстоящей смерти. Судя по письмам Клюева, некоторым мемуарным свидетельствам, его совесть – совесть христианина – была обеспокоена тем, что после смерти он будет погребен без соблюдения православных обрядов, принятых на родном ему Русском Севере.

12 июня 1934 года он писал С.А. Клычкову из Колпашева: «Мерзлый нарымский торфняк, куда стащат безгробное тело мое, должен умирить и врагов моих, ибо живому человеческому существу большей боли и поругания нельзя ни убавить, ни прибавить». 28 июля того же года он сообщал оттуда же Н.Ф. Христофоровой-Садомовой: «Недавно был на жалком местном кладбище – все песчаные бугорки, даже без дерна, без оградки и даже без крестов. Здесь место вечного покоя отмечают по-остяцки – колом. Я долго стоял под кедром и умывался слезами. "Вот такой кол, – думал я, – вобьют и в мою могилу случайные холодные руки". Ведь братья-писатели слишком заняты собой и своей славой, чтобы удосужиться поставить на моей могиле голубец, которым я давно себя утешал и многим говорил о том, чтобы надо мной поставили голубец».

В последние минуты жизни Клюев мог с ужасом убедиться, что действительно будет погребен без гроба и креста и даже в общей могиле...

По воспоминаниям И.К. Морозова, который в 1956 году студентом 4-го курса коммунально-строительного техникума участвовал в работах по рытью котлована под дом неподалеку от Томской тюрьмы, мы можем судить, что представляли собой захоронения жертв 1937 года, и какова была их судьба вплоть до самого недавнего времени. В забое глубиной 3,9 метра, пишет Морозов, обвалилась тяжелая глиняная стена и открылось жуткое зрелище: «Беспорядочно, с узлами и чемоданами лежали не скелеты, а люди, но их тела были не из мяса, а из чего-то похожего на воск или мыло». Подъехавшим на двух «победах» руководителям доброхоты на совковой лопате подали голову одного из покойников «в зимней шапке с истлевшим верхом». Студентов-строителей на несколько дней от работ отстранили, а «нанятые на временную работу люди... по цене 25 рублей за кубометр покойников ночами их куда-то вывозили».

В найденном в могильнике самодельном чемодане из досок среди прочего обнаружили несколько книжек стихов, в том числе – «Москву кабацкую» Есенина, а также фотографии, на одной из которых «были двое, С. Есенин и мужичок в шляпе». И.К. Морозов высказывает предположение, что в раскопанной яме был похоронен Н. Клюев («человек в шляпе» с фотографии).

Так это или нет, установить невозможно, но очевидно, что Клюев успокоился в такого рода захоронении...

Благодаря разысканиям членов томского «Мемориала» сегодня известны места, где расстреливали и хоронили заключенных Томской тюрьмы в 1937 году. Это пустырь к юго-западу от тюрьмы, между ней и бывшим польским кладбищем, пустырь к северу от нее (сейчас здесь находятся склады Росбакалеи), проходивший севернее и западнее этого последнего, так называемый Страшный овраг (в настоящее время – поселок Крутоовражный) – и местность, примыкавшая к нему с севера. Все это места, прилегавшие к северным и восточным границам кладбища, о котором писал Клюев в последнем стихотворении. «Страна Кладбище» как бы переходила свои границы и занимала все большую часть страны Россия.

Наследие и наследники

В девяносто девятое лето 
Заскрипит заклятый замок 
И взбурлят рекой самоцветы 
Ослепительно вещих строк.
(1920, 1924)

Начавшееся в последние годы духовно-нравственное возрождение России востребовало и наследие Николая Клюева. Усилиями немногих подвижников публикуются его небольшие стихотворные сборники, поэмы, письма, документы. И тем не менее можно говорить лишь о начале освоения этого наследия.

Совесть требует и достойного увековечения памяти поэта в местах, где он жил и работал. Так, в Томске, где он провел более трех лет, нет библиотеки или улицы его имени. (Хотя есть областные библиотеки имени С. Маршака и Н. Островского, никогда не бывавшего в городе). Справедливо было бы, если бы на водном пути от Томска до Колпашева появилось судно, носящее название «Николай Клюев».

Наконец, стоит подумать о выполнении последней воли Н.А. Клюева. Могилы его не найти. Но есть место, где он молился. Это восстановленный усилиями прихожан и священников храм Святой Троицы (на улице Октябрьской). Его ограда, как справедливо считает архитектор-краевед Г.В. Скворцов, лучшее место для памятника, креста-голубца, поэту-мученику. Думается, что, если Томская писательская организация выступит с предложением о создании такого рода памятника, то это найдет поддержку российской общественности, соотечественников и почитателей русской культуры в союзных республиках и зарубежье.

Пусть сбудется предвидение классика отечественной литературы, поэта-патриота, космиста Николая Клюева, высказанное им в одном из стихотворений 1920 года, посвященных Сергею Есенину:

Супруги мы... В живых веках 
Заколосится наше семя, 
И вспомнит нас младое племя 
На песнотворческих пирах!