Я познакомилась с Николаем Клюевым весной 1908 года. Это был скромный, красивый юноша, поражавший всех своей чистотой и наивностью. Нам, сельской интеллигенции, уже были известны его стихи, которые появлялись в журналах «Для всех», «Северная звезда».
Одет он был чисто, опрятно – всегда в белой, длинной рубахе, подпоясывался тонким пояском.
Я только-только стала учительницей начальных классов. Клюев искал моего общества, видимо, я была ему не безразлична. Всё лето мы провели в деревне Желвачёвой. Наши разговоры велись только о стихах и прошедшей революции 1905 года. Его любимым поэтом был тогда Блок. О Блоке он говорил с благоговением, восхищался мелодичностью его стихов, восторгался строкой Блока: «Птичка снежная горит...» (видимо, о снегире написано).
– Как вы пишете? Легко ли? – спросила как-то я. Ответ его мне запомнился:
– Каждое слово рождается с болью...
Но больше всего меня поражали в Клюеве его чрезвычайно революционные настроения. От его слов мне порой становилось страшно. Его ненависть к царю, казалось, не имела предела...
Николай хорошо пел. Вдвоем с сестрой Клавой они любили петь «Варшавянку», «Песню про Стеньку Разина».
«Из страны, страны далекой». Пели у себя дома и на сельских вечеринках, не боясь никого.
Николай Алексеевич был очень внимателен ко мне, заботлив, доверчив, удивительно скромен. Однажды вечером на лугу, куда мы часто ходили гулять, нас застал дождик, и мы решили переночевать в стогу свежего сена. Вырыли нору и там остались. Николай ко мне не прикоснулся.
Религиозности ни в его разговорах, ни в стихах, которые он мне читал тогда, не было...
Я знала многие его стихи на память. Особенно мне нравилось одно стихотворение «Звоны, звоны, перезвоны...».
Виделись мы и позже. Помню его приезд в Вытегру в 1916 году. В нем было много нового: подстрижен под горшок, приглаженные волосы, рубаха до колен, поддёвка. Странно здоровался, как парализованный, какая-то скованность в движениях. Выступал у нас в школе. На собраниях молодежи никогда не танцевал, любовался тихим, плавным пением, не любил шума.
Николай жил у сестры Клавдии, жила она супротив школы, где я учительствовала. Снимали они четыре комнаты, окнами на север. Была я там в гостях, комнаты произвели на меня мрачное впечатление: иконы, лампадки, полотенца вышитые. Клавдия – портниха, шила дамские блузки из своего материала, шила по высоким ценам. Говорила всем, что она сестра знаменитого поэта.
Злые языки судачили, что Клюев, когда жил в Петербурге, был близок к Распутину, участвовал в распутинских радениях.
Приехал Клюев в Вытегру и после революции в 1918 году. Хорошо был принят местными большевиками, вступил в партию. Дружил с молодым поэтом Александром Богдановым и Николаем Ильичей Архиповым – редактором нашей газеты. Николай Ильич частенько говорил, что Клюев большой поэт, поэт большой эрудиции и что мы его недооцениваем.
Жили тогда голодно. Помню, что ученикам давали сто граммов хлеба. Клюев выступал в школе 2-й ступени, где я работала. Говорил о революции, читал стихи свои. Читал нараспев, с ужимками, с гримасами. Нам, учителям, это не нравилось, у нас не было революционного подъема. Я об этом говорила Николаю Алексеевичу. Он ответил:
– Народ что лес – ни в сторону, ни в другую.
Свое вступление в партию объяснял мне так, что хочет внести человечность в партию, очеловечить жестокость, внести струю гуманности. Говорил об этом с душевной болью. Откровенен со мной всегда был, я видела, что подъема в душе у него не было. На людях воспламенялся. Помню его выступление на проводах бойцов на защиту Петрозаводска в 1920 году. На городской площади митинг. Я запомнила навсегда его слова:
– Если бы можно отдать свое сердце вам, чтобы оно освещало вам путь в борьбе!

1967