Когда заходит речь о современном состоянии народно-поэтического творчества, образованный человек обыкновенно делает многозначительно-грустную мину и принимается толковать об упадке народной песни, как о бесспорном факте. А в качестве доказательства он без труда вспомнить какую-нибудь частушку. Например:

Сидит милый на крыльце 
С выражением в лице, 
Выражает на лице, 
Что сидит он на крыльце.

Или:

Дайте ножик, дайте вилку, 
Я зарежу свою милку.

Те, кто получил правильное литературное образование, тут же сошлются, пожалуй, на авторитет самого Пыпина. Ведь и он жаловался [1] [История русской литературы. Т. III, гл. XXV], что в современном состоянии песни «несомненны признаки разложения», что «новые поколения становятся равнодушнее к старине, искажают ее и предпочитают безвкусные или прямо дурные песни нового сложения, трактирные и фабричные». «К сожалению», заканчивает Пыпин свои рассуждения, «для более здравого направления нужны условия, которых народная жизнь не имеет, и неизвестно, когда будет иметь; и во всяком случае, процесс разложения старой песни, начавшийся уже давно, будет подвигаться все далее, и старый период народного песенного творчества, вероятно, близится к своему концу, тому концу, который давно уже наступил для старой песни у народов западной Европы».

Но позволительно спросить, был ли в жизни русского народа такой период, когда бы его устная поэзия не «разлагалась»? Конечно, нет. Народная поэзия всегда находилась в непрерывном процессе развития и «разложения». Точной ее истории наука, к сожалению, дать не в состоянии, но крупные исторические наслоения уже давно определены. Всем известно, напр., какую трансформацию претерпели былевые сказания об Илье Муромце. Отсутствие «разложения» обозначало бы смерть народно-поэтического творчества, его окостенение. Возврат к старому немыслим, да и не нужен.

Поэтическое творчество русского народа не замерло: оно приняло лишь новые формы. Предаваться печальным ламентациям решительно нет никакого основания. Замечательно, что те, кому удается глубже заглянуть в творческую душу народа, возвращаются из деревни не с хмурыми лицами, а с запасами самых бодрых впечатлений. Светлым настроением проникнуты речи Н.Е. Ончукова, Д.К. Зеленина, бр. Б.М. и Ю.М. Соколовых, Е.Э. Линевой, О.Э Озаровской, А.И. Третьяковой и других новейших собирателей народно-поэтических произведений. О.Э. Озаровская не иначе выражается о своем посещении Севера, как о поездке «за жемчугом». А Е.Э. Линева [1] [Великорусские песни в народной гармонизации. Издание И. Академии наук. Сборник второй. 1910 г.] с умилением говорит о деревенских «певцах, импровизаторах, которыми имеет право гордиться наша родина». Н.Е. Онучков в сказителях былин и сказочниках видит «исключительный народ», «интеллигенцию деревни». «Эти поэты и художники слова и часто виртуозы рассказа», говорит он, «человеку, много имевшему с ними дела, невольно внушают глубокое почтение к умственным силам деревни и к всевозможным, таящимся в ее недрах дарованиям, которые только образование сумеет настоящим образом определить и приложить»2) [Северные сказки, Спб. 1909 г.].

Ошибочность ходячих представлений об «упадке» народной поэзии объясняется, во первых, давней привычкой судить о народе как бы огульно, а во-вторых, недостаточной осведомленностью. По ложной традиции, «народ» мыслится как слитая воедино масса. Этого никогда не было, нет и теперь. Теперь в особенности, когда дифференцирующие факторы возросли и в количестве, и в силе. «При близком знакомстве с народной словесностью», справедливо замечают бр. Соколовы, никак нельзя говорить ни об одной народной морали, ни об одном народном миросозерцании. На деле и в самой народной массе, как и в ее словесности, существует значительная дифференциация и во вкусах, и в интересах, и в степени талантливости [1] [Сказки и песни Белозерского края. Записали Борис и Юрий Соколовы. Издание Отделения русск. яз. и слов. И.А. Наук 1915. Стр. LV]. При таком взгляде на дело, вопрос о современной «народной» поэзии далеко не решается ссылкой на частушки.

Посмотрим па состав хотя бы только что упомянутого сборника бр. Соколовых. Он удобен тем, что эти молодые ученые любовно записывали все, что слышали из уст народа во время своих поездок по Белозерскому и Кирилловскому уездам Новгородской губ. (летом 1908 и 1909 гг.). Записи, как видим, относятся к сравнительно небольшому району. И все же мы находим здесь: легенды, старины (былины), исторические песни, местные песни исторического содержания, так наз. низшие эпические песни, духовные стихи, песни обрядовые (свадебные, похоронные, рекрутские, праздничные), песни хороводные, песни лирические разнообразного содержания (семейные, любовные, рекрутские, солдатские, тюремные, детские, юмористические), пословицы, поговорки, загадки, гадания на святках, привороты, отвороты, заговоры, народно-медицинские средства и приметы. Ко всему этому в отделе лирических песен прибавлены «народные переделки стихотворений и романсов», и, наконец, пресловутые «вертушки, частушки».

Уже один этот перечень говорит о многообразии форм современного народного творчества. А если мы привлечем и другой материал (недостатка в нем нет), то перед нами вырисуется весьма сложная картина органического процесса, в котором нет ничего патологического, «упадочного», или ровно столько же, сколько и в любом из предыдущих периодов народной жизни.

В самом деле, из каких моментов слагается картина современного состояния народной поэзии? Во-первых, то, что по традиции дошло от старины (былины, сказки, лирические песни, духовные стихи и пр.). Конечно, традиционный запас все более и более растеривается, и этого явления ничем нельзя предотвратить. Нужно даже изумляться обилию поэтических сокровищ, которые удалось собрать в течение второй половины XIX в., и который продолжают находить до сих пор. Акад. А.И. Соболевский [1] [Великорусские народные песни. 7 т. Спб. 1895-1902, т. VII. Предисловие] считает возможным категорически утверждать, что, хотя «старые песни понемногу выходят из употребления и уступают место новым, народным или искусственным», но тем не менее «народная поэзия у нас еще достаточно сильна, и рассказы об ее исчезновении лишены достаточного основания», что и теперь еще возможно составить «порядочные сборники старых песен, нисколько не хуже тех, которые были составлены лет пятнадцать назад». Говоря о поэтической традиции, мы должны при этом подчеркнуть весьма важный факт, что мы имеем дело не с простым хранением и распространением, а с творческой передачей. По доброму почину Гильфердинга, теперь считается научно-обязательным принимать во внимание личность сказителей былин, сказочников и других исполнителей из народа. Собранные материалы размещаются по певцам и сказочникам, даются сведения об их жизни, личности и приемах исполнения. Таким способом удалось выделить из общей народной массы ряд поэтических индивидуальностей. И еще не так давно в Москве и Петрограде выступала талантливая сказительница, М.Дм. Кривополенова. Личность исполнителя проявляется и в составе репертуара, и в освещении традиционного сюжета, и в стиле. «Одна и та же сказка в устах различных сказочников, замечают бр. Соколовы, может приобрести существенно различный тон и окраску». «Добропорядочный, незлобивый старик Петрушечев», характеризуют они своих сказочников, явно подчеркнет моральную тенденцию. Степенный, обычно молчаливый Ганин – явится замечательным «эпиком» в содержании и стиле своих сказок, то же и Семенов. Ленивый, сварливый и циничный Медведев подберет близкие ему сказочные сюжеты и уснастит их соответствующими подробностями. Коснувшийся «образованности» Ершов и сделавшийся ее горячим приверженцем, переломает всю свою речь на плохо претворенный «книжный» лад и переусердствует в «вежливости» выражений и т.д. Процесс народнопоэтического творчества, как это уже достаточно доказано наукой, всегда совершается через посредство даровитых личностей. О том же говорит и современное состояние народной поэзии. Термин «безличная поэзия» (poesie impersonnelle) давно уже утратил всякий смысл.
Итак, традиционная поэзия не является в руках народа мертвым капиталом, а находится в состоянии непрерывной переработки, и народная память хранить лишь то, что теперь продолжает говорить его сердцу и уму.

Во-вторых, как это было и всегда, своим чередом идет создание новых произведений и при том одновременно различными путями.

Подобно всякому поэту, народный поэт пользуется готовыми поэтическими формами и образами, влагая в них новое содержание. Былевое творчество (богатырски эпос), разумеется, не может существовать в прежнем виде при новых условиях народной жизни. (Но Гильфердинг все же записал олонецкую старинку о силаче Рахте, в которой отразилось влияние исторической песни о Кострюке Темрюковиче и разных сказочных мотивов [1] [Вс. Миллер. Очерки русской народной словесности. Былины, Т. II. М. 1910. Статья «Олонецкая старинка о местном силаче»]. Зато невозбранно продолжают твориться исторические песни, сказки, духовные стихи, причеты, лирические песни и т.п. [2] [В сборнике бр. Соколовых помещено десять «местных песен», в том числе о «Прорытии Белозерского канала» (в 1846 г.)]. Одни формы развиваются богаче, другие беднее, в зависимости от разных причин исторического, бытового и личного характера.

Сюда принадлежат и пресловутые частушки. Прежде всего необходимо заметить, что самая форма частушек, коротушек, вертушек не составляет новости в народно-поэтическом обиходе, как это доказал акад. А.И. Соболевский и еще раз подтвердила В.Н. Елеонская [3] [А.И. Соболевский. Великорусские народные песни, т. VII. Предисловие. – Также в рецензии на Д.Л. Зеленина в «Литер. Вестнике», 1902, кн. 3. См. также предисловие П.А. Флоренского к «Собранию частушек Костром. губ., Нерехтского у.» (1910). – Сборник великорусских частушек. Под ред. Б.Н. Елеонской. Издание Комиссии по народной словесности при этнографич. Отделе И.О. Л.Е.А. и Э.М. 1914. Здесь и библиография вопроса]. Они известны уже по сборникам XVIII в. и первой половины XIX в. «Частая или плясовая песня, плясовой припев, – говорит Е.Н. Елеонская, – вот тот песенный вид, к которому может быть отнесена частушка и который может рассматриваться, как издавна существующей в народной поэзии... Подобно длинной песне, короткая рифмованная песенка принадлежит народной поэзии всех стран; как пример можно отметить малорусскую коломыйку, казачок, талалайку, польский краковяк, немецкий Schnadahupfin, турецкие мани, манэ и др.». Наши частушки бытуют в народе рядом с другими формами творчества (есть они, напр., и в сборники бр. Соколовых). Но в последние десятилетия они особенно расплодились и в некоторых местностях получили весьма широкое распространение. Крикливая частушка назойливо терзает интеллигентское ухо и создает иллюзии, что в ней вся суть. И за это она несет заслуженную кару: в глазах образованного человека она стала синонимом музыкальной безвкусицы и печальным признаком разложения народной жизни. Такая катоновская суровость эстетически понятна [1] [Между прочим, в сборнике, изданном под редакцией Е.Н. Елеонской, есть небольшая статья Е. Дмитриевой «Замечания о музыкальной стороне частушек»]. Но и частушка не без основания привлекает к себе внимание со стороны исследователей народного творчества. Это особенно наблюдается теперь [2] [С частушками теперь начинают знакомить и учащихся средней школы, как видно из учебников В.Ф. Саводника и В.В. Сиповского. Ср. брошюру А.М. Путинцева «Народная поэзя нового времени» (Казань 1908) и статью А. Георгиевского «Частушка и ее место в курсе народной словесности» («Вестник образования и воспитания», 1915, февр. Казань)]. Д.К. Зеленин [3] [Новые влияния в народной поэзии. М. 1901 – Черты соврем. нар. быта по «частушкам». «Р. Вед.», 1903, № 3], Е.Н. Елеонская и др. самый факт огромной популярности частушки объясняют ростом личности, усилением индивидуальности в народной среде. Может быть, что и так. Но глубоко справедлива Е.Э. Линева, когда, возражая Д.К. Зеленину, писала [4] [Жива ли народная песня? «Р. Вед.», 1903, № 31]: «Все эти мысли о пробуждении личности в народе верны, но считать частушку единственным или даже главнейшим продуктом художественного творчества этой пробуждающейся личности вряд ли возможно... Старинная народная песня не вымерла и поныне»... Ее поют не только старые люди, но во многих местностях также молодежь, хотя и изменяя ее, как в текст, так и в мелодии. «Совершенно невероятно, чтобы музыкальная талантливость парода исчезла бесследно, что пришлось бы предположить, если принять частушку за единственную преемницу старинной песни. Да и на деле это оказывается неверным... В народе создалась особая протяжная новая песня». Одним из источников последней являются переделанные в народном духе романсы и песни, напр., Кольцова, Некрасова, Никитина.

Говоря это, Е.Э. Линева затрагивает новый и большой вопрос о связи «народной» поэзии с творчеством отдельных писателей. Сам по себе этот факт опять отличается глубокой древностью. Общеизвестно, что былины, духовные стихи, сказки и т.п. обильно черпали сюжеты, мотивы и образы из старой нашей письменности. И наоборот. Вспомним «Слово о полку Игореве». Процесс взаимодействия никогда не прекращался. По отношению к XVIII в. в специальной области любовной лирики вопрос этот хорошо обследован А.А. Веселовским. Для XIX в. и для нашего времени картина та же.

Крестьянка Матрена Меньшикова удивила Гильфердинга, пропев ему «хорошую старинку», которая оказалась сербской песней про Иову и Мару в переводе Щербины («Пчела»). Муж Матрены и ее сын – люди грамотные, бывали в Петрограде и, вероятно, отсюда завезли песню с горными вилами, родимой майкой и пр. Распространение грамотности, конечно, всего более приближает к книжной поэзии. В сборнике бр. Соколовых есть целый отдел, озаглавленный «Народные переделки стихотворений и романсов». Тут находим стихотворения: С. Аксакова «Уральский казак», Кольцова «Хуторок», А.Н. Плещеева «Я у матушки выросла в холе», И.З. Сурикова «Тихо тощая лошадка по пути бредет», Л. Мея «Смерть матери».

Есть переделки нескольких романсов. Чаще всего подобные произведения попадают в народную среду через песенники. Г-жа А. Якуб изучила современные народные песенники и убедилась, что «старинные чувствительные романсы проникали в народную среду, прививались и жили в ней», что по их образцу творились «песни новейшей формации», и что, несомненно, прочно «обнародились». Стихотворения целого ряда поэтов, начиная с Ломоносова и Державина, продолжая Кольцовым, Пушкиным, Лермонтовым, Никитиным, Некрасовым и кончая Надсоном, Фетом, К.Р., М. Горьким и Скитальцем [1] [А. Якуб . Современные народные песенники. Известия Отд. русск. яз. и слов. И. Ак. Н., т. XIX, кн. I. (1914 г.)].

Во всех отмеченных стадиях и формах, так наз., народной поэзии мы видим продукты творчества отдельных личностей, усвоенные массой и устно распространяемые.
Имена этих поэтов из народа остаются по большей части неизвестными. Но всегда были, есть и теперь поэты, имена которых спасены от забвения. Степень их самобытности, так сказать «народности», до бесконечности разнообразна. Некоторые совершенно утратили свое «народное» лицо, слились с общей массой литераторов. Таких, окультуренных писателей в современной печати действует очень много. Рядом с ними найдутся, однако, и такие, которые, свободно развернув свою поэтическую индивидуальность, не порвали с народной почвой, творят в народном стили и часто для народа.

Я остановлюсь на творчестве двух поэтов этой категории, которые уже успели привлечь к себе сочувственное внимание читателей и ценителей искусства. Это – Николай Алексеевич Клюев [1] [Сосен перезвон. – Лесные были. – Братские песни. – Мирские думы] и Сергей Александрович Есенин [2] [Радуница]. Оба они – кровные дети крестьянской России. Живут в деревне и ведут мужицкое хозяйство. Пока их нельзя даже называть профессиональными писателями.

Н.А. Клюев родился в 1887 г.; в Олонецкой губ., на речке Андоме, в местности, которая отстоит на 500 верст от железной дороги; следовательно, в том глухом крае нашего севера, где в изобилии еще находят золотые россыпи народной поэзии.

Семья Клюева – раскольничья. Дядя по матери был «самосожженец». Мать, поэтически одаренная женщина, сказительница и вопленица, отличалась строгим благочестием. Ея влияние на сына было значительным. Она сама учила его грамоте по часослову. Затем две зимы мальчик походил в сельскую школу. Этим и закончилось его образование. Таким образом, с самого детства Клюев жил в атмосфере напряженных религиозных интересов, среди людей крепкого морального закала.

«Духовной жаждой томим», Н.А. Клюев 16 лет ушел в Соловки «спасаться» и надел на себя девятифунтовые вериги.

Побывал он потом в старообрядческих скитах и пустынях, у «скрытников», был в хлыстовском «корабле» Давидом и слагал для братии духовные песни – молитвы. За свои религиозные и отчасти политические убеждения ему пришлось дважды поплатиться тюрьмой. Имя Клюева весьма популярно среди «взыскующих града», особенно на севере. За несколько десятков верст приезжают к нему в деревню, чтобы списать «Скрытный стих» или «Беседный наигрыш»; Какие-нибудь самарские хлысты целыми сотнями выписывают себе стихи Клюева. Некоторые его песни ходят и в устной передаче. Случайно несколько стихотворений Н.А. Клюева попали в «Золотое Руно» (в 1908 г.).

Наши эстеты не могли не оценить самобытной прелести Клюева. Между ним, с одной стороны, Ал. Блоком, Бальмонтом, Городецким, Брюсовым – с другой, оказался интересный контакт. Красота – многолика, но едина. Первая книжка Клюева, под названием «Сосен перезвон», вышла (в 1911 г.) с предисловием Вал. Брюсова и посвящена «Александру Блоку – нечаянной радости». Велик был культурный соблазн для народного поэта. Его околдовала «магия слов», пленил узор изысканного стиля.

Клюев приобщился тайнам эстетизма, постиг их, но быстро освободился от «влияний» и – нашел самого себя. Ведь благодать вдохновения осеняла его задолго до знакомства с Блоком, еще тогда, когда он вовсе не думал о том, что песни следует записывать, и что их можно печатать. Это – самородный талант. «Баснослов-баян», он и теперь не знает никаких «правил стихосложения»: вольно слагает свою «песню-золото», как слагали его предки, и говорит тем же местным наречием, каким говорят его односельчане. Не смущаясь, пишет он (в «Беседном наигрыше»):

Зой ку-ку загозье, громон с гремью 
Шаргунцами вешает на сучья.

Клюев поет о том , что внушает ему вещая душа, душа отшельника-поэта. Творческие думы любят благодать уединения. Это знал Толстой, учивши «неделанию»; знали это романтики, знают и символисты.

Святая тишина царит в глухой Олонии, тютчевское silentium. Как в уединенном хвойном лесу зимой. Безмолвие. Солнце льет свой свет на хвои, покрытые пушистым снегом. Ни звука. Только изредка хрустнет ветка, да послышится шорох прыгающего зайца. Умиротворенная душа внемлет иным неведомым звукам. Человек становится мудрым и благоговейным созерцателем жизни. Таково настроение Клюева. Ему внятен «сосен перезвон»; ему ведомы «лесные были». Поет он «братские песни», думает «мирские думы» и чует Бога в творении.

Народно-сказочная и духовная стихия слились воедино и определили поэтический стиль Клюева. Он то вызывает тени сказочных и былевых героев, то вводить в действие святых, как в народных легендах, и какую-нибудь «Паскарагу, ангельскую птицу», вещих райских птиц – Куропь снежную, Габучину черную и Дребезду золотоперую.

Клюев – «певуч и многоцветен».

«В душе, как хмель, струится вещих звуков серебро – отлетавшей жаро-птицы самоцветное перо».

На песню, на сказку рассудок молчит, 
Но сердцу так странно правдиво, – 
И плачет оно, непонятно грустит, – 
О чем? – знают ветер да ивы.
……………………………
Потянет к загадке, к туманной мечте, 
Вздохнуть, улыбнуться украдкой – 
Задумчиво нужной небес высоте 
И ивам , лепечущим сладко.

Примнится чертогом покров шалаша, 
Колдуньей лесной – незабудка, 
И горько в себе посмеется душа 
Над правдой слепого рассудка.
-------------
Певучей думой обуян, 
Дремлю под жесткою дерюгой. 
Я – королевич Еруслан 
В пути за пленницей-подругой.

Дымится омут, спит лоза, 
В осоке девушка – русалка. 
Она поет, манит на дно 
От неги ярого избытка... 
Замри, судьбы веретено, 
Порвись, тоскующая нитка.

Там пахнет на вас «явью сказочною, древней»; здесь послышатся печальные мотивы народной лирики. Но надо всем немолчно звучат «лазурные псалмы». Природа для Клюева сказочный чертог, украшенный цветными узорами, и храм, именно храм, а не мастерская. «Душа по лазури грустит, по ладану ландышей, кашек». «Природы радостный причастник», поэт молится на облака или с полуночною звездой уходить молиться в овраг. Он не кладет земных поклонов, не сплетает рук крестом, а склонясь под сумрачною елью, горит невидимым огнем. Он поет, а вслед ему «свят, свят, свят, – шепчут камни и растенья». В природе, как в храме, всюду золото и благоуханье. «В златотканые дни сентября – мнится папертью бора опушка. Сосны молятся, ладон куря, над твоей опустелой избушкой». «Схимник – бор читает требник». «Болото курится, как дымное кадило». «Ладоном тянет от вешних ракит». Весной «в кустах затеплилися свечки, и засинел кадильный дым; березки – бледные белички, потупясь, выстроились в ряд». «Бледные вербы в кадильном дыму». «Точит верба восковые слезы». «Душа по лазури грустит, по ладону ландышей, кашек». «Вечер нижет янтарные четки». «Черница – темь сядет с пяльцами под оконце шить златны воздухи». «Вижу гор алтарь, степь кадильницу». У «полесной яблони – песни» – «цветы плащаницы духмянной» [1] [Ср. цельный образ умирающей земли осенью в стихотворении «Косогоры, низины, болота» (в «Лесных былях»)].

Так и кажется, что видишь перед собой византийскую мусию, узор церковной парчи. Яркие, золотые краски горят как жар, как золотой купол на солнце. Это – русский «златоцвет», который так по душе нашему народу, любящему платья цветные и узорчатые, макасатовы красны сапожки, «поднизи плетеные, сарафаны золоченые», «шапки с кистью до уха, опояски соловецкие, из семи шелков плетеные». Как «солнце – колокол точит благовест», так и песня Клюева гласит «о незакатном райском дне».

Верен ангела глаголу, 
Вдохновившему меня, 
Я сошел к земному долу 
Полон звуков и огня.

Его «огнекрылая душа» несется в «Глубину Глубин», где «незакатный Свет, только Свет один». Твердо он верит, что птицы райские одолеют лихого сокола и его силищу неправую, что придет «век колосьев золотых». Тревогой забилось сердце поэта, когда «железное царство» выслало несметную силушку «со Вильгельмищем, царищем поганым». Из потрясенной груди порою вырывались грешные клики. Но поэт знает, что «железо проклято от века», и что верба «ведет зеленый тайный причит про мужицкий рай, про пир вселенский, про душевный град, где «Свете тихий». И молельщикам глас почуялся:

Погублю Ум Зла Я Умом Любви, 
Положу препон силе Змеевой, 
Проращу в саду рощи тихие, 
По земле пущу воды сладкие, – 
Чтобы демоны с человеками 
Перстнем истины обручилися, 
За одним столом преломляли б хлеб 
И с одних древес плод вкушали бы!..

Зарецветная поэзия Клюева – что «тихозвонный, белый скит», среди мира грешного.

Сродни Клюеву – молодой, двадцатилетний певец, С.А. Есенин, только что издавший сборничек «Радуница».

Порою кажется даже, что он еще не определился, и нередко поет по внушению своего более зрелого собрата.

Живет Есенин в с. Константиновском, Касимовского уезда, Рязанской губ., среди широкого приокского раздолья. Учился в церковно-приходской школе.

С первых же минут своей жизни Есенин приобщился к народно-поэтическому миру. Он – «внук купальной ночи». Матушка в купальницу по лесу ходила, собирала «травы ворожбиные»; тут и сына породила.

Родился я с песнями в травном одеяле
Зори меня вешние в радугу свивали.

Весенним, но грустным лиризмом веет от «Радуницы», Славословье природы, поэзия быта, искорки молодой любви и молитвы Богу – вот спектр этой едва распускающейся поэзии.

Нежно любит Есенин свою родную сторону и находит для нее хорошие, ласковые слова.

Топи да болота, 
Синий плат небес. 
Хвойной позолотой 
Взвенивает лес.
Тенькает синица 
Меж лесных кудрей, 
Темным елям снится 
Гомон косарей. 
По лугу со скрипом 
Тянется обоз –
Суховатой липой
Пахнет от колес.

Слухают ракиты 
Посвист ветряной... 
Край ты мой забытый, 
Край ты мой родной.

Мила, бесконечно мила поэту-крестьянину деревенская хата, где «пахнет рыхлыми драченами, у порога в дежке квас, над печурками точеными, тараканы лезут в паз». Он превращает в золото поэзии все – и сажу над заслонками, и кота, который крадется к парному молоку, и кур, беспокойно квохчущих над оглоблями сохи, и петухов, которые на дворе запевают «обедню стройную», и кудлатых щенков, забравшихся в хомуты.

Поэзия разлита всюду. Умей только ощущать ее. А сколько поэзии в самом крестьянском труде! Можно залюбоваться на старого деда, когда он чистит вытоптанный ток; он – «как в жамковой слюде, и играет зайчик солнца в рыжеватой бороде». Можно позавидовать пастуху, чьи хоромы – «в мягкой зелени поля», кто на алы зори молится, у ручья причащается.

Когда нам говорили о поэзии крестьянскаго труда писатели-народники, напр. Н.Н. Златовратский, и даже когда сам Кольцов воспевал нам урожай или покос, – мы не могли не подозревать известной идеализации. Но в Есенине говорит непосредственное чувство крестьянина, природа и деревня обогатили его язык дивными красками. «В пряже солнечных дней время выткало нить», скажет он, или: «Выткался на озере алый свет зари... Желтые поводья месяц уронил»...

Для Есенина нет ничего дороже родины. «Если крикнет рать святая – кинь ты Русь, живи в раю! Я скажу: не надо рая, дайте родину мою», – восклицает он. Как и у Клюева, эта «любовь к отечеству» слита у Есенина с «плакучей думой» о родине, об этой «горевой полосе». И он, юный, рвется к небесному, вечному.

Поэт – «странник улогий», «пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть». «Пою я о Боге касаткой степной», говорит он о себе: «...На сердце лампадка, а в сердца Исус». Он видит, как «на легкокрылых облаках идет возлюбленная Мати с Пречистым Сыном на руках»: «Она несет для мира снова распять воскресшего Христа». В духе народных легенд рассказывает он, как «шел Господь пытать людей в любови»; как «в шапки облачного скола в лапоточках, словно тень, ходит милостник Микола мимо сел и деревень»; как «проходили калики деревнями» и говорили «страдальные речи». Его умиляют образы «светлого инока» в скуфейке и простые богомолки.

В сердце юноши-поэта «почивают тишина и мощи», и язык его становится похож на язык Клюева. «Поля, как святцы, рощи в венчиках иконных». «Дремлет ряд плакучих ив, и как шелковые четки – веток бисерный извив». «И вызванивают в четки ивы, кроткие монашки». «Закадило дымом под росою рощи». «Спорынья кадит туман». «Запах ладана от рощи ели льют, звонки ветры панихидную поют». «Церквами у прясел рыжие стога. Заунывным карком в тишину болот черная глухарка к всенощной зовет».

И заканчивается «Радуница» таким самоопределением поэта:

Чую радуницу Божью – 
Не напрасно я живу, 
Поклоняюсь придорожью, 
Припадаю на траву.

Между сосен, между елок, 
Меж берез кудрявых бус, 
Под венком в кольце иголок 
Мне мерещится Исус.

Он зовет меня в дубровы, 
Как во царствие небес, 
И горит в парче лиловой
Облаками крытый лес.

Голубиный дух от Бога 
Словно огненный язык, 
Завладел моей дорогой, 
Заглушил мой слабый крик.

Льется пламя в бездну зренья, 
В сердце – радость детских снов.
Я поверил от рожденья 
В Богородицын покров.

Клюев и Есенин – тоже «народ», как и те, кто поет залихватские частушки.

«Всем по духу брат, с человеками разошелся я жизнью внутренней», говорит Клюев. И причины понятны. Однажды у него вырвались даже горькие слова:

Святорусский люд темен разумом,
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелень бор топоры вострит,
Изумруд; степей губит полымем.
Перед сильным – червь, он про слабого
За сивухи ковш яму выроет,
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется...

«Народ» есть нечто многосоставное и сложное; он, если угодно, действительно сфинкс. «О, кто ты, родина?» вопрошает Клюев: «Старуха? иль властноокая жена? Для поэтического слуха ты полнозвучна и ясна».

Клюев и Есенин нашли заветный клад из самоцветных камней. Благоговейной рукой они выкладывают из них художественно-мозаичные образы. А иногда беззаботно подбрасывая их на ладони, любуются их ярким блеском и сочетанием красок.

Клюев творит для народа, и народ его знает. Вместе с тем Клюев и Есенин интересны для Блока и Городецкого. Творчество Клюева, как вьющееся растение, своими усиками цепляется за ветви поэзии верхов. Последняя же сама издавна питалась и питается соками «народного» творчества. Так было со времен «Слова о полку Игореве». Для историка литературы бесспорной истиной звучат слова М.Н. Сперанского, именно «что с точки зрения источников положительно невозможно разграничивать, как две совершенно чуждые друг другу области, устную литературу и литературу письменную, книжную... Если говорить о двух областях русской литературы, то нужно говорить о них, имея постоянно в виду их взаимодействие» [1] [Проф. М. Сперанский. История древней русск. литературы. Изд. 2-е. М. 1914. Стр. 114]. Это верно не только по отношению к старине. То же, в сущности, явление наблюдаем мы и в XVIII, и в XIX вв., и в наше время.

В новейшей поэзии отчетливо выделяется целая струя художественного фольклоризма. Недавно в одном и том же номере «Реси» (1915 г., 6 дек.) рядом появились стихотворение Клюева «Что ты, нивушка, чернешенька? (вошедшее затем в его «Мирские думы») и «Николины притчи» А. Ремизова, представляющие художественный пересказ народных легенд. И это, как всем известно, не первый опыт Ремизова. Поэтический фольклоризм культивируют Бальмонт, Сергей Городецкий, Вячеслав Иванов и др.

Итак, с большой осторожностью нужно проводить грани в царстве поэзии. Многие наши межевые столбы подгнили и падают. Межи есть, но, чтобы верно наметить их, нужно забыть традиционный взгляд на «народ» и мыслить литературную жизнь страны как единый процесс.

Хорошо сказал Н.А. Клюев:

Мы, как рек подземных струи, 
К вам незримо притечем, 
И в безбрежном поцелуе 
Души братские сольем.

Это – «голос из народа».

Родник «народного» творчества не иссяк.

Пусть местами его запорошило пылью, закоптило дымом; пусть кое-где несет он с собою муть. Но сколько в нем кристально-чистых и звонких струй! Высоко бьют они, и золотыми искрами переливаются на солнце поэзии.

П. Сакулин