К 100-летию Сергея Маркова

[…]

* * *
Почти 30 лет назад я сидел жарким летним днем 1977 года в квартире Сергея Николаевича Маркова и расспрашивал его о Николае Клюеве, с которым писатель встречался в начале 30-х годов.
– Много что он рассказывал о себе, но где правда, где нет – поди узнай. Рассказывал о своем путешествии в Туркестан, о хождении в Кульджу, что в Западном Китае. ''Аж до Тибета доходил...» А спросишь его о чем-нибудь подробнее – так отговаривается: «Жизнь – тропа Батыева. Помирать буду – расскажу».
– Он действительно был таким противником советской власти, как о нем писали?
– Да прямых политических выступлении у него и не было никогда. Разве что с сожалением вспоминал о царском дворе. Но как вспоминал! С лютой завистью к Распутину. «Гришка Распутин мне дорогу перешел...» И не один раз это повторял. А в другой раз о том, как его вызвали в ГПУ, это в период процесса над Промпартией. «Ваше отношение к Рамзину?» – спрашивают. А он: «Рамазанов? Помню. У нас в деревне железом торговал». Так и ломался. ''Как что случится – я к Анатолию Васильевичу». К Луначарскому то есть. «В профсоюз вступать надо было. А у меня билета нет. Пошел к Анатолию Васильевичу, и выписал он мне удостоверение: «Сторож источников народного творчества».
– Вы с Клюевым в Ленинграде встречались? – спрашиваю у Сергея Николаевича.
– Сначала в Ленинграде, потом в Москве. В Ленинграде он жил в подвальном помещении дворца, где убили Распутина. В Москве тоже в полуподвале.
– А какое впечатление он производил как человек?
– Как человек? Гениальный актер. Приходишь к нему, а он сидит, варежку вяжет, рассказывает одну историю за другой. Достаю бутылку водки, хочу угостить, наливаю. Он руками машет, крестится. «Ты что, котинька, дух...»
Потом глаза сверкнут, хитро подмигнет: «А жидам не скажешь?» И опрокинет рюмку.
Марков немного наклоняется вперед, чуть прикрывает веки, словно дорисовывает в своей памяти портрет, размытый волной времени.
– Но более образованного человека я в те годы не встречал. Своим он был в кругах востоковедов. Историю монгольского ига знал, как никто. Я не говорю уже о древнерусской литературе и иконописи. Когда наизусть читал Аввакума – рыдал горючими слезами. При мне же читал в подлиннике Верлена и играл на рояле Грига... Не забыть, как исполнял свои стихи. Сидит на деревянной лавке под образами и читает «Заозерье»... Сам в кафтане, в смазных сапогах, слушатели поначалу недоуменно переглядываются при виде маскарада. А он как затянет:

Отец Алексей из Заозерья – 
Берестяный светлый поп, 
Бородка – прожелть тетеръя. 
Волосы – житный сноп.

Читает до конца и тут же переходит к «Деревне». «Видно, к хлебушку с новым раем посошку пути нелегки!..» Слушатели уже сидят, как прикованные, сил ни у кого не остается. А он под конец – свою пророческую «Погорельщину». Крик пророка. Крик о Христе. И все доходят до кликушества... Ох, как он умел это делать! И ничего не боялся.
– Кто из литераторов был близок к нему?
– Вертелись вокруг многие... Был такой Рюрик Ивнев, выпускник кадетского корпуса, бывший жокей, выплывший в литературу. Я его выдворил, когда он появился у меня в Новосибирске. Кто еще? У него целая свита была, с которой он в Дом Герцена ходил. В ней выделялся Пимен Карпов, талантливейший человек, бывший тогда в полном ничтожестве. Из прежних друзей он часто вспоминал Есенина («Сережа с Дунькой спутался!»), Алексея Ганина, с которым познакомился в Вологде. А из близких... Самыми близкими ему тогда были Иванов-Разумник и Клычков. Дружил он и с Михаилом Герасимовым, бывшим «кузнецом». Хорошо с ним был знаком Тихонов, встречал я возле него и Кривича, сына Анненского. К Алексею Толстому он относился крайне иронично, матерно ругал Сологуба. Дружески отзывался об Асееве и люто ненавидел Маяковского.
Снова небольшая пауза. Сергей Николаевич словно что-то припоминал или подумывал, о чем можно сказать, а о чем – не стоит.
– У Асеева был картежный салон, где частенько встречались друзья-писатели. Кстати, частым гостем там был Крученых, с которым Клюев тоже дружил. В общем, вертелись вокруг всякие... Близок он был и к Васильеву – этой аморальной личности.
– К Павлу Васильеву?
– Да, к Павлу. Этот выдавал себя за казака, что Клюеву очень импонировало.
Тон Маркова переменился, стал резковатым и холодным. Не то чтобы он жалел о сказанном, по явно не хотел продолжать разговор. Жесткость отзыва о Васильеве меня удивила, хотелось поговорить о нем побольше, узнать, что Марков имел в виду под словами «аморальная личность», но ясно было, что разговор этот хозяину дома неприятен и больше он все равно ничего не скажет. А я не желал быть назойливым, о чем позже не раз пожалел.

[…]