О Н.А.КЛЮЕВЕ

Своим четырехлетним (1929-1933) знакомством и общением с поэтом Николаем Алексеевичем Клюевым я обязан моему брату – Народному художнику, лауреату Государственной премии РСФСР Анатолию Никифоровичу Яр-Кравченко. Что же касается их собственной дружбы, то она имеет свою интересную и непростую историю, о которой я попытаюсь рассказать.

Вспоминать события шестидесятилетней давности помогут письма, записки, надписи на фотографиях и книгах, рисунки и работы брата.

Но предварительно несколько слов о нашей семье. Отец – Никифор Павлович Кравченко родился в 1883 году в крестьянской семье Новоград-Волынской области. Всю жизнь он служил инженером путей сообщения, чем и определялся достаточно кочевой образ жизни нашей семьи и разные места рождения моих братьев. Мать (в девичестве Дайлидо Лидия Эдуардовна) родилась в 1887 году в Гродно в семье бывших политических ссыльных полуфранцузов-полуполяков дворянского происхождения. В 1906 году она вышла замуж за моего отца.

Из шестерых детей осталось в живых трое: старший Владимир, средний Анатолий (родился 21 июня 1911 года в Благовещенске-на-Амуре) и я – младший (родился там же 10 июня 1913 года).

Анатолий Кравченко после окончания в 1927 году школы поступил в Киевский художественно-технический институт на подготовительные курсы и параллельно занимался у ученика П.П.Чистякова профессора И.Ф. Селезнева. Впрочем, рисованию он начал учиться еще раньше в Святошине (дачное место под Киевом) у профессора В.Ю. Рябчевского. Именно по совету И.Ф. Селезнева у Анатолия созрело решение поступить учиться в Академию художеств. С этой целью он приехал в апреле 1928 года в Ленинград. Здесь уже находилась наша тетка по матери Зинаида Эдуардовна, работавшая кассиршей в булочной. Вместе с мужем Николаем Георгиевичем Борисовым, бывшим моряком, а теперь студентом Второго ленинградского медицинского института, они проживали в общежитии на 8-й Советской улице.

На другой день по приезде Анатолия в Ленинград состоялось его знакомство с Клюевым. Брат оставил лишь краткие воспоминания о начале своей дружбы с Клюевым (запись, сделанная по моей просьбе 10 февраля 1976 года), но у меня в архиве хранится его письмо от 11 апреля 1928 года родителям в Святошино, где он довольно подробно описал свою встречу с поэтом. Анатолий рассказал, как он отправился на выставку, открытую в «Обществе покровительства художников им. Куинджи» и далее отметил: «На этом я остановлюсь, ибо тут произошла целая история. Эта выставка находится на улице Герцена, д.38. Вошел в это здание, романтическое, уютное и, боже мой, что я увидел – искусство! Все вещи одна другой лучше <...> Осматривая выставку, я увидел пожилого человека с бородой (вроде Шевченко в ссылке), в свитке простой деревенской и сапогах... Старичок смотрит, а вокруг него мнутся люди, да какие люди, все интеллигенция. Слышу, заговорил, и знаешь, мама, как заговорил, как-то умно, осмысленно и толково. Посмотрел еще раз на старика и пошел смотреть в следующее отделение худ. Бухгольца, хороший художник и колорист большой. Смотрю портреты всяких артистов, поэтов, вдруг вижу старика нарисованного. Читаю в каталоге номер такой-то, и что же оказывается, Клюев, знаешь, что Есенина вывел в люди, т.е. в поэты. Вот мать честная! Подхожу к старику и кружусь, вроде как бы на картину моргаю, а куда к черту – на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает название кар<тины> и заговаривает об искусстве. Проходили мы мимо нарисованного портрета, я возьми, да и сравни их обоих, портрет и Клюева. Заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил о Есенине, вижу, старичок ко мне совсем душу повернул, я о Клюеве: дескать, роскошь -стихи! О Кравченко заикнулся, – знает, о Нестерове еще лучше и т.д. В результате познакомились, он сказал: «Клюев», я – «Кравченко».

Долго ходили, сидели на диванах, он меня взял под руку, и <мы>, прохаживаясь по застланным коврами комнатам, говорили об искусстве, литературе, он мне рассказывал о писателях, о «Сережке» [«Сережке» – несомненная вольность брата, сам же Николай Алексеевич, насколько я помню, вспоминая о Есенине, называл его не иначе как «Сереженькой»] Есенине, его истинном друге. Он прослезился, вспоминая о нем».

Клюев ввел брата в широкий круг ленинградских поэтов, писателей, людей духовной элиты. В 1930 году они даже готовили документы для выезда за границу в Финляндию к Репину, которому Николай Алексеевич хотел представить Анатолия (нынешнее Репино было тогда за границей). Поездка не состоялась из-за смерти Ильи Ефимовича.

В сентябре 1930 года в Ленинград переехали отец с матерью и старшим братом Володей, и Николай Алексеевич стал близким человеком нашей семьи. Через этот контакт в какое-то соприкосновение с литературным миром вошел и я. Помню Константина Федина, Михаила Зощенко, портрет которого брат делал в 1934 году в своей мастерской на улице Красных Зорь (ныне проспект Кирова), Алексея Чапыгина, Николая Тихонова, Виссариона Саянова, Николая Брауна и его жену -хрупкую, изящную поэтессу Марию Комиссарову. Александра Прокофьева, Всеволода Рождественского, литературоведа Павла Медведева, живших в Пушкине Алексея Толстого и Вячеслава Шишкова, а также приезжавших из Москвы Сергея Клычкова и Петра Орешина. Я был тогда еще подростком, и мое знакомство с ними носило лишь созерцательный характер. В содержание их бесед я не вникал. Помню только, что говорилось на тех вечерах и встречах в основном об искусстве и стихах. Запомнилось, что на равных с Клюевым держались только Чапыгин (он носил коричневое кожаное пальто и косоворотку, расшитую по вороту васильками) и Федин, одевавшийся всегда хорошо и со вкусом. Все другие относились к Клюеву с большой почтительностью и одевались совсем просто, особенно Прокофьев, ходивший в косоворотке, потертом пиджачке и в сапогах. В моем архиве хранятся книги многих из них, подаренные в конце 1920-х – начале 1930-х годов Николаю Алексеевичу и брату, рисовавшему их портреты. Приведу некоторые из этих надписей. «Николаю Алексеевичу Клюеву с чувством искреннего уважения и преклонения перед русским талантом. 30. III. <предположительно 1930 года – Б.К.>. В. Наседкин» (на книге стихов «Теплый говор», 1927), «Клюеву Николаю Алексеевичу, дорогому светлому поэту, которого давно и крепко люблю, Браун. XII.28» (на книге стихов «Новый круг», 1928), «Дорогому Николаю Алексеевичу Клюеву с любовью автор. 2.II.1928» (П. Медведев на книге «Драмы и поэмы А.А. Блока. Из истории их создания», 1928), «Толе Кравченко от автора. Плоть – самое чудесное в человеке, ибо плоть есть драгоценная чаша, наполненная вином духа» (С. Клычков на книге «Гость чудесный», 1923), «Нашему художнику, отроку Анатолию, преисполненному света и тишины, с душевным расположением Петр Орешин. Осень 29» (на книге стихов «Откровенная лира», 1928), «Толе Кравченко милому спутнику по гранитному саду от Вс. Рождественского. Февраль 1932 г.» (на книге стихов «Гранитный сад», 1929); Н. Тихоновым была сделана надпись: «Знаменитому мастеру Толе Кравченко от старого дьявола, живущего на покое. Ленинград, 1933» (на книге «Избранные стихи», 1932), «Дорогому Анатолию Никифоровичу Кравченко, замечательному художнику на память о нашем знакомстве. Михаил Зощенко. 24 января 1934 г.» (на книге «Письма к читателю», 1931).

Но это я забежал вперед. Еще до встречи нашей семьи с Клюевым мы получили в Святошине от Анатолия письмо, датированное 4 марта 1929 года, следующего содержания: «Милые мои родители, я хотел бы с Вами разделить один сложный вопрос и получить согласие или совет. Сейчас, когда в Москве и Ленинграде до 8 известных Кравченко, певцов, художников, литераторов, артистов, я хочу изменить свою фамилию приставкой Яр. Я говорил с Коленькой, и он это придумал. В марте выйдет альманах со стихами <...>, посвященными мне, и Коленька хочет написать так: «Анатолию Яр-Кравченко». Это очень гармонично. Не правда ли? Напишите Ваше мнение, я вразрез не пойду».

Родители, естественно, не возражали.

Под своей обновленной фамилией и стал Анатолий известен как художник.

В это же письмо была вложена фотография их обоих вместе (ателье художника-фотографа Терезы Левенсон – ул. Герцена, 21) с автографом Клюева:

Анатолию Яр-Кравченко – 
его прекрасной юности,
В год моей последней любви
и последних песен – 1929-й
Николай Клюев

Далее шли две строфы (первая и последняя) стихотворения Клюева «Вспоминаю тебя и не помню...» В письмо было вложено и все стихотворение полностью, переписанное уже рукой Анатолия – с автографа или под диктовку самого поэта – мне неизвестно.

Привожу его полностью по хранящемуся у меня письму брата:

Вспоминаю тебя и не помню...
Отцвели резедовые дни.
На последнем пути не легко мне
Сторожить гробовые огни!
Скоро сердце уснет непробудно,
До заката не встретиться нам,
Присылай белокрылое судно
К полуночным моим берегам!
Там лишь звезды, да сумрак голубый,
На утесе заплаканный крест,
И плывут в океанские губы
Паруса хороводом невест.
Стонет чайка о юном матросе,
Что погиб, роковое любя...
Не в лугах на душистом покосе
Я увидел, мой цветик, тебя!
Выла улица каменным воем,
Но таинственным поясом муз
Обручил мою песню с тобою
Легкокрылых художеств союз.
Светлый Власов крестом Нередицы,
Многострунной зарею Рылов,
Утолили прохладой криницы
Огневицу купальских стихов.
И теперь, когда головы наши
Подарила судьба палачу,
Перед страшной кровавою чашей
Я слабимую теплю свечу,
Чтоб черемуха с белою вербой
Целовалась с заветным окном.
Хорошо, когда жизнь на ущербе
Лебединым пахнула крылом.
Будто озеро в синих ирисах,
Ель цветет и резвится форель.
Только траурной мглой кипариса
Просквозило Карельский Апрель.
И стихи, словно ласточки в поле
На отлете в лазоревый край...
Прощебечъ, моя птичка, мой Толя,
Как чудесен твой детский Китай!
Как смешны в хризантемах зайчата,
Легковейны бубенчики пчел, – 
Я не знал ни жены, ни собрата,
Но в тебе свою сказку нашел.
Пусть же сердце уснет непробудно,
Зная тайну ревнивых веков,
Что плывет мое лунное судно
В лед и яхонт любимых зрачков.
3 марта 1929 г.
Н.Клюев

Сам я познакомился с Николаем Алексеевичем еще за год до своего приезда в Ленинград. Произошло это в Саратове. Здесь в это время на строительстве железнодорожного участка Саратов-Миллерово служил наш отец, прибывший сюда в апреле 1929 года. К лету перебрались к нему из Святошина и мы с матерью. Не было с нами только жившего тогда в Сибири Владимира и находившегося в Ленинграде Анатолия. Но мы его ждали на период летнего отпуска (он весь этот год занимался в частной студии профессора В.Е. Савинского, готовясь к поступлению в Академию художеств). Ждали вместе с ним и Клюева, которому отец написал специальное приглашение. Вскоре получаем от брата письмо, датированное 7 июня 1929 года. По поводу приезда Клюева он в нем пишет: «Н.А. получил твое письмо, благодарил за приглашение, но он не может жить в городе, ему надо около города в деревне, на берегу реки, недалеко от леса и в простой крестьянской избе. Тогда он с радостью приедет. Он просил и советовал поступить так: нанять пол-избы или избу (это очень дешево в деревне) и на лето поселиться нашей семьей, подышать Россией и привольно поправить нервы. Он тоже может платить за квартиру (только ему надо отдельную, хоть маленькую комнатку). Он здесь будет писать свою новую поэму, больше и лучше по замыслу «Погорельщины». Если же мама не хочет быть в деревне, то я с Н.А. там побуду. Мне надо писать этюды крестьян к «Самосуду». Скоро отпечатаю и пришлю снятый эскиз «Самосуда» и портрет, во весь рост, Есенина (его контур только)».

И вот в середине августа они приезжают. Поезд приходит в 12 часов дня. Я отправляюсь на вокзал встречать. Каким я увидел Клюева? Память отчетливо сохранила то самое первое впечатление. Довольно плотный мужчина. Цвет глаз бледно-голубой. На щеках ямочки. Цвет волос светлый, белокурый, слегка с проседью. Такая же борода. Позже я заметил, что волосы на теле были у него рыжие. Волосы и борода образовывали вокруг головы как бы ореол. Голос тихий, и слова произносит с расстановкой. Одет по-крестьянски. Белая рубашка, плисовые в полосочку штаны, мягкие шевровые сапоги на восемь гармошек. С ними два баула, чемодан и еще корзина со снедью.

Я тут же нанял извозчика. Поехали на улицу Соколова, дом 163, где проживала наша семья. Улица пролегала под Соколовской горой, на которой, по преданию, был разбит шатер Стеньки Разина. Приехали. Я запомнил, как, войдя в горницу, Клюев сначала перекрестился двуперстием на икону, отвесил земной поклон с опущенной вниз правой рукой и затем, подходя к хозяевам, осенял себя мелким крестным знамением, после чего следовало троекратное лобызание. Так он расцеловался со всеми. Нас с Анатолием сразу же стал называть «Кутенькой». И это обращение закрепилось за нами на все время нашего с ним общения. Запомнились мне также его серебряный наперсный крест на серебряной же цепи и серебряное кольцо на среднем пальце левой руки. Про это кольцо самим Клюевым была рассказана такая история. Оно принадлежало патриарху Никону, а тот подарил его царю Алексею Михайловичу. Долгое время оно хранилось в царской сокровищнице, пока не было подарено царицей Александрой Федоровной Григорию Новых (Гришке Распутину). А тот передарил его Клюеву, от которого оно перешло к Анатолию. В настоящее время это историческое кольцо хранится в семье брата в Москве. В моем архиве имеется его фотография.

Все первые дни пребывания Николая Алексеевича в Саратове я был неразлучно с ними, т.е. с ним и братом. Помню, ходили на Нижнюю, дом 63, к Назаровым (хозяева, у которых отец жил в самое первое время своего приезда). Там собралось немало народу (интеллигенция), и Клюев читал свою поэму «Погорельщина» по памяти. С каким вдохновением! Меня поразило, как во время чтения непрестанно менялось выражение его лица. На карандашном рисунке Анатолия Клюев как раз запечатлен в момент чтения этой поэмы в Саратове (хранится у меня). Тогда же им сделано и акварельное изображение лица поэта, вдохновенно читающего «Погорельщину» (местонахождение неизвестно).

На третий день ходили на базар. Меня удивило, что нашего гостя так жадно интересуют старинные вещи: иконы, свечетушители, похожие на ножницы с колпачком. Один из таких он себе купил. Их у него уже было несколько. И все разного вида.

На четвертый, как помню, день состоялся переезд из города в лесную деревню Разбойщина (каким-то образом связанную с именем К. Федина), что совсем недалеко от Саратова: нужно было только доехать до последней в то время трамвайной остановки «12-я линия» и затем пройти 3-4 километра пешком. Поселились в большом красивом доме, хозяином был одинокий старик. У меня сохранились сделанные Анатолием рисунки этого дома, интерьер со столом, лавками и кованым сундуком, в углу большой образ Спаса. Хранится и еще несколько рисунков, относящихся к этому же периоду: мосток через ручей, наброски веток, тына, спина Клюева в белой рубахе.

В Разбойщине я с ними уже не жил, а только наведывался туда по выходным.

Касательно пребывания Николая Алексеевича в Саратове запомнился такой курьезный и странный случай. В Глебовом овраге (окраина Саратова, заполненная домишками бедняков) проживал тогда некий монах-ясновидец. Николай Алексеевич с Анатолием решили у него побывать. Нашли его избушку и только переступили порог, как тут же были встречены словами предсказателя, окруженного множеством народа, преимущественно старух. Простерев руку к вошедшему первым Анатолию, он изрек: «Ты напишешь большую чудотворную икону» и, взглянув затем на Клюева, произнес: «Молись, раб Божий, молись, раб божий... Не взойдет и трех раз солнце, как будешь в казенном доме». И опустил голову. Как показало дальнейшее, предсказателем он оказался неплохим.

В Разбойщине они прожили до второй половины сентября. Затем отбыли в Ленинград.

В 1930 году, как я сказал, наша семья перебралась в Ленинград. Первым в августе приехал я. Встречал Анатолий. С Витебского вокзала повез меня к себе на канал Грибоедова (дом 8, кв. 8), куда устроиться помог ему Клюев. Это была квартира хорошо его знавшего артиста оперного театра Петра Михайловича (фамилию уже не помню). Хозяйку звали Евгения Федоровна. У них был сын Кирилл – моряк Арктики. Брат занимал там маленькую комнатушку.

В сентябре месяце мы с Анатолием встречали уже всех наших остальных. Ютиться такой большой семьей в комнатушке на канале Грибоедова, естественно, было уже невозможно. Помог на сей раз наш с братом друг Сережа Базилевич. Его дядя Владимир Васильевич Базилевич, в прошлом поручик царской армии, перешедший в революцию на сторону красных (был комбригом), а в мирное время – профессор Института связи им. Бонч-Бруевича, был в то время репрессирован (вскоре, впрочем, он вернулся). Его семью, однако, не выселили. По договоренности с Сережиной бабушкой нам была выделена в этой большой квартире комната в 30 квадратных метров рядом со столовой. Так мы переехали с канала Грибоедова на Большую Морскую (ныне ул. Герцена), дом 33, кв. 17. Это была шикарная барская квартира на втором этаже из восьми комнат, с верхним освещением. Сейчас там находится центральная детская библиотека Ленинграда.

Неподалеку от Базилевичей на той же Большой Морской проживал и Клюев, довольно часто к нам захаживавший. Как, впрочем, и мы к нему.

Николай Алексеевич обладал редкой способностью располагать к себе людей. И не только обаянием своей высоко духовной личности, но и человеческой добротой, готовностью прийти на помощь ближнему. Воздействие этой доброты я испытал на самом себе. Во время коллективизации и первых пятилеток люди плохо питались, с одеждой и обувью тоже было непросто. Заметив как-то, что я хожу в школу легко одетым, Николай Алексеевич добыл мне через Союз писателей ордер на хорошее школьное пальто. Получил я от него в подарок в 1931 году и новые штиблеты, с удовольствием надетые мной, несмотря на их 40-й размер вместо моего 38-го: уж слишком в негодность пришли мои спортсменки. Да и в них ли ходить по питерской слякоти. Пришел он мне на помощь и при более серьезных обстоятельствах. Во время октябрьского празднества 1930 года я долго пробыл раздетым на улице, простыл и получил воспаление лобных, так называемых гайморитовых, пазух. Последствия угрожали печальным исходом, в лучшем случае пришлось бы долбить лоб; Растерявшийся Анатолий обратился к Николаю Алексеевичу. Тот со словами «дело серьезное, но Кутеньку-то мы, конечно, поправим» написал записку к своему хорошему знакомому – врачу-оториноларингологу Валериану Анисимовичу Рудакову, практиковавшему в единственной платной тогда в Ленинграде многопрофильной Максимилиановской поликлинике на улице Майорова. Сам же меня туда и отвел. Меня положили и стали уже готовить к операции. Однако Валериан Анисимович ободрил: «Ешь больше каши и ничего не бойся, а лба долбить не давай». А затем сам сделал мне операцию с проколом через нос. И лечение прошло успешно. Вероятно, вспомнив эти мои «страдания» осенью 1930 года, Николай Алексеевич сделал мне на своей книге стихов «Изба и поле» (1928) позже такую надпись: «Кравченко Борису страстотерпивцу. Да поправятся пути твои. 6 августа 1932, дер. Потрепухино на реке Вятке». Книга, к сожалению, пропала во время войны. Хорошо, что автограф еще в 1930-е годы был предусмотрительно переписан и обнаружен впоследствии мною в моем письме родителям с Вятки.

Клюев жил, как я уже упомянул, на Большой Морской (ныне ул. Герцена), дом 45, квартира 8. Эта квартира мне хорошо запомнилась своей необычностью, непохожестью на все другие, какие я знал. Она находилась в прекрасном особняке, принадлежавшем одно время князьям Мещерским. У одного из них (он не эмигрировал и преподавал в 1920-е годы в университете) я бывал с запиской от Клюева. В период террора после убийства Кирова он был расстрелян со своей матерью. Я видел и ее: в ее тонких, аристократических чертах лица и манере держаться чувствовалась настоящая гранд-дама. В списках расстрелянных так и было напечатано: князь и княгиня Мещерские. Сейчас в их бывшем доме Союз композиторов.

Впервые я побывал на квартире Клюева вскоре же после моего приезда из Святошина в Ленинград. В один из дней к нам с Анатолием на канал Грибоедова в квартиру артиста оперы заехали Николай Алексеевич со своим другом Николаем Ильичем Архиповым, и мы вчетвером отправились на Большую Морскую в особняк князей Мещерских. Не могу не сказать попутно несколько слов об Архипове. Стройный, высокого роста, худощавый, мужественные черты лица, светлые волосы, голубые глаза. Во всем его облике и обхождении чувствовался высокоинтеллигентный русский человек. В это время он был директором всех петергофских музеев и парков. Он помогал Анатолию материально. Брат вместе со своим другом, тоже начинающим художником Юрием Непринцевым заключили с помощью Н.И. Архипова договор на оформление дворцов-музеев. Этим заработком он и себя поддерживал, и помогал родителям. Первой книгой, которую брат художественно оформил и получил за это свой первый гонорар, была книга Николая Ильича «Сады и фонтаны Петергофа. Путеводитель по нижнему и верхнему садам» (1930). В комнате «под гербом» одного из петергофских дворцов Анатолий даже некоторое время жил. Часто бывал там и я. С единственным сыном Архипова Илюшкой мы были задушевные друзья. Будучи годом младше, он провожал меня в армию. Судьба этой семьи сложилась трагично. В конце 1937 года был арестован Николай Ильич. На допросы вызывалась и его жена. Во время одного из допросов у нее не выдержало сердце. Сам Илья погиб при защите Ленинграда в ополчении на Пулковских высотах в 1942 году.

Теперь о квартире Николая Алексеевича, находящейся в бывшем особняке князей Мещерских. Собственно, это была всего лишь комната в коммунальной квартире. Чтобы попасть в нее, надо было пройти подворотню дома № 45 и там во дворе, повернув налево, войти в парадное и подняться на третий этаж. В угловую, узкую, окнами во двор комнату Клюева можно было пройти через малюсенький коридор. Жилище поэта поражало своей чистотой, аккуратностью и еще убранством. Старинный резной стол (у меня хранится его зарисовка, сделанная Анатолием) накрыт полосатой домотканой тканью. Облицованная белым кафелем печка. Буфет петровских времен с дверцами из мелких стекол и с орнаментом по верхнему краю. Вдоль стены резная скамейка. Направо, за печкой, деревянная кровать под пологом, накрытая платом. Другим платом накрыты подушки. Какие-то особые половики. Рядом с дверью шкаф с самоварами. В углу справа киот и большая икона. На стенах старинные гравюры. Вокруг стола деревянные кресла. На клюевском портрете работы художника В.С.Щербакова (1930) поэт сидит в одном из этих кресел.

Мелкие предметы и утварь тоже все были тщательного старинного подбора. На столе стоял бронзовый подсвечник. Здесь же находился и фонарь для свечей из разноцветных стекол. Расписная старинная посуда. Помню разрисованного фанерного попугая, который долго качался, если легонько ткнуть в нос пальцем. Он был подарен мне, и мною потом потерян.

Приходя к себе домой, Клюев неизменно переодевался. Надевал серые домотканые в полоску подштанники, длинную до колен и распахнутую в вороте рубаху, на ноги обрезки валенок. Любил хороший ароматный чай. Такой чай он и заварил, когда мы к нему пришли. К чаю были поданы бублики и лафетники с конфетами монпасье.

Он был человек принципиально непьющий, и я не помню, чтобы во время угощений находилась у него когда-либо водка или вино. С этим, видимо, считались и его гости. Более того, из Москвы иногда наезжали Клычков и Орешин. Останавливались в «Англетере», а потом все собирались в ресторане «Теремок». Он находился в переулке, пролегающем от гостиницы «Метрополь» к Александрийскому театру. В этом небольшом ресторане была чисто русская кухня, здесь подавались: рыбная уха, оладьи, борщ, душистая гречневая каша. Соответственно были одеты и официанты: домотканые расшитые рубашки, белые из той же домотканины штаны, женщины в расшитых сарафанах.

Но и там, если со всеми находился Клюев, пили только чай. В окружении Николая Алексеевича никакой водки не полагалось.

Любил он водить нас по старообрядческим церквам. Некоторые запомнились: та, в которой располагается теперь музей Арктики и Антарктики (по улице Марата), и другая – на канале Крунштейна, посвященная жертвам русско-японской войны 1904 года, а точнее гибели эскадры адмирала Рождественского в Цусимском проливе. Это была маленькая каменная церковь, внутри на простенках украшенная мраморными досками с названием корабля, фамилиями капитана и офицеров; рядовой состав был обозначен простым числом. Подписи были выбиты золотыми буквами на белых мраморных досках. В 30-е годы эта церковь была еще действующей. После войны в ней была размещена химическая лаборатория завода Судомех. Была и еще одна в нашем городе церковь, куда любил захаживать Клюев, которую я уже не застал. О ней рассказала мне Ада Алексеевна Рудакова (о ней ниже). Это – храм Архангела Михаила в конце улицы Союза печатников (бывшая Торовая). В ее нижнем приделе помещалась старообрядческая церковь, куда со своими знакомыми и приходил Клюев. Здесь впервые Ада Алексеевна его и встретила. Вскоре после 1920 года эта церковь была разрушена.

Первые серьезные шаги и успехи Анатолия как портретиста всецело связаны с Клюевым. Начало было положено портретом Есенина. Мне известны обстоятельства, при которых созрел его замысел.

Добавка к фамилии Анатолия была найдена не сразу. Началось с гаданий. Где родился? – спросил Анатолия Николай Алексеевич. – В Благовещенске-на-Амуре. – Так, может быть, Кравченко-Благовещенский или Кравченко-Амурский? Нет, – тут же отверг свои предложения Клюев, – слишком длинно, длинноты хватает и в «Кравченко», теперь к нему надо что-то краткое и выразительное. – И затем после некоторого раздумья: – Вот у Есенина есть повесть «Яр». Ярами на Руси назывались самые высокие и красивые места. Их и для ресторанов выбирали. Да и сами названия некоторых ресторанов в старинных русских городах от этого слова пошли. Бывало и часто можно было слышать: «Поедем к Яру», в ресторан то есть.

Так решилась судьба новой Толиной фамилии. А в ознаменование того, что подсказка пришла от Есенина, решено было писать его портрет. Анатолий Есенина, конечно, не знал и не видел. Но были многочисленные фотографии, совсем еще свежая память о нем и самое главное: Клюев, который его очень хорошо знал и любил. Для работы над этим портретом Клюев достал Анатолию фотографию, бюст и посмертную маску Есенина (взял под расписку из Пушкинского Дома, где директором в это время был Сакулин).

В иконографии поэта этот портрет хорошо известен: он стоит во весь рост под березками с правой рукой на груди, левая же рука, держащая веточку березы, опущена. Я приведу некоторые хранящиеся у меня материалы относительно оценок этого портрета современниками. Вот письмо Анатолия родителям от 12 февраля 1930 года. В нем он пересказывает услышанные им о его портрете отзывы. Отзыв самого Клюева: «Он говорит, что это первый портрет из есенинских настоящий, а то на всех карточках он как парикмахер. Это синтез поэзии Есенина. В этом портрете вся трагедия Есенина и нашей современности. Это Есенин в лучшие свои минуты, – говорит Н.А.». В этом же письме приводит девятнадцатилетний портретист и отзыв художника А.А. Рылова: «Был у Рылова. Смотрел долго. Хорошо. «Я таким и представлял его: легким, красивым. Мне композиция нравится, фигура и березки, а вот речка слишком ровная, пейзаж не совсем русский». Н.А. <принялся> объяснять о Рязани. Он вежливо согласился и сказал «хорошо». Рылов скуп на слова».

А вот несколько писем с оценкой портрета, присланных самому Анатолию. Исследователь мстерской живописи Ефим Вихрев в письме от 15 февраля 1930 года пишет: «Портрет, присланный Вами – большая радость для меня. Это замечательное художественное произведение, созерцая которое можно наслаждаться, как стихами, как музыкой <...> Я не знаю, в полной ли мере удался Вам синтез творчества и личности Есенина, но характернейшие элементы его существа бесспорно запечатлены Вами. Мне очень нравится фон. Поля, облака, березки – они такие, каких я не встречал у других художников. И очень хорошо то, что на этом, я бы сказал, девственном лирическом фоне Вы одели Есенина в городскую «культурную» одежду. Я много мог бы сказать о глазах, о выражении лица, но боюсь, что не уйду дальше общих фраз». Пришло письмо от С.А. Толстой-Есениной, которая заинтересовалась портретом как возможным экспонатом для будущего музея Есенина в Москве: «Большая ценность для музея иметь этот портрет. И мне так хочется увидеть его поскорее в оригинале. Фотографии я мало доверяю, но и она очень, очень много говорит». Хранится у меня и письмо к Анатолию от Р.В. Иванова-Разумника следующего содержания: «Большое спасибо Вам за письмо и за карточку. Я нахожу, что изображение очень хорошо, если согласиться (а с этим не все согласятся, пожалуй), что сущность его творчества выразилась лучше всего в первом его периоде, так называемом клюевском, т.е. до отъезда в Москву. Относительно «Ник<итинских> суб<ботников>« советую Вам послать Вашу карточку и письмо Евдоксии Федоровне Никитиной [Имеется в виду историк литературы, учредитель литературного объединения в Москве «Никитинские субботники» и организатор существовавшего при нем с 1922 по 1931 годы одноименного кооперативного издательства писателей Евдо-ксия Федоровна Никитина.] по следующему адресу: Москва, Тверской бульвар, дом 24, кв. 8. Николаю Алексеевичу сердечный привет. Каждой весточке от него и от Вас буду рад несказанно». Иванов-Разумник совершенно верно уловил в портрете именно «клюевскую» сущность Есенина. Снимок с портрета был послан Е.Ф. Никитиной, и вот я держу сейчас в руках ее ответ, адресованный Клюеву в письме, полученном 58 лет назад. Привожу его полностью. «Я не могла ответить Вам, Николай Алексеевич, тотчас же по получении письма: я была больна гриппом и 16 дней пролежала в постели.

Позвольте сейчас сделать это.

1. Портрет очень хорош.

2. К Есенину издательство наше довольно ярко показало свое отношение: мы издали книгу профессора Розанова о Есенине, издали воспоминания о нем Наседкина и, наконец, альбом фотографий (большой) Есенина.

3. Охотно издали бы и открытки со снимка, который Вы мне прислали. М.6., со временем и издадим, но сейчас сделать этого мы не сможем. Сейчас иное отношение к Есенину и не рекомендуется его и о нем что-нибудь печатать. Подождем. Шлю привет Вам. При первой же возможности издать сообщу Вам. Е. Никитина» (19 мая 1930).

Музейную судьбу портрета решил Иванов-Разумник, как это следует из письма Анатолия родителям от 29 марта 1930 года, в котором он передает такой разговор с Клюевым: «Вернулся, у меня сидит Н.А. <...> Он лукаво улыбается, а после молвит: – Портрет твой Пушк<инский> Дом купил. – Да что ты! – Верно. А вышло это так. Помнишь гостиницу, Иванова-Разумника? Ты ему подарил карточку Есенина, а он ее Пушкинскому Дому с надписью преподнес, да со своим отзывом. Ну, а этот человек, если знаешь, нас с Сереженькой в люди выводил. Вот видишь, что значит тот задел хороший, и люди по-другому смотрят. Так вот, значит, приходят ко мне от Сакулина и говорят: «Что, есть такой портрет?» Я назвал цену, они согласились. Скоро деньги получишь». В следующем письме родителям от 12 апреля 1930 года Анатолий сообщал: «Портрет приобрели недели две назад за 100 рублей. Уже висит в Пушкинском Доме». Хранится и другое его письмо этого же года к родителям, переехавшим уже в Ленинград (сам он в это время находился в Киеве): «Умер у Вас проф. Сакулин, наш хороший знакомый. Он способствовал приобретению моего портрета. Очень жалко. Он первый написал статью о Есенине и Н.А.».

Потом последовала увлеченная работа Анатолия над портретами самого Клюева. Частично велась она в Ленинграде на квартире поэта, а частично в селе Потрепухино на реке Вятке. Это село Николай Алексеевич шутливо называл «нашей резиденцией», имея в виду себя, Анатолия и меня. Его связи с Потрепухиным были давними, уходящими в дореволюционный период. Теперь на трудном переломе 1920-х – 1930-х годов он их возобновил. Он знал, куда поехать из полуголодного Питера, чтобы подкормиться: край, действительно, был обильный. У хозяйки, где мы снимали значительную часть дома, была корова, у рыбаков брали рыбу (и только стерлядь, водившуюся тогда в реке Вятке), на базаре находящегося неподалеку Советска можно было купить меду, масла, муки и других ценных продуктов питания. В одной из хранящихся у меня записных книжек Анатолия у него под диктовку Клюева записано: «До ст. Котельничи – извозчик на пароход. Пристань. Билет до города Советска (бывшее городище Кукарка). Пристань Жирновогорье. Извозчик за 1 р. 50 к. – 2 р. Деревня Потрепухино. На левой стороне, дом 13. Павлова». Это путеводитель к Потрепухину. Когда приехал туда я в 1931 году, один пункт в нем уже не соответствовал действительности: переменился дом – наши жили уже не у Павловой, а у Анны Степановны Куликовой. Во второй мой приезд к ним через год я нашел их живущими уже у другой Куликовой – Анны Ивановны, всего лишь через дорогу от Анны Степановны, у которой в этом году дом был уже занят другими жильцами – мужчиной и женщиной, заготовлявшими лягушек для экспорта во Францию. В огороде Анны Ивановны стояла только что срубленная баня, пахнущая пока еще не дымом, а смолистыми стружками. В ней и поселились Анатолий с Николаем Алексеевичем, предоставив мне дом нашей новой хозяйки. В бане Клюев любил отдыхать и уединяться, работая над стихами. И окно, и стены под потолком были утыканы в ней ветками вереска.

Вставал он рано, в начале шестого. Обмывался студеной водой, в чем мы с братом оказывали ему старательную услугу с ведром воды и ковшом в руках. В печке к этому времени стояло уже топленое молоко. Выпивал стакан молока с куском хлеба и шел в лес, в поле, на покосные луга или на пашню. Предпочитал ходить один. Любил тишину, покой. Иногда, если было жарко, присаживался, обтирая платком лысину. К одиннадцати возвращался. Обыкновенно в это время обращался к Анатолию примерно с такими словами: «У тебя вчера, Кутенька, на 15 странице в верхней строфе записано: «Солнце ясное». Переправь-ка на «солнце красное». На свои творческие прогулки Николай Алексеевич никогда не брал бумагу и карандаш. Сотворенные строки приносились домой в памяти. Поэтому свои стихи он помнил досконально и в сборниках мог с большой точностью назвать страницу и даже строфу, где напечатана та или иная строка. Иногда Анатолий после прогулки его рисовал.

Через час садились обедать. Любил щи и кашу, которую сам и готовил, очень вкусно и так, что она не слипалась, а рассыпалась по крупинкам. На что мама была в этом деле искусной, но и она такой каши не варивала. Клал в нее много масла. Ложки обязательно деревянные. В хозяйстве любил строгий порядок. Приучил к нему и нас с братом: где взял, там и положи. После обеда шли на прогулку уже вместе: обычно на речку. Спускали лодку (брали напрокат на лето) и переправлялись на ту сторону, где берега были мельче и песчанее (наш-то был крут и лесист). На тех песчаных отмелях с чудесным мелким чистым песочком мы и располагались. Мы с Анатолием загорали в трусах, а Николай Алексеевич снимал только рубаху и оставался в кальсонах, прохаживался или тоже ложился, но не на песок, а на специально прихваченную с собой подстилочку. Разговоры у них с Анатолием были обычно о поэзии, но нередко, приучая брата постигать неизмеримое многообразие оттенков природы и одновременно развивать чувство языка, Клюев поднимал с берега какой-нибудь бросившийся в глаза речной камешек или ракушку и требовал от него дать ему сорок или даже пятьдесят образных названий. Очень много рассказывал также бытовых анекдотов. Многие из них помню и по сей день. Иногда ходили в поле на уборку. Мы с братом помогали крестьянам, а Николай Алексеевич собирал цветы, особенно любил васильки.

Как я уже сказал, отправлялись втроем на базар запасаться продуктами. У Клюева не было обычая нас эксплуатировать, но мы сами старались не слишком нагружать его, пожилого человека, и груз распределялся поровну. Ему доставалось (да он и сам любил) нести плетеную корзинку с яйцами, творогом и сливочным маслом, обязательно завернутыми в очень чистые холстиновые тряпочки. Кроме того, он любил, чтобы ткань пропитывалась ароматами луга и леса. Для этого в корзину поверх холста он клал сорванные по дороге цветы или травы. Перед самой деревней спускались на берег к реке Вятке и там покупали у рыбаков свежую рыбу: три-четыре штуки стерляди. Другой рыбы в то время там не ловили.

Ужинать садились на закате солнца в саду под яблоней. Хозяйка выносила туда в тыл усадьбы стол и три стула. На стол приносилось варенье в вазочке и конфеты монпасье в металлических квадратных коробочках (привозил Николай Алексеевич из Москвы). Затем ставился на стол самовар. Чай пили обязательно из чашек (ни в коем случае не из стаканов) с блюдцами.

Ходили мы там в лаптях, сплетенных Филиппычем – отцом нашей хозяйки. Анатолий сделал его портрет.

В Советске были действующие церкви. Николай Алексеевич посещал их, любил во время службы постоять, но не долго. Он, будучи раскольником, в церквах интересовался больше старинными иконами. И со священниками любил беседовать больше о старой иконописи. Помню местного священника – отца Сергия, их тихую, без каких-либо споров беседу. Однажды подошли к нему несколько монашек, поклонились, перекрестились, он их тоже перекрестил. Одна из них к его руке с поцелуем. Он быстро отдернул руку: «Окстись ты, окстись, не поп я!» А в ответ: «Ах, батюшка, а я-то думала...»

Но мне помнится и другой случай, когда тоже приняли Клюева, ходившего в домотканых штанах, в белой домотканой рубахе навыпуск с шелковым поясом, в сандалиях на босу ногу, в полотняном картузе, за священника. Отправились мы однажды в обычную экспедицию на базар за пополнением своих запасов. Вышли, как всегда, рано, часов в пять-шесть утра. Только пришли, как навстречу два милиционера, с кубиками, со шпалами (тогдашними знаками отличия). Заметили Клюева и сразу же на него: – А ну-ка, стой! Кто ты такой? – Писатель, – ответил он им. – Какой ты писатель?! – Ты – поп! Айда с нами! И все этак матом да матом. – Вы не грубите, я действительно писатель, – попробовал урезонить их Николай Алексеевич. Куда там! Поп и все. А у нас с собой никаких удостоверений: все осталось в Потрепухине. У Толи там был студенческий билет Академии художеств, а у Клюева даже два удостоверения: членский билет Союза писателей и корреспондентский билет газеты «Известия». Привели нас в милицию. Стали допрашивать. И довольно грубо. Меня все-таки послали за документами. Николай Алексеевич дал мне два ключика: от баньки с висячим замком и от находящегося там чемодана. И я припустил. Всю дорогу (тринадцать километров) и обратно бежал без передышки. Вымотался до последнего дыхания. Держали их в милиции до приезда начальника (капитана со шпалой), который оказался человеком культурным и вежливым. Поступок своих не в меру рьяных подчиненных он не одобрил: заставили волноваться человека и мальчишку загоняли (бежал один лесом... А вдруг что случилось бы...). Обратно в Потрепухино я, конечно, едва плелся. Домой пришли уже затемно. Я сразу же, как убитый, грохнулся спать, а они остались еще в саду пить чай и беседовать, вынеся туда лампу под абажуром. Поодаль сидела, подперев голову руками, бабка (мать нашей хозяйки) и слушала их рассказ о сегодняшних злоключениях.

А теперь приведу заметки Анатолия от 17 июля 1931 года из его записной книжки, хранящейся в моем архиве. Он рассказывает, как возвращался в Потрепухино с сенокоса, на котором пробыл несколько дней, счастливый тем, что научился косить, ездить на лошади без седла, узнал несколько новых слов для себя («стожар», «вёдро» и другие). Приближаясь к селу, он думал о Клюеве: «Я знаю его любимую дорожку... Иду, смотрю: нет. Дальше и дальше шагаю по травам, цветам, под свирелью жаворонка. В сердце любовь. Свернул. Глазами перебираю в беспокойстве. Наконец заметил кусок головы Клюева без шапки. И скрылся. Когда я завернул еще, то увидел и спину Клюева. Он шел в чистой белой рубашке почти до колен; белые брюки, в руках трость. Но я увидел, что он занят. Весь в думах, в сравнениях, в стихах.

Я ускорил шаги, но все же не успел. Н.А. дошел до ворот, которые служат началом деревни, загоном, и обернулся. Я увидел его профиль. Спокойное, вдумчивое и необыкновенно похожее на младенческое лицо <...> Потом он повернулся и увидел меня. Стал смотреть, приставив руку от света к лицу. А на лице сияла улыбка, нежная, любящая. «Жив? Как я рад. Здоров?» И когда я приблизился, мы расцеловались.

Бредем домой. Нас ждал горячий самовар. У Коленьки сразу же появилась яичница, варенье, стакан ягоды, кислое молоко, хлеб с маслом.

Когда я утолил голод, он сказал: «Записывай лист. Я хочу тебе прочитать, что я написал». Я с любовью слушал написанное кровью. Такая сила, величественность, что поражаешься, слушая. Много говорили. Час, видимо».

Есть в этой же книжке и еще несколько записей о Клюеве. Главное же, чем было там заполнено его время – это зарисовки облика поэта, интерьера дома, где он жил, уголков деревни, окрестных пейзажей... Вот, например, дом Павловой, где Николай Алексеевич с Анатолием останавливались, приезжая летом в 1928 и 1929 годах. Под изображением рукой Клюева надпись: «Изба в Вятской губернии, где написана мною поэма Каин. 1929 г. Август. Н. Клюев». Вот дом Анны Степановны Куликовой, куда они приезжали на лето, начиная с 1930 года. Этот рисунок, как и многие другие, хранится у меня. Вот интерьер этой комнаты со столиком, за которым Анатолий записывал диктуемые Клюевым стихи. Колодец во дворе этого дома. Березы там же. Изображение руки поэта. Любимая скамейка Клюева на берегу Вятки, специально для него сделанная сыном хозяйки. Лодка, которую мы на лето брали напрокат. Лесистый берег Вятки, на котором сидит Клюев (спиной к зрителю). Он же на лодке за кормовым веслом. Поднятая голова Клюева, читающего свои стихи. Эскизы фигуры Клюева со спины. Эскиз к портрету поэта, стоящего на берегу Вятки, с цветами в левой руке.

Из писавшихся Анатолием на Вятке на моих глазах портретов Клюева, не имеющихся у меня, назову следующие. Клюев за работой (с ноября 1987 года находится в Пушкинском Доме). Портрет Клюева на Вятке, в полный рост, с ромашками в левой руке (по отмеченному выше эскизу, местонахождение неизвестно). Клюев в сенях избы перед столом, на котором стоит глиняный горшок с ромашками (находится в Пушкинском Доме). Коснусь, наконец, судьбы еще одного рисованного на Вятке клюевского портрета 1931 года. Из Ленинграда мы привезли в Потрепухино ситцевую занавеску крупной расцветки. На фоне этой занавески Анатолием были написаны два портрета Николая Алексеевича. Один в фас, а другой в полупрофиль. Впечатление при этом таково, что занавеску вполне можно принять за ковер. Полупрофильный портрет был тогда же подарен В.А.Рудакову в благодарность за мое исцеление. Тут нужно сказать, что Валериан Анисимович был не только талантливый врач. Он был человеком, причастным к художественной элите, а что же касается его жены Ады Алексеевны, дочери благовещенского золотопромышленника, то она в полном смысле была хозяйкой салона, каковым и оставалась их квартира даже после революции вплоть до 1937 года. Здесь бывали Есенин, Собинов, театральный мир Петербурга-Ленинграда. Привелось побывать на этой квартире (угол канала Грибоедова и Театральной площади, дом 8, кв. 8) и мне. Роскошная ампирная мебель, красное палисандровое дерево, картины, фарфор, бронза, хрусталь... В 1937 году Рудаков был репрессирован. 24 февраля 1962 года я зашел к Аде Алексеевне, чтобы вернуть ей взятый у нее портрет Клюева на выставку работ брата в Москве (вместе с клюевским письмом, тоже экспонировавшимся). Аду Алексеевну я застал в одиночестве. В своей прежней барской квартире она занимала теперь только одну комнату. Во всей остальной части располагалась семья театрального художника Вирсаладзе. От прежней художественной роскоши мало уже что оставалось. Она сказала, что портрет Клюева предлагала в Русский музей, но там отказались. Я понял, что мог бы не возвращать портрет, но мне было неловко намекнуть хозяйке об этом. Тем самым невольно подчеркивался бы факт безвозвратных утрат всего, что составляло содержание ее жизни. Через год она умерла. В 1969 году я вернулся из Заполярья на постоянное жительство в Ленинград. Узнав, что Ады Алексеевны уже нет в живых, решил, что теперь уже ничто не мешает мне получить портрет обратно. Новые жильцы ее квартиры поведали мне печальную историю: вскоре после смерти хозяйки пришли техник домохозяйства вместе с дворником, собрали весь остававшийся в квартире после нее «хлам», вынесли и сожгли в котельной. Это был архив Рудаковых. Участь «хлама», возможно, разделил и полупрофильный портрет Клюева. По крайней мере, я его больше не видел. Что же касается мебели, картин, скульптур, бронзы и прочих предметов искусства, то все это было вывезено в комиссионный магазин. Наследников у Ады Алексеевны не было.

В Ленинграде Анатолием созданы следующие портреты Клюева: рисунок головы 1931 года (хранится у меня), рисунок головы 1930 года, дружеский шарж (на переднем плане преуспевающий, респектабельного вида писатель в бобровой шапке, бобровом воротнике и в гамашах (крик моды нэповской эпохи) и рядом отчаявшийся, обносившийся Клюев в заплатанных рубахе и штанах). Кроме того, у меня хранится и собственноручный рисунок Клюева вятского периода: пейзаж с Вяткой; на берегу под елками баня и лодка (перо).

Есть у меня и ряд писем, свидетельствующих о существовании на переломе 1920 – 1930-х годов совсем другой оценки творчества Клюева и его личности, нежели та, которая возобладала тогда в советской прессе. В цитированном уже письме С.А. Толстой-Есениной от 17 февраля 1930 года – такое, например, обращение к нему: «Грустно мне, что не видела Вас, Николай Алексеевич, до Вашего отъезда из Москвы. Хотелось еще повидать Вас. Благодарю Вас за чудесные, милые, добрые Ваши письма. Не могу сказать, как я их ценю <...> Как живется Вам? Что-нибудь вышло с напечатанием «Погорельщины» или нет? Многим людям Вы доставили радость своим приездом в Москву и удивительными Вашими вещами. А чтение Ваше нельзя забыть».

Наибольший интерес в этом отношении представляют письма к Анатолию (их целая пачка) нами упоминавшегося профессора живописи Ивана Федоровича Селезнева. В один из своих приездов в Киев Анатолий рассказал ему о Клюеве и прочел его стихи. Потом Селезнев писал брату: «После прочтения мною второй книги «Песнослова», приобретенного случайно в Киеве, я написал Николаю Алексеевичу мои чувства о его творчестве <...> Как бы хорошо видеть его и поговорить -такие люди не каждый день встречаются» (21 июня 1929). «Радуюсь за тебя, Толя!.. Ты вдвойне счастлив – и молод, и одаренный художник, и с тобой делился творчеством самобытнейший поэт-художник Н.А. Клюев. Передай ему мой искренний привет и братские объятия с горячим поцелуем. Какая радость будет видеть его в Киеве и вместе полюбоваться красотой Киева в прошлом и в наши дни. Очень досадую, что в Киеве ничего нельзя купить из произведений Николая Алексеевича» (15 декабря 1929). «Передай привет чудесному Клюеву – творчество чудо!» (12 ноября 1930).

Нигде в литературе о Клюеве я не встречал информации о его встрече с Рабиндранатом Тагором, но она была. В 1930 году индийский поэт посетил нашу страну, и Николай Алексеевич специально ездил к нему из Ленинграда в Москву для беседы. Я это хорошо знаю, поскольку, будучи его «адъютантом», нес за ним на вокзал его чемоданчик и отдельной кладью постельную принадлежность (этакий сверток на ремнях).

В 1932 году Николай Алексеевич переезжает (по обмену жилплощади) в Москву, где поселяется в Гранатном переулке. Но его связи с нашей семьей, проживающей в Ленинграде, не прекращаются. У него часто бывает Анатолий. Ездят вместе из Москвы на Вятку. Я приезжаю к ним туда же из Ленинграда. Осенью 1932 года Клюев собирался отбыть на юг. По этому поводу он обращался к нашей матери с коротеньким письмом в Ленинград следующего содержания: «Дорогая Лидия Эдуардовна – весьма и от всего сердца прошу Вас помочь мне в моей нужде – побыть до моего приезда в моей квартире! Деньги и продукты с книжкой оставляю у Толечки на Ваше имя. Низко кланяюсь и крепко надеюсь. Н.Клюев. 29 сент. 1932. Москва. Гранатный переулок, дом 12, кв.З. У Никитских ворот». Хранится у меня.

Не прекращалась наша связь с Клюевым и в годы его ссылки в Сибирь. Он обращался к нам за помощью, и мы помогали ему по мере нашей возможности. Анатолий жил в то время очень тяжело, сам нуждался. Наш отец часто болел и по этой причине работал на низкооплачиваемых должностях, и, конечно, брат помогал, если случался у него заработок, прежде всего родителям. Николая Алексеевича не забывал тоже, исходя из своих скромных средств. Посылала Клюеву деньги, продукты и одежду и наша мать. В июне 1934 года пришел на ее имя от него ответ: «Получил перевод по телеграфу. Всем сердцем Ваш! Жду письма, адрес до востребования Федору Васильевичу Иванову. Для переводов и посылок адрес остается прежний, т.е. с моей фамилией, именем и отечеством. Прошу усердно написать письмо. Я посылал их несколько. 27 июня 1934». Это письмо-открытка хранится у меня.

Письма тех лет от Клюева, остерегавшегося «бросить тень» на Анатолия, шли на мое имя. Мы в то время жили уже раздельно: родители на Герцена, (дом 33, кв.17), Анатолий на углу Плеханова и Нового переулка в квартире Гиппиус – сестры известной эмигрировавшей за границу поэтессы З.Н. Гиппиус, а я, будучи уже женат, жил по адресу «Мойка, дом 37, кв.7» в семье моей жены. Там-то я и получил письма от Клюева из Сибири к Анатолию и его поэму «Кремль» для передачи брату, который должен был переправить ее куда-то в «верха». В письме, присланном чуть позже (также на мой адрес) Николай Алексеевич просил Анатолия вернуть ему поэму на доработку. Письмо это хранится у меня.

Мною же получены были от Клюева письма для Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова (живших тогда в Пушкине) и Всеволода Иванова с просьбой о помощи. Все трое прочли адресованные им письма и тут же вернули мне в руки, пообещав принять содержание письма к сведению. Была ли оказана ими какая-нибудь помощь Николаю Алексеевичу, я не знаю. В октябре 1935 года я был призван в армию и моя связь с Клюевым прервалась окончательно.

Дружба с Клюевым оставила в душе Анатолия глубокий след. Думаю, к настоящему осознанию ее значения в его творческой судьбе привели как раз именно трагические обстоятельства их разлуки. Об этом сужу по высказываниям в письмах брата к отцу, написанных уже после ссылки поэта в Сибирь. «Н.А. не пишу по некоторым соображениям, очень занят, напишите ему самые лучшие и дорогие слова. Он благословил мой жизненный путь великим светом красоты и прекрасного. Имя его самое высокое для меня» (18 февраля 1935). «Н.А. прислал трогательное письмо, оно мне будет заповедано на всю жизнь» (25 марта 1935). Письмо к отцу летом 1935 года с Кавказа завершается знаменательной припиской о Клюеве: «Я среди этих каменных гор и этого гордого молчания природы много думаю о дедушке, который прошел через мою жизнь, показал мне диковинную птицу и ушел, а я стою зачарованный, стою, боюсь дышать, чтоб не спугнуть паву, но она неудержима, отнимает протянутые к ней руки и расправляет крылья, чтоб улететь.

Я плачу».

Ленинград. Ноябрь 1988