Странное признание. Вроде бы и не вяжется с обликом. «Олонецкий ведун», «вседержитель гумна», «Аввакум XX века», «поэт посконный и овинный», «ангел пестрядинный», радетель «берестяного рая», податель «ломтей черносошных», законодатель «избяного чина», в питерских салонах поющий столичным шаркунам про то, как «в пару берлог разъели уши у медвежат ватаги вшей», – он не знает названия тому, что любит?
И если городская жизнь ему так мерзка, зачем ходит, зачем поет изнеженным бездельникам, зачем стучится в их двери?
Блоку письма пишет четыре года, потом наносит визиты, почему именно его избирает своим слушателем и первую книгу ему посвящает? Что у них общего? Сын вытегорской плачеи и винного сидельца из деревни Желвачево, отданный на выучку соловецким старцам, смолоду полгода отсидевший за участие в крестьянских бунтах, – что он надеется доказать отпрыску университетских интеллектуалов – Блоку, ищущему встреч с туманно-прекрасной Дамой, а вовсе не с ходоками из избяной Руси?
И ведь доказывает!
«Простите мне мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!..»
Что действительно чувствуется в клюевском тексте, так это великое окрыление, вряд ли уместное в частном письме, отправляемом из Вытегры в Петербург, но неудивительное, если вспомнить, что это пишет поэт поэту. Как «стихотворение в прозе» читается эта исповедь – исповедь человека, ненавидящего и одновременно страдающего от своей ненависти, ищущего виновников своей внутренней боли и боящегося потерять контакт с ними. И плотность текста – стежок к стежку, строгановское шитье, из-под которого рвется вековой вопль мужика, обиженного барином, а точнее сказать: не дождавшегося от него ответной любви:
«О, как неистово страдание от «вашего» присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без «вас» пока не обойдешься! Это-то сознание и есть то «горе-гореваньице», – тоска злючая-клевучая, кручинушка злая, беспросветная, про которую писали Никитин, Суриков, Некрасов... Сознание, что без «вас» не обойдешься, есть единственная причина нашего духовного с вами «несближения», и редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь и денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия.
Сознание, что вы «везде», что «вы» «можете», а мы «должны» – вот неодолимая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с «вашей»?
Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости – никаких. У прозревших из «вас» есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете вы, и это ложь, особенно в ваших устах...».
И Блок – терпит этот назидательный тон и признает-таки, что в лице «крестьянина Северной губернии, начинающего поэта» сама Русь учит его уму-разуму!
На уровне общения великих поэтов диалоги не зависят от контраста «мужика» и «барина», и настырность Клюева не так проста и груба, как кажется и как он хочет выставить.

Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечем
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольем.

В этом «голосе из народа», обращенном к обессилевшей интеллигенции, куда больше и тайного притяжения, не чуждого полуподавленной зависти, и искреннего желания «сравняться», чем ненависти и жажды свести счеты. Хотя в ранних стихах Клюева сквозь надсоновские рыдания о пропащей доле, именно жажда мести прорывается единственно свежим чувством. Он грозит обидчикам и динамитом, и ножиком, и булыжником, и никакой «святой Руси» там нет, а есть в лучшем случае – абстрактная «родина, кровью облитая». Прямо из прокламации!
Однако Клюев никогда не обратился бы к Блоку, если бы чувство Родины исчерпывалось у него жаждой революционной справедливости.
Есть что-то, глубинным образом соединяющее этих поэтов. Чувство близящейся общей катастрофы. Оно у Клюева пробивается сквозь все избяные заплоты:

Зимы предчувствием объяты,
Рыдают сосны на бору;
Опять глухие казематы
Тебе приснятся ввечеру.

Такую же музыку Клюев и у Блока слушает. На это и откликается. К этому взывает, подсознательно ища поддержки и утешения (а утешения нет).
Отсюда – все их переклички. «Поле Куликово» у Блока – «Поле грозное, убойное» у Клюева. «Плат до бровей» – «плат по брови». И этот чисто блоковский вопрос, вырвавшийся у Клюева: «О, кто ты? Женщина? Россия?» И чисто блоковский порыв – прозреть святую в грешнице, праведницу в уличной проститутке: «Такая хрупко-испитая рассветным кажешься ты днем, непостижимая, святая, – небес отмечена перстом». Даже «сребротканый снежный плат», под которым почиет у Клюева «витязь», выткан Блоком.
Как вообще «серебристость», Клюеву решительно не свойственная. Его и в Серебряный век следует записать только «по эпохе», но не по колориту, далекому от излюбленных символистами снегов и туманов. У Клюева колорит ясный, пестрый. Красное, синее, желтое – как на картинке.
Но любопытно: Клюев не говорит: красное, он говорит: «киноварь». Не говорит: синее, говорит: «финифть». Не желтое у него – «соловое». Кодировка крестьянина, а еще точнее – крестьянского богомаза, старого книжника, читающего жизнь – как «хартию», магическую «запись», вязь таинственных «письмен».
На этой палитре все сказочное ассоциируется не с серебром, а с золотом. С золотыми застежками древнего фолианта, с пером «жаро-птицы», с сиянием ассистки на Образе. Серебро остается – как деталь того же узорочья, но в нем нет ничего потустороннего, это – быт: игла, самоварная «тулка», деньги. Если же серебро – знак потусторонний, то, как правило, «отрицательный», зимний, недобрый, зябкий. Тут опять видишь, как заражается Клюев этим тревожным чувством от Блока, хотя и берется Блока от интеллигентской немощи излечить.
Клюев вообще слишком сложен, хитер и лукав, чтобы верить его простонародным ухваткам.
К примеру, кто должен был бы быть его любимым поэтом? «Никитин, Суриков, Некрасов» – из письма Блоку? Нет. Любимый поэт Клюева – стилизатор-универсал Лев Мей. Любимый поэт Клюева – Верхарн, причем читаемый в подлиннике, то есть по-французски.
Как? Мужик-правдолюб, в домотканой рубахе и смазных сапогах топающий по петербургским редакциям, скорбно-сладким голосом корящий умников, что те забыли все русское, – не чужд европейской образованности?
Литературу облетела когда-то зарисовка Георгия Иванова, который застукал Клюева в гостинице за чтением немецкого томика Гейне. Никакой посконины на ведуне не было – нормальная городская одежда. Отложив книгу, Клюев сказал смущенно: Маракую малость по-басурманскому...
И пошел переодеваться в посконину.
Если Иванов это и придумал, то очень близко к образу.
Конечно, Клюев притворялся – в салонах. Но не в стихе.
В стихе сказано: «Я учусь у рябки, а не в Дерптах». Но тот, кто ни у кого, кроме рябки, не учится, он и не кликает Дерпт в качестве противовеса. «Свить сенный воз мудрее, чем создать «Войну и мир» иль Шиллера балладу». Что труднее, судить не будем, но Толстой и Шиллер тут прочно усвоены. И «лагунная музыка Баха» звучит-таки над «зырянскими овинами». И Верлен все-таки включен в клюевское мироздание, хотя «стерляжьи молоки Вердена нежней».
И Ахматова!

Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым.

Вот с кем братается «певец Олонецкой избы». Так изба все-таки? Изба, изба!

Изба-богатырица,
Кокошник вырезной,
Оконце, как глазница,
Подведено сурьмой.

Уподобление лежит на игровой поверхности стиха и взято явно из фольклора. Но не момент стилизации – самое интересное в этом избострое, а момент компенсации того невыносимого душевного опустошения, с которым онежский мститель шел к Блоку, чтобы излечить того, а в сущности – себя от врожденного бездомья. Земшарнейшему (то есть бездомнейшему) из революционных поэтов отвечено:

Маяковскому грезится гудок над Зимним,
А мне – журавлиный перелет и кот на лежанке.

Тут очень важен – кот. Любимое животное Клюева, душегрейным комочком проходящее через все его стихи, придающее Избе ощущение реального жилья. С печкой и запечной тайной. С рябым горшком и вечным сверчком.
Изба тут не просто строится – она рождается. Очень подробно. «От кудрявых стружек тянет смолью, духовит, как улей, белый сруб. Крепкогрудый плотник тешет колья, на слова медлителен и скуп...» – Узор мелькает, играет, отблескивает – «Тепел паз, захватисты кокоры, крутолоб тесовый шеломок. Будут рябью писаны подзоры и лудянкой выпестрен конек...» Узор отдает тайнописью, слова добыты из неведомых старинных залежей. «По стене, как зернь, пройдут зарубки: сукрест, лапки, крапица, рядки, чтоб избе-молодке в красной шубке явь и сон мерещились легки...».
Явь, ярь, реальность, а сон все-таки витает в этих духовитых стенах, вернее, не сон, а загадочный смысл. «Крепкогруд строитель-тайновидец, перед ним щепа как письмена: запоет резная пава с крылец, брызнет ярь с наличника окна...». Изба прочитана как сказка, как книга, как «хартия» – опытный мастер может отступить, выйти из магии сказа и двумя-тремя реалистичными штрихами вернуть чуду домашний облик. «И когда оческами кудели над избой взлохматится дымок – сказ пойдет о красном древоделе по лесам, на запад, на восток».
Когда написано «Рождество избы», точно неизвестно; Клюев под стихами дат не ставит – он пишет «в вечность». Но это или 1915-й, или 1916 год. То есть: когда Маяковский предсказывает: «в терновом венце революций грядет шестнадцатый год», – Клюев строит Избу.
Из избяного окошка он и Мировую войну наблюдает, и то, как Маркони и Менделеев оставляют «свой мозг на тыне», и как прямо среди олонецких хвоин «взрастают» над избой «баобабы».
А это откуда?!
Выяснится и это. Но баобабы потом, прежде – бабы.

Вижу тебя не женой, одетой в солнце,
Не схимницей, возлюбившей гроб
и шорохи часов безмолвия,
Но бабой-хозяйкой, домовитой и яснозубой,
С бедрами, как суслон овсяный,
С льняными ароматами от одежды...

И «схимница», и «жена» – тоже из Блока. Равно, как и «испитая грешница». Впрочем, не только из Блока: дразнящий силуэт Дамы в тогдашней лирике – такое же общее место, как серебристый туман, из которого Дама является (и куда уходит). Она может быть переодета в сарафан и кику, – это вариация того же символа, весьма ходкая в эпоху Васнецова, Билибина и Нестерова (Клюев, между прочим, был дружен с Рерихом или, как минимум, хорошо знаком).
От скрещения надсоновской тоски со славянским мистицизмом рождается у Клюева первоначально вовсе не «баба», неохватная, как гора, а зловещая старуха, накаркивающая гибель, и облик этой ведьмы – клюка, рубище, нищее лыко – вполне сочетается с обликом лирического героя, который из туманного Жениха (тем же Блоком поначалу навеянного) довольно быстро оборачивается убогим нищим, в сермяге и худых лаптях. А если это все-таки «витязь», то – «схимнище». Инок, монах, послушник в скуфье и подряснике. Вне устойчивого быта. Конечно, и это – общая мелодия крестьянской поэзии тех лет; таким же бродягой-каликой явится в поэзию герой Есенина, прежде чем переоденется в Леля и начнет в питерских салонах балалаечный маскарад (между прочим, под руководством Клюева).
Так в каком же все-таки соотношении клюевский сирота-нищий находится с той «бабой», которая изображена в «Поддонном псалме»? При всем этом маскараде – каков истинный облик лирического героя?

Я... ликом скрытен.

Вот это уже очень близко к истине. И это чуют завсегдатаи салонов, когда уличают Клюева в притворстве, и кличут «Опереточным Лелем». Они правы: он действительно меняет костюмы и маски: таится, хитрит, лукавит. Но они ошибаются в истоке этой потаенности.
Это не агрессия «мужика», пришедшего свести счеты с «господами». Это не апломб «правдолюба», режущего правду-матку. Это не издевка елейного святоши, морочащего дуракам головы.
Это – мучительное состояние человека, который не может найти себе места. Ни в лесном углу. Ни в проклятом городе. Ни вообще в мироздании.
Та кустодиевская «баба», «Русская Венера», которую нарисовал в своем воображении Клюев, вполне подошла бы для жизни в реальной избе. Да избы-то реальной – нет.
Изба в сущности – не жилище, хотя Клюев и хочет уверить в этом себя и нас. Изба – «святилище». Изба – начало и конец «света». Изба – «подобие Вселенной».
Вернее, это центр Вселенной. «В ней шелом – небеса, полати – Млечный путь». И далее по горизонту, то есть «по стенам»: «Индийская земля, Египет, Палестина...» Откуда все это в олонецкой чащобе?
А откуда в ней – «райских кринов аромат»? (крины – лилии: Клюева надо читать со словарем). Откуда царь Давид? Магдалина, лобызающая ноги Христа? Иона во чреве кита? Саваоф, Ной, Елеон, Синай?
Это «вечных библий развернутые листы», – объясняет Клюев. А Гамаюн, Сирин, Еруслан, Горыныч? «Вольга с Мамелфой старой»? А это из старых же книг соловецкого извода. И такой же книжной вязью выведено: «Митрий Солунский, с Миколою Влас святых обряжают в камлот и атлас, креститель Иван с ендовой расписной их поит живой иорданской водой!..» (лезем в словарь: камлот – ткань, ендова – сосуд).
От Иордана – дальше, дальше. Индия во всех подробностях! А это откуда? А из Индикоплова. Из «хроник», коими обложено Евангелие у старых книжников. Это вовсе не та реальная Индия, в которую за три моря хаживал Афанасий Никитин, это Индия грез и сказаний, царство воображаемой духовной благодати, и именно она, эта «Белая Индия», помещена в «красный угол» клюевской вселенской Избы.
А ведь поэтически – огромный эффект! Сидя на печи в вытегорском углу – пересчитывать «песчинки по Сахарам». Сказка! Сплошная, сквозная, нескончаемая сказка. В сущности – мечта постмодернистов! «Песнопевцу в буквенное брюхо низвергают воды Ганг и Кама».
С приходом Советской власти в этот поток вливаются новые струи. «Как гость в зырянское зимовье приходит пестрый Эрзерум». Раджа на слоне въезжает прямо в «овин». «Египет» цветет «в снежном городишке». «Хвойный Арарат» высится среди родной «гари и копоти». «Ферганский базар» шумит «под сенью карельских погостов». «О нумидийской знойной славе гремит пурговая труба». Кружатся «вятич в тюрбане» с «поморкой в тунисской чадре». «Серый Парагвай» обнаруживается в этом колхозе. Мелькает «панама бура». Рядом – «тюрбан Магомета». Звенит «чеченская зурна»... Пляшет «Россия в багдадском монисто с бедуинским изломом бровей».
Россия?.. А может, «то, чему названья нет»?
Густая, непродышливая ткань клюевского стиха, конечно, уникальна. Но – не случайна в культурном воздухе начала века. Русская стилизация – одно из главных поветрий, и у Клюева предсказано многое: от Ремизова до некоторых версий раннесоветской орнаментальной прозы. И «логарифмирование» смыслов: там, где у Клюева строка, Клычков и Орешин вырастили бы по целой поэме; это тоже в духе тогдашней поэзии: так же «логарифмирует» смыслы Хлебников.
Тайна – в том, что побуждает к такому чернению текста.
Побуждает – угроза со стороны реальности, от которой нужно любыми средствами оградить теплую точку жилья. Поэтому Изба у Клюева шифруется, она становится «непонятной», уходит в сокрыть. Смысл стилизации – само ограждение в таинственность, само замыкание в тайну. Это ДОЛЖНО быть «непонятно»:

Сучит оборы жаровый пень,
И ткет онучи чернавка-тень,
Рассвет кудрявич, лихой мигач,
В лесной опушке жует калач.

Из чего калач, не разберешь, но – «жует».

Чтоб помолиться лику ив,
Послушать пташек-клирошанок
И, брашен солнечных вкусив,
Набрать младенческих волвянок...

Рецепт таинствен, но – варится.

А уж бабы на Заозерье
Крутозады, титьки – как пни,
Все Мемелфы, Груни, Лукерьи
По веретнам считают дни...

Что сварят эти «бабы»?
Мы уже знаем: «банановую похлебку».
Остается понять: отчего нужда в такой алхимии.
Итак, вот картина мироздания. Изба – малый круг, душегрейная точка. По горизонту – хоровод видений, большой круг, «Белая Индия», фреска.
Суть в том, чем заполняется пространство между малым кругом и большим. Соотношение между Домом и Миром, сама эта «вселенская модель», сама невозможность прожить только Домом – тема, характерная для поэзии Серебряного века, да, пожалуй, и для русской поэзии в целом, а может быть, и для великой поэзии вообще. У Мандельштама – не «фреска», но таинственная европейская «карта». У Пастернака – «двор», заминированный «тысячелетьем». У Маяковского мир – простой, «как мычание», но это непременно весь мир, да и простота окутана «облаком».
Я несколько сдвигаю образы Маяковского с тем, чтобы понять, что именно видит у него Клюев:

Простой, как мычание,
и облаком в штанах казинетовых
Не станет Россия – так вещает Изба...

Изба вещает, предвещает, завещает – покой. У Маяковского мир рушится и возрождается – у Клюева стоит. У Пастернака тысячелетия идут – у Клюева застыли. У Мандельштама карта мира меняется – у Клюева не меняется ничего. Мир «недвижим». Ни намека на роковой ахматовский «бег времени». Ни намека на блоковский ветер. И никакого блоковского метания от надежды к отчаянию и опять к надежде. Склеено намертво:

Есть моря черноводнее вара,
Липче смол и трескового клея
И недвижней стопы Саваофа:
От земли, словно искра из горна,
Как с болот цвет тресты пуховейной,
Возлетает душевное тело,
Чтоб низринуться в черные воды –
В те моря без теченья и ряби;
Бьется тело воздушное в черни,
Словно в ивовой верше лососка...

Плен. Замкнутое пространство. По горизонту – миражи; внизу – безвидная мгла, стоячая чернь небытия, и в центре этого замершего зябкого мира, как в пустоте – маленькая теплая точка. Изба.
Чем заполнить пустоту?
Нечем.
Точка и горизонт, остальное – пустынь. Там, где могли бы осмыслиться структуры: государственные, социальные, религиозные – «глухая нетовщина».
«Нет» – державе. Ненавистны царская власть, барская культура, дворянское «вездесущие».
«Нет» – городу. Проклят Вавилон, «где щетина труб с острогами застит росные просторы».
«Нет» – церкви. Ненавистен «казенный бог», «пещь Ваалова» – церковь. «Не считаю себя православным, да и никем не считаю».
Последнее признание – все тому же Блоку: в письме. В анкетах, вступая в большевистскую партию (в 1918 году в Вытегре), Клюев наверное формулирует свои убеждения аккуратнее. В партию его принимают. Пока речь идет о ненависти к казенному богу или, скажем, к генералу Юденичу, наступающему на Петроград, сотрудничество Клюева с советской властью идет вполне сносно. Всероссийски известный поэт клянет «черных белогвардейцев», оплевавших «Красного бога», и «задушевным братским словом» напутствует идущих на фронт бойцов. Однако вытегорские коммунисты интересуются, почему в стихах товарища Клюева так много религиозных символов. Товарищ Клюев объясняется на этот счет столь путано и многословно, что уездная партконференция в 1920 году предлагает ему пересмотреть свое мировоззрение. До клюевского «голгофского христианства» губкому партии, естественно, дела нет, как и до клюевских мыслей насчет того, что «в учении Христа есть общее с идеей коммунизма»: губком справедливо подозревает, что все эти сказки «находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии», по каковой причине партия из своих рядов Клюева вскоре и вычищает.
Не получается сотрудничество с новой властью, как не получилось – со старой. Замирает Изба над чернью небытия. Чутким инстинктом Клюев ищет опоры среди ближних соседей по Северу. «Каргополы, чудь и пудожане» ходят вокруг Избы, «лопари» машут флагом, «зырянская свадьба» звенит за тыном, «черемисы с белой чудью косоглазят на картузы». И все мечтают: «удерем к киргизам...»
Когда в 1934 году Клюева вышлют в Сибирь, он получит этот интернационал в реальности. И возопит: «Девяносто процентов населения – ссыльные – китайцы, сарты, грузины, цыгане, киргизы...». Русских нет! «Славянских глаз затоны» затянуты адской гарью. «Славянский шелом» бесприютен. «Славянская звезда» – закатывается! Пока не гибли – не ведал. Рвется вышитая ткань – выпадают славянские нити. «Так загибла русская доля... Отлетела лебедь Россия».
Но это – финал сказки.
Не скоро сказка сказывается. Первоначальный расписной мир, возведенный над бездной, бездвижен. «Удрать» из него – невозможно. Ни к «киргизам», ни к «зырянам». Только – ждать, когда Саваоф вспомнит и возвестит строй и смысл.
Один раз в жизни Клюева пронзает это чувство:

Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах»...

Ради громовой силы этих стихов стоит заглянуть и в «Поморские ответы», там братья-староверы, крутые выговские беспоповцы «делят полномочия» с миссионерами Петра Великого, искоренителя разрух и расколов. Клюевский стих напитан тою же несгибаемой мощью. Можно сказать, что в этот миг на талантливого мастера впервые падает луч гениальности, если употреблять эти слова в том смысле, что мастер поражает цель, которую видят все, да попасть не могут, а гений поражает цель, которой другие не видят.
В 1918 году, когда Клюев создает своего «Ленина», мало кто из поэтов видит эту фигуру: она попадает в круг их внимания года два спустя и только через пять-шесть лет становится в поэзии «священной». Но дело не только в том, что Клюев делает это раньше других (и именно его, Клюева, образный ход: «Книга «Ленин» – жила болота, стихотворной Волги исток» – подхвачен Маяковским: «Ленин – кровь городских жил, тело нив, ткацкой идей нить»), – дело в том, как почувствовал Клюев присутствие Ленина в «истории государства Российского», и через Ленина – реальность этого государства. Лишь через пять поколений приблизятся к этой точке с разных сторон «почвенники» и «коммунисты», для чего им придется преодолеть мифологию «вождя мирового пролетариата», прилипшую к Ленину в годы революции, и море елея, залившего его за последующие советские годы, не говоря уже о рефлекторной ненависти к нему «перестройщиков»-либералов постсоветского времени.
На какое-то ослепляющее мгновенье в клюевском мирозданье вспыхивает объединяющая идея – выявляется структура.
Он переплетает эти стихи и сложным маршрутом – через знакомого делегата Крестьянского съезда – передает Крупской. С надписью: Ленину от моржовой поморской зари, от ковриги-матери из русского рая красный словесный гостинец посылаю я – Николай Клюев.
Неизвестно, вкусил ли от ковриги-матери кремлевский мечтатель, но экземпляр этот в его библиотеке сохранился и был таким неожиданным образом спасен от гибели, уготованной клюевскому архиву.
Между тем в 1926 году в архив (то есть не в печать – в стол) ложатся строки:

Ты, Рассея, Рассея-матка,
Чаровал, заклятая кадка!
Что там, кровь или жемчуга,
Или лысого черта рога?

Видимо, все-таки рога лысого черта. Хотя дойдет и до крови. Но жемчуга, как и прежде, налицо. «Павлины, финисты, струкофамилы». И это ткется параллельно стихам во славу Советской власти, сотрудничество с которой оставляет в поэзии олонецкого ведуна пару здравиц пионерам-вузовцам и «колхозный цикл», покрытый «потом трудовым». Красное узорочье плетется встык белому – это потрясающее свойство клюевского шитья. Не притворство, не лицемерие, не приспособление, а качество его космоса. И знак потери структуры, на мгновенье напрягшейся в этом миражном окоеме.
Пропал «окрик» Бога, и восстановился мир, в котором все соузорно. Противоположности не спорят и даже не сопрягаются – они стоят рядком, как камешки в мозаике. Никакое движение, никакое дуновение не колеблют миража. Проклятья и величанья, плач и ликование чередуются по законам обряда. Так бесы и ангелы сосуществуют в поясах фрески, и разбойники в песне меняются местами со святыми.
В 1926 году, оплакивая гибель Есенина, Клюев причитает:

Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка,
Слюной крепил мысли, слова слезинками,
Да погасла зарная свечечка, моя лесная лампадка,
Ушел ты от меня разбойными тропинками!

Самому Клюеву этими тропинками долго ходить не дают: к началу 30-х годов его отлучают от советской литературы. Формулировку находит товарищ Бескин: Клюев – «бард кулацкой деревни». Тут конец официально признанного «творческого пути».
Наступает время итогов.
Спрошено было в 1911-м:

О матерь-отчизна, какими тропами
Бездомному сыну укажешь пойти:
Разбойную ль удаль померить с врагами
Иль робкой былинкой кивать при пути?

Бездомный сын выбрал удаль. Но разбойные тропки кончились. Дома – нет. А в воображенной Избе не спасешься.
Всю жизнь разгадывал «тайну тихую, поддонную про святую Русь крещеную». Какая она? Кровавая? Скорбная? Буреприимная? Бездонная? Нетленная? Златоузорчатая? Злопечальная? Вещая? И остался – с вопросом:

Россия, матерь, ты ли? Ты ли?

Имя искал, назвать пытался то, что любил. Потому и не называл, что строил в невесомости, в воображении, в декоративном мире. А НАЗВАЛ – когда разрушилось, когда кровавые клочья стали вылетать из-под декораций, когда обугленная реальность проступила сквозь цветущий сон.
Назвал – и ПРОКЛЯЛ.

Ты, Рассея, Рассея – теща,
Насолила ты лихо во щи,
Намаслила кровушкой кашу –
Насытишь утробу нашу.

Босховский ужас накатывает из открывшейся бездны. У великого поэта хватает сил принять вызов судьбы и шагнуть навстречу этой реальности – уже «по ту сторону» рассудка и, конечно, «по ту сторону» литературного и житейского благополучия.
По пресечении официальной жизни Клюева в советской литературе активность его не только не пресекается, но страшно усиливается – уходя в поддонье. Психологически – это чудо: огромный трагический мир, создаваемый писаньем в «никуда», обретающий реальность в гибели.
Этот обернутый мир расслаивается на два пласта: сверху – узорочье позолотное, лазоревое, под ним – чернь бездны. Изба стоит – традиционная, родная. Присматриваешься: «гробик ты мой, гробик, вековечный домик...» Мистическая заколдованность, одержимость потрясающа. Уже ведая Апокалипсис, обреченно и завороженно продолжает душа трудиться, возводя страну-узор, страну-розан: от Киева до Вологды, с бубенцами и налепами, с бусами и парусами. Многоочиты чертоги, глазуревы лапти, златы кацеи, сапфир, черемуха, лен, ониксы, лалы – все сверкает перед глазами, и все – обугленные завитки, кучки пепла, узоры праха – «Погорельщина».
Лучшая поэма Клюева, самое великое, самое отчаянное, самое загадочное его создание, отмеченное несомненным знаком гениальности, – выпадает из истории литературы. Поэму находят полвека спустя после того, как она была написана и спрятана.
Впрочем, не спрятана. Клюев ее читал знакомым, поэма ходила по рукам. От нее и гибель пришла. «Я сгорел на своей «Погорельщине», – признал он уже в ссылке.
Оттуда же, из нарымской бездны, донеслись последние его строки:

Я умер! Господи, ужели!?
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!»

Ошибся. Не в апреле его убили, в октябре. В октябре 1937 года, в томской тюрьме – полупарализованного старика, молившего о пощаде, расстреляла какая-то местная «тройка».

Оледенелыми губами
Над росомашьими тропами
Я бормотал: «Святая Русь,
Тебе и каторжной молюсь!..»