Еще при жизни поэта, а особенно после его ареста и расстрела в официальной советской печати имело хождение ругательство «клюевщина». Сначала этот ярлык прилепили к Сергею Есенину. К нему он более всего и прирос.

Дело в том, что Клюев был влюблен в Есенина. Но попал он даже не в любовный треугольник, а в любовный квадрат. Ему предстояло отбить Есенина сразу у двоих – у Анатолия Мариенгофа и Зинаиды Райх. Серебряный век кокаина и первача в сочетании с голодом и разрухой сместил все параметры. Люди перестали различать, где мужчина, где женщина. Мариенгоф и Есенин согревали друг друга телами в ледяном номере гостиницы, а где-то в одиночестве дрожала от холода Райх...

Клюев согревал Есенина не только телом, но и шустовским коньяком. Клюев обожал коньяк больше, чем кокаин, но не больше, чем Есенина. Он боготворил «Сереженьку». Сделал из него хлыстовского херувимчика. Есенин жаловался, что Клюев ревновал его к женщине: «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!»

А в результате появилась гениальная статья Есенина «Ключи Марии», своего рода поэтическое евангелие от Клюева. Есенин в полном соответствии с хлыстовским каноном называет душу Марией, а стихи именует «золотыми ключами» к этой душе. Поэтов Есенин переименовал в бахарей – тоже из клюевского, северного фольклора. Но Есенин так и не превратился в бахаря – остался поэтом. А Клюев так и не стал поэтом в общепринятом смысле этого слова. Остался бахарем. «Тьмы серафимов над печью парят / в час, как хозяйка свершает обряд». Речь идет о простой выпечке хлеба, но для крестьянского мистика это литургическое действо.

Но Есенин быстро охладел к своему жрецу-наставнику. Вынес ему поэтический приговор: «И Клюев, ладожский дьячок, / Его стихи как телогрейка, / Но я их вслух вчера прочел – / И в клетке сдохла канарейка». Клюев тяжело переживал не эти стихи, а то, что разлюбил его ненаглядный «Андел» (так он писал слово «ангел»). Сам же Клюев и в стихах, и в жизни остался до последнего вздоха влюбленным в Есенина.

Иногда тексты Клюева превращаются в заговоры и заклинания, иногда вдруг он весьма членораздельно славит Ленина: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах, / Как будто истоки разрух / Он ищет в Поморских Ответах». Но Ленин не хотел превращаться в игумена. Крестьянских поэтов, да еще во главе с мистически настроенным хлыстом Клюевым, советская власть сначала недолюбливала, а после усмирения тамбовского мятежа разлюбила вовсе.

Революция освобождалась от самых неистовых своих почитателей и пророков. Повесился или был повешен Есенин. Застрелился или был застрелен Маяковский. Взялись и за второй ряд. Перестали печатать Мариенгофа. Начали теснить и крестьянских поэтов. Клюев по-прежнему был за революцию, но высланный в родную северную деревню начал прозревать, что все они пели осанну дьяволу. Появились стихи о Беломорском канале, вымощенном по берегам человеческими костями: «То Китеж новый и незримый, / То беломорский смерть-канал». По наивности своей Клюев эти стихи не скрывал, а даже, наоборот, всячески пытался воздействовать ими на ход событий. Впрочем, от наивности до героизма и святости – один шаг.

В родной деревне, куда его сослали товарищи по большевистской партии, Клюев напоминал князя Меншикова в Березове. Односельчане посмеивались над «выскочкой». В Петербурге и в Москве Клюев блистал в салонах, был принят при дворе, возлежал на персидском ковре с томиком «Фауста» и утверждал, что Гете он читает только в подлиннике. Рядом с Есениным прогремел на всю Россию. А теперь снова по всем статьям разжалованный мужик, да к тому же хлыст. Подумали мужики, потолковали и по указанию из центра исключили хлыста из партии. Впрочем, это была пустая формальность. Сохранились некоторые протоколы допросов поэта, где Клюев открыто говорит о своем несогласии с новой, сталинской властью. В июне 1937-го его арестовали, 25 октября того же года расстреляли.

Независимо от того, грешник он или страстотерпец по жизни, след этой яркой личности остался навсегда и в творчестве Есенина, и в истории России, и просто в жизни. Кто-то назвал его «Распутиным в поэзии», и это похоже. Тоже из крестьян, тоже хлыст, тоже обласкан императрицей, тоже в конечном счете зверски убит. Поэт Евгений Винокуров сказал мне однажды о Клюеве: «Он прежде всего хлыст в поэзии. А надо быть прежде всего поэтом». С этим трудно не согласиться. Никакие радения не заменят простых строк Есенина: «О всех ушедших грезит конопляник...» Возможно, он сказал все, что хотел сказать Клюев. Остальное дописано кровью – и Клюева, и Есенина. А там, где пролилась кровь поэта, там уже откровение. «Ах, заколот вещий лебедь / на обед вороньей стае...».