Поэт Василий Андреевич Соколов (1908-1991) не дожил до публикации своих воспоминаний о Николае Клюеве, над которыми он начал работать еще в начале семидесятых годов. Главное в них – подкупающая достоверность («Постараюсь держаться подлинности, не создавая новых легенд», – вот позиция мемуариста). Это – взгляд на Николая Клюева, поэта-земляка, со стороны: вначале глазами мальчика, затем – подростка, а потом и юноши, входящего в зрелость. Впечатления этой поры жизни всегда самые яркие, тем более – в данном случае, ведь отрочество и юность автора пришлись на переломное время. И не удивительно, что в воспоминаниях В.А. Соколова имеются памятные всем нам приметы первого послереволюционного возбуждения политического сознания народа, возбуждения, происшедшего в результате коренной ломки прежнего русского уклада после 1917 года... Автор не пытается загримировать эти приметы в угоду сегодняшнему расхожему (подчеркнуто негативному) отношению к ним, что придает еще большую достоверность фактам, о которых он пишет.

Память мемуариста сохранила и другие эпизод с участием Клюева, о которых В.А. Соколов рассказывал устно и в частной переписке. Однако, и свидетелем он сам не был и потому, соблюл принцип подлинности, в свои воспоминания их не включил. В подстрочном примечании приводится отрывок из письма В.А. Соколова, где дано краткое изложение этих эпизодов. 

Вы обошли моря и сушу, 
К созвездьям взвили корабли, 
И лишь меня, мирскую душу, 
Как жалкий сор, пренебрегли.
Николай КЛЮЕВ

Наши звездные корабли взвились через полвека после появления в печати этих пророческих строк.

Личность Клюева стала легендарной. Критики двадцатых – тридцатых годов, в их числе и собрат по перу Василий Князев, создали несправедливую легенду о кулацкой сути поэзии Клюева. В наши годы опубликовано немало исследований его творчества, справедливость наконец восстановлена. 

Возможно, добавят какие-то штрихи к биографии поэта и мои земляцкие воспоминания, относящиеся к времени проживания поэта в родном городе. Мне довелось видеть Клюева, слушать его выступления. А мой школьный друг Павел Спасибенко был учеником Николая Алексеевича.

Итак, уездный город Вытегра, «с кулачок величиной», как писал Клюев Сергею Есенину. В историю промышленной России городок вошел в 1810 году, с завершением строительства Мариинской шлюзованной водной системы, соединившей Север с Петербургом и другими областями. Первый шлюз был оборудован в Вытегре. Ежегодно проводились на площади две ярмарки, особенно яркой бывала осенняя, Покровская. 

Ярмарочные прилавки манили покупателей отрезами питерской мануфактуры, фарфоровой посудой, самоварами, кондушскими паточными пряниками, Вознесенскими калачами. Прямо на земле красовались андомские глиняные вазы и горшки, кустарная деревянная всячина – от бочек и чанов до крашеных ложек. Радостью детворы и молодежи была веселая карусель. Шла бойкая торговля. Кто приобретал самовар, гармонь или сапоги, долго потом вспоминал: «В шестнадцатом году на Покровской куплено!» 

Отец привел меня, восьмилетнего, на ярмарку. Впереди нас встал худощавый, лет тридцати мужчина среднего роста, в серой, колоколом шляпе. Умильно поглядывая на токаря-умельца, стал говорить распевно:

– Боженька-надоумник надоумил мужичка такую красоту, лепоту уладить: избу-матушку с хозяином добрым, с хозяюшкой расторопной, с малой младеней выказать. Вяжись, неводок, длиннее, прядись, ленок, живее, гляди, мужичок, веселее! 

Повернулся лицом к толпе, поглядывая на земляков улыбчиво. Запомнилось мне бледное лицо с небольшими темными усами; с такими же темно-русыми прядями волос, спадающих на шею. Запомнился высокий, почти женский голос, отчетливое олонецкое оканье в словах. 

– Кто это? – спросил я отца.

– Клюев Николай Алексеевич, стихотворец, – ответил отец и по дороге домой досказал: – Книги пишет. Живет подолгу в Москве, в Питере. Книжку его видел в библиотеке, называется «Сосен перезвон». 

Недавний выходец из деревенской глухомани, он был наслышан о том, что Клюев провел полгода в тюрьмах Вытегры и Петрозаводска за революционную деятельность среди олонецких крестьян, много странствовал по России, посещал монастыри, сектантские общины. 

Давно замечено: картины детства и юности остаются в памяти на всю жизнь... 

Девятнадцатый год. Клюев живет в Вытегре. Я читаю получаемую отцом газету «Звезда Вытегры», не все понимаю, но запоминаю понятное – например стихотворение Клюева, начинавшееся строками:

Глухая Вытегра не слышит урагана, 
Сонливая с сорочьим языкам...

Ураган гражданской войны бушевал рядом: белогвардейцы подступали к карельскому Пудожу, несколько губернских учреждений было эвакуировано из Петрозаводска в Вытегру. Клюев провожал пламенной речью вытегорский красноармейский отряд на бой с врагами. На митингах выступал городской хор с революционными гимнами. Радовали всех еженедельные премьеры Петроградского драматического театра. Так что сонливости, пожалуй, не было.

Иное дело – голод. Он набирал свою пагубную силу.

Летом девятнадцатого года появилось в газете стихотворение Клюева:

Родина, я умираю, 
Кедр без влаги в корнях, 
Возношусь к коврижному раю, 
Где калач – засов на дверях!..

С открытием навигации на канале стали приплывать в Вытегру грузовые пароходы «Карл Маркс» и «Энгельс», доставляя продовольствие, но тиски голода разжимались медленно. В марте двадцать второго года Есенин писал критику Р.В. Иванову-Разумнику о положении голодающего Клюева: «Он почти уминает». Среди московских литераторов Есенин собрал некоторую сумму денег для своего учителя и друга, сделал что-то с пайком. Помогал он и позже, не одобряя, однако, сидения известного всей России поэта «в родной Баобабии». Образ баобаба, мистического дерева, не раз появлялся в эти годы в стихах Клюева.

Проживая подолгу в Петрограде, в Москве, в родной деревянной Вытегре, Клюев перестал бывать в деревне, но ревниво сохранял свой крестьянский облик в творчестве и в манере одеваться. Столичные литераторы посмеивались над этим. Ходит в свитке, в сапогах гармошкой. Читателям Вытегры, не в последнюю очередь и мне, нравились многие стихи Клюева, особенно ««В златотканую синь сентября», «На селе четыре жителя». Всем пришлась по душе веселая, образно-яркая «Плясея»: 

Вот я –
Плясея – 
Вихорь, прах летучий, 
Сарафан –
Синь туман, 
Косы – бор дремучий. 
Пляс – гром, 
Бурелом,
Лешева погудка, 
Под косой луговой 
Цветик незабудка! 

Клюев принял Октябрь, но с крестьянским религиозным уклоном, отягощенным библейской; старообрядческой, – старокнижной и фольклорной символикой. В деревенском доме Клюевых было много старопечатных книг. «Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости, – писал Клюев, – обязан своей покойной матери, память которой я чту слезно, даже до смерти».
В стихах он говорил о себе в не скольких художественно-образных уподоблениях: «Я каменный ангел на старом погосте», «я королевич Еруслан», «волхвующий сказочник я», «я посвященный из народа, на мне великая печать», «я олонецкий Лонгфелло». В чем-то из этого он был прав. Не прав был в другом – когда ему казалось, что олонецкие крестьяне очень религиозны. 
Николай Клюев не мог остаться равнодушным к волшебному бунинскому переводу «Песни о Гайавате».

Ее содержание перекликалось с миропониманием, с глубоко чувствуемой поэтом природой Севера. И рождались созвучные строки. Вот отрывок из поэмы Клюева «Песнь о Великой Матери»:

Эти гусли – глубь Онега, 
Плеск волны Палеостровской, 
В час, как лунная телега 
С грузом жемчуга и воска 
Приезжает зыбью лоской 
И томит лесная нега 
Ель с карельскою березкой.

Клюев не лил вина, не курил, избегал общества пьянчужек и зубоскалов. Правда, ничто фольклорное ему не было чуждо. По Вытегре из уст в уста передавались «байки», рассказанные Клюевым:

«Утром говорит старик старухе: «Ты сегодня вари рыбу». Та отвечает: «Рыба-то вся!» «Ну и что, – говорит старик, – ты всю и вари!»

«А то случай в Андоме был. Одна баба-чистюля начистила песком самовар, медный таз, котелок медный. Выставила на крылечко, на солнышко. Блестит посуда! Шел агроном, глянул – да и говорит: «Экая у тебя обсерватория!» Баба потом обижалась: «Еретик! Я первая чистотка по деревне, а ен этак меня обремизил».

Почему я, проявлявший особый интерес к творчеству, и личности Клюева, не познакомился с ним? Во-первых, я был очень застенчив, во-вторых, не с чем было зеленому юнцу явиться к знаменитому поэту, не было созвучных голосу Клюева стихов. Первое мое стихотворение напечатала местная газета после отъезда Клюева из Вытегры. 

Жил он здесь очень бедно. Осложнились отношения с местным партийным активом. Вытегра не давала поэту выхода на широкий литературный простор. Клюев нуждался в поддержке столичных друзей, сомысленников, с кем надеялся стать снова почитаемым, ведущим. Собираясь в отъезд, он подарил своему юному другу Спасибенко «Песнь о Гайавате» и свои книги – «Сосен перезвон», «Песнослов», «Мать Суббота», написав на каждой: «Милому Павлу Спасибенко». Скромно подписал: «Н. Клюев». К сожалению, книги эти у Павла пропали в Мурманске в военное время.

Пишущему эти воспоминания на девятом десятке лет своих, по прошествии почти семидесяти лет с отъезда Николая Александровича из Вытегры в Ленинград, трудно быть протокольно точным в деталях. 

Тогдашняя критика олонецкого Лонгфелло встретила глумливой книжкой Василия Князева «Ржаные апостолы», в которой «красный звонарь» утверждал: «Клюев умер и никогда не воскреснет!» Это напоминало горестное признание М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Меня и вырезывали и урезывали, и перетолковывали, целиком запрещали, и всенародно объявляли, что я вредный, вредный, вредный...».

Князеву и подобным ему Клюев отвечал в тридцатых годах, уверенный в своих силах, в своей правоте:

Он жив, олонецкий ведун, 
Весь от лесов и вьюжных струн. 
Скуластой тундровой луной 
Он смотрит в яхонт золотой!

Годы культа дали большую волю хулителям крестьянской поэзии. Дошло до расправы с поэтами есенинского круга, в первую голову – с несчастным Клюевым. Верный все годы матери-Родине, верный своему призванию, поклонению природе, красоте, прославлению людей, сердец любящих друг друга, он был обвинен в «кулацкой агитации» и по этому ложному обвинению сослан в Сибирь, затем расстрелян. Были репрессированы Петр Орешин, Сергей Клычков, Иван Приблудный, друг и продолжатель клюевского цветистого словотворчества Павел Васильев.

Творческое наследие Клюева было явлено народу лишь через сорок лет после кончины поэта, в 1977 году однотомником с вступительной статьей историка литературы и фольклора В.Г. Базанова. О значении творчества Клюева в истории русской поэзии обстоятельно писали Валерий Дементьев, Станислав Куняев, Николай Тряпкин и другие, коим дорого несуетное, самоцветное поэтическое слово. 

Из Вытегры Николай Клюев пророчески писал Сергею Есенину: 

Супруги мы... В живых веках
Заколосится наше семя, 
И вспомнит нас младое племя 
На песнотворческих пирах! 

В этом, на мой взгляд, ощутимая перекличка с великим Пушкиным: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!». Клюев видел идущее навстречу ему племя молодых талантливых поэтов и приветствовал его в лице Сергея Есенина, Александра Ширяевца, Владимира Кириллова, Павла Васильева.

Младое племя помнит. Не забывает и пожилое. 

В Вытегре с участием писателей и ученых Москвы, Ленинграда, Вологды, Карелии проводятся Клюевские литературные чтения, выделена мемориальная комната в доме, где проживал в двадцатые годы Клюев. Поэты и литературоведы посещаю деревенскую избу, где проживал с родителями Клюев, – все это дань народного признания его поэзии, продолжающей жить в памяти, в сердцах читателей. 

1970-1989
Публикация и предисловие Сергея Субботина