4 декабря 1968

Глубокоуважаемый Александр Константинович! 2-го декабря я получил Ваше письмо от 29.XI и сразу же перерыл все свои бумаги, надеясь отыскать небольшую запись, относящуюся к моей единственной и очень короткой встрече с поэтом Н. Клюевым. К сожалению, записи этой я не нашел. Поэтому пишу новую редакцию того, что удалось восстановить в памяти.
Встреча относится приблизительно к 1918 – 1920-му году. Я был в то время слушателем Военно-медицинской академии и увлекался стихами и Общедоступным Передвижным театром Гайдебурова и Скарской, помещение которого находилось на Бассейной улице (ныне ул. Некрасова), недалеко от Литейного проспекта.
Со стихами Клюева я познакомился впервые именно в указанное время. Сейчас уже не могу припомнить, как это произошло. Видимо, я услышал их чтение на одном из публичных литературных собраний. Знаю лишь, что его стихи произвели на меня очень сильное впечатление как своей формой, так и содержанием, и еще какой-то глубокой и серьёзной искренностью, словно эти стихи были поэтической исповедью автора, его вслух высказанными самыми глубокими раздумьями, верованиями, сомнениями. Думаю, что тогда мне свелось услышать и его волнующее стихотворение, смысл которого в том, что, «укрывшись» от социальных потрясений в своём тихом Олонецком краю, поэт чувствовал себя словно отрекающимся от самого главного, во что он верил. Некоторые строки этого стихотворения я помню до сих пор:

Будет месяц, как слёзка, светел,
От росы чернобыльник сед...
Но в ночи кукарекнет петел,
Как назад две тысячи лет.
Вспыхнет сердце – костер привратный,
Озаряя (какой-то) лик...
Римский век, багряно-булатный,
Гладиаторский множит крик.
И не слышна слеза Петрова,
Огневая моя слеза!
Осыпается Бога-Слова
Живоносная бирюза.
Нет иглы для низки и нити,
Победительных чистых риз...
О, распните меня, распните,
Как Петра – головою вниз!

Я в годы юности прошел через период религиозных исканий, и строй мысли Клюева, выраженный в этом стихотворении, евангельские образы и их пафос были мне близки и понятны. Мне Клюев представился искателем истины, христианским философом. И вот я узнал, что Клюев остановился на квартире у одного из артистов театра Гайдебурова (фамилию его я забыл). Я сразу же направился в этот театр, разыскал артиста, и он любезно взялся передать Н. Клюеву записку, в которой я просил Клюева принять меня и разрешить мне переписать для себя некоторые его стихи. Помню, что в этой записке я тоже воспользовался евангельским образом и привел слова: зажёгши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, чтобы она светила всем людям. Через день-два я получил (кажется, по почте) разрешение Клюева прийти к нему с указанием адреса и времени.
В назначенный час я был на месте. Н. Клюев вышел ко мне в одежде, которая показалась мне по своему покрою чем-то средним между одеждой деревенской и городской: поверх косоворотки был надет пиджак или куртка, брюки заправлены в высокие сапоги, очень добротные. Вообще вся его одеж- па была прочной, добротной, чистой. Роста он показался мне выше среднего. Лицо без румянца, волосы русые, усы и небольшая округлая борода тоже русые. Глаза под довольно густыми бровями невелики, посажены глубоко, зеленовато- серые. Их выражение казалось мне по временам загадочным: то ли отсутствующим, то ли с какой-то затаенной жутковатой мыслью. На вид ему было лет 35.
«Вот, нашли меня, – сказал он. – А я всё сумлеюсь, указал ли свой адрес». Я сказал, что адрес был им указан. «А то я всё сумлеюсь», – повторил он. И еще были им тогда употреблены в разговоре другие необычные, «народные» слова, которых сейчас не помню. Я ему повторил свою просьбу: списать его стихи. «А вы что из моих стихов читали?» Я ответил, что не знаю ничего, кроме тех стихов, которые услышал на днях и которые привели меня к нему. И испытал чувство большой неловкости, когда он сказал, что из печати вышло несколько книг его стихов.
Взяв папку, он стал перебирать в ней листы и некоторые передавал мне со словами: «Ну, вот это можно переписать... и вот это... и это...»
Всего он дал мне тогда, думаю, десяток-полтора стихотворений. Осведомился, есть ли у меня с собой бумага. Конечно, и бумагой, и карандашом я запасся.
Он оставил меня писать в той комнате, где мы с ним разговаривали, а сам вышел. Когда врученные Клюевым стихи были мною переписаны, я возвратил ему его листки, поблагодарил его, – и моя единственная встреча с Клюевым на этом закончилась.
Во время этой встречи он был сдержан, но в общем благожелателен, и будь я побойчее, у нас, может быть, завязался разговор о стихах. Но я чувствовал себя как-то скованным, то ли от разницы в возрасте (я родился в 1898 г.), то ли от сознания, что он незаурядный поэт и самобытная личность. Мне показалось, что я не сумею сказать ему ничего значительного и интересного для него, а незначительного разговора с ним я не допускал, – и поэтому я скромно откланялся.
Это всё, что моя память сохранила об этой встрече.