Иванов-Разумник
Николай Клюев 
Иванов-Разумник [Иванов Р. В.]. Николай Клюев / Иванов-Разумник // Возвращение : сборник. – Москва, 1991. – Вып. 1. – С. 336-340.

НИКОЛАЙ КЛЮЕВ

«Три горькие доли имела судьба» – этот стих Некрасова применим не только к русской крепостной женщине, но и к русскому советскому писателю. Погибнуть физически (расстрел, тюрьма, концлагерь), быть задушенным цензурой или – третье – приспособиться и начать плясать от марксистской печки и по коммунистической дудке – это ли не горькая доля? И все эти три доли легли на плечи одного из крупнейших поэтов XX века, «последнего поэта деревни», Николая Клюева.

Судьба его вообще была необычна. Уроженец глухих олонецких лесов (около города Вытегры), сын старого николаевского солдата и духовно одаренной крестьянки (ее жизни он посвятил потом целую поэму), воспитанный в глубинах старообрядческой культуры – Клюев с юных лет обнаружил глубокое дарование и «песенный дар». Молва о нем разнеслась по округе – ив возрасте пятнадцати лет он стал «Давидом хлыстовского корабля», то есть присяжным слагателем духовных песен для одной из общин («корабля») секты хлыстов. Здесь, в глубине лесов, в хлыстовском «корабле», он пробыл три года и сложил за это время ряд духовных песен, которые впоследствии составили второй сборник его стихов – «Братские песни». Снискав полное доверие хлыстов, Клюев был послан ими в Баку, где был хозяином своеобразной «конспиративной квартиры», служившей явочным местом для посетителей из секты «бегунов», державших постоянную «эстафетную связь» между хлыстами олонецких и архангельских северных лесов и разными мистическими сектами жаркой Индии... Все это похоже на сказку – и в то же время это доподлинная быль, о которой Клюев рассказывал интереснейшие вещи (далеко не всем). Место этим рассказам – в подробной его биографии; здесь же достаточно сказать, что он пробыл в Баку несколько лет, много работая над собой, много читал, пока не почувствовал, что окреп достаточно и может уже попробовать свои силы. Он уехал в Москву, явился со своими стихами к Валерию Брюсову, при содействии которого и был издан в 1908 году первый сборник стихов Николая Клюева – «Сосен перезвон», сразу показавший, что у нас появился новый «поэт Божьего милостью». Через год-другой был напечатан второй сборник – «Братские песни», за ним последовал третий – «Лесные были», а вскоре после начала войны 1914 года и четвертый сборник – «Мирские думы». Уже эти четыре томика позволили Клюеву занять видное и своеобразное место среди таких корифеев русской поэзии того времени, как Блок, Белый, Брюсов, Сологуб, Бальмонт, Вяч. Иванов и немногие другие. Правда, своеобразная поэзия Клюева не сразу получила общее признание – и сам он так рассказывает об этом в одном из прекрасных, но малоизвестных стихотворений:

Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын великих озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной беломорский простор.

На закате пляшут тюлени,
Загляделся в озеро чум...
Златороги мои олени – 
Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,
В золотой, полуденный край:
Там Микола и светлый Иисусе
Приготовят пшеничный рай.

Прихожу, – Вижу: избы – горы,
На водах стальные киты...
Я запел про синие боры,
Про сосновый звон и скиты.

Мне ученые люди сказали:
«К чему такие слова!
Укоротьте поддевку до тальи
И обузьте у ней рукава!»

Я заплакал «Братскими песнями»,
Порешили: «В рифме не смел!»
Зажурчал я ручьями полесными
И «Лесные были» пропел.

В поученье дали мне Игоря
Северянина пудреный том...
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом...

Лихолетья часы железные
Возвестили войны пожар – 
И «Мирские думы» болезные
Я принес отчизне, как дар;

Рассказал, как еловые куколи
Осеняли солдатскую мать.
И газетные дятлы загукали:
«Не поэт он, а буквенный тать!»

«Русь Христа променяла на Платовых»,
«Рай крестьянский – мужический бред...»

Мало-помалу, однако, Николай Клюев добился общего признания; больше того, – он стал оказывать влияние и на другие сильные индивидуальности. В подробной биографии Блока еще будет рассказано, какое сильное влияние оказал на него Клюев (около 1910 г.).

Подверглись этому влиянию и Сергей Есенин, и Петр Орешин, и Алексей Ганин – все «последние поэты деревни», все по-разному испытавшие впоследствии горькую долю советских поэтов.

Не только февральскую, но и октябрьскую революцию 1917 года Николай Клюев вместе с Сергеем Есениным, Александром Блоком и немногими другими встретил восторженно: политическая революция должна была углубиться до социальной. Но разное бывает углубление, иной раз оно выливается в упрощение и уплотнение; в области духовной и культурной жизни это и совершили большевики в первые же годы своего господства. «Последний поэт деревни», Николай Клюев, был объявлен «кулацким поэтом» – и сразу же оказался в числе задушенных советских писателей. Редко и с трудом удавалось ему прорывать цензурные рогатки и выпускать два-три маленьких сборника стихотворений; совсем чудом удалось получить разрешение на издание двух томиков собрания стихотворений («Песнослов»). Вскоре пришлось совсем отказаться от печатания и перейти к писанию «для себя» и для немногих друзей и знакомых. К сожалению, нельзя было уберечься от шпионства и провокации, нельзя было ручаться за «знакомых знакомых», перед которыми приходилось читать новые свои произведения. «Приходилось» – потому что это вскоре стало единственным источником жизни Николая Клюева. «Раскулаченный» в своей вышегорской деревне, он поселился в Петербурге, читал свои произведения у друзей и знакомых, которые делали среди присутствующих сборы и вручали этот гонорар за чтение задушенному цензурой поэту. Кто слышал эти чтения, тот никогда их не забудет.

Со второй половины двадцатых годов Клюев на этих собраниях чаще всего читал свою поэму «Погорельщина»; она настолько замечательна, что требует особого рассказа. Скажу только, что слухи о ней распространились очень широко – и послужили причиной гибели поэта. Впрочем, арестован он был только в 1933 году, когда уже переехал на жительство в Москву.

Эти годы – конец двадцатых и начало тридцатых – были годами расцвета творчества Николая Клюева. Кроме десятков стихотворений он в эти годы писал обширную поэму (раза в три больше «Погорельщины») – «Песнь о Великой Матери». Поэму исключительной силы и глубокого содержания; но, к сожалению, она, кажется, навсегда погибла для литературы.

Арестованный по обвинению в «кулацком уклоне» и в контрреволюции, в чтении и распространении контрреволюционной поэмы «Погорельщина», Клюев, отсидев несколько месяцев в московских тюрьмах, был приговорен к ссылке в Нарымский край. Там он жил в самых ужасных условиях (знаю об этом по его письмам), но продолжал заканчивать поэму «Песнь о Великой Матери» и писал такие стихотворения, выше которых никогда еще не поднимался. В середине 1934 года он обратился с мольбой о помощи к Максиму Горькому, который был тогда на вершине силы и славы (возглавлял Съезд советских писателей); Горький «протянул руку помощи» – и Клюева перевели в Томск, но вскоре снова арестовали и в Томске. Так, сперва задушенный цензурой, погибал в сибирской ссылке один из самых больших наших поэтов XX века.

Задушенный, погибший... Но я сказал, что он испытал и третью горькую долю – судьбу приспособившегося. Увы! из песни слова не выкинешь. Сломленный нарымской ссылкой и томской тюрьмой, потом снова попавший в Нарым, Клюев пал духом и попробовал вписаться в стан приспособившихся. В 1935 г. он написал большую поэму «Кремль», посвященную прославлению Сталина, Молотова, Ворошилова и прочих вождей; поэма заканчивалась воплем: «Прости иль умереть вели!» Не знаю, дошла ли поэма «Кремль» до властителей Кремля, но это приспособленчество не помогло Клюеву: он оставался в ссылке до конца срока, до августа 1937 года.

К слову сказать: поэзия не терпит неискренности и насилия. Вымученный «Кремль», если бы он даже сохранился, не прибавил бы лавров в поэтический венок Клюева; а он мог и не сохраниться, как и все поэтическое наследие Клюева этих последних годов его жизни.

Судьба этого наследия была трагическая. Лучшую и крупнейшую свою вещь, поэму «Песнь о Великой Матери» в трех частях, Клюев дописывал в ссылке. Вторую часть он прислал на хранение своему другу, Николаю Архипову, который был тогда хранителем музея Большого Петергофского дворца; не зная, как сохранить драгоценную рукопись, Архипов положил ее на одну из высоких кафельных печей в одной из зал дворца. Вскоре после этого он был арестован, а Петергофский дворец был разрушен войной 1941 года.

В моем личном архиве хранилась объемистая папка – свыше ста писем и пятидесяти стихотворений Клюева эпохи 1933-1937 годов, в том числе и список первой части «Песни о Великой Матери». Папка эта вместе со всем моим архивом погибла в Царском Селе зимой 1941-1942 года.

Но, разумеется, у самого Клюева должны были сохраниться подлинники всех этих произведений. И тут судьба оказалась немилостивой к нему и к его поэтическому наследию. Отбыв срок ссылки, он получил разрешение выехать в Москву, где должны были определить его дальнейшую участь; в августе 1937 года он выехал из Томска – как он сам писал – «с чемоданом рукописей». По дороге, в вагоне, он скончался от сердечного припадка и похоронен на одной из станций Сибирской магистрали; на какой? – друзья его не могли дознаться до все того же 1941 года; а теперь – им до того ли? Чемодан с рукописями пропал бесследно, как бесследно погибли, надо думать, и вторая и третья части «Песни о Великой Матери», и все замечательные предсмертные стихотворения Николая

Клюева. Правда, у одного его близкого друга хранились списки их в Ленинграде, но кто может теперь сказать – сохранились ли они в настоящее время у него и сохранился ли он сам?

К счастью, сохранился – и, вероятно, не в одном экземпляре – список поэмы «Погорельщина», той самой поэмы, которая сыграла такую трагическую роль в писательской судьбе Николая Клюева. Случайно сохранился этот список и у меня: перечитывая поэму, вспоминаю ее в изумительном чтении самого поэта, сперва задушенного, потом погубленного, неудачно пытавшегося приспособиться и все-таки окончательно загубленного тюрьмой и ссылкой со всеми их жуткими условиями.

Если «Песнь о Великой Матери» не сохранилась – «Погорельщина» останется вершиной творчества Николая Клюева, памятью о его трагической писательской судьбе.