...
К единству своего пути с судьбой Есенина, к их общей крестьянской миссии Клюев относился крайне ревниво, настойчиво опекая Сергея и иногда в лицо говоря «интеллигентам», что они Есенину не нужны и ничего, кроме засорения, не принесут в его жизнь и поэзию. Из тогдашнего постоянного общения с Клюевым родился, конечно, и теоретический трактат Есенина «Ключи Марии», вышедший впоследствии, после ссоры его с Клюевым, под знаком имажинизма. И обрушиваясь позже (напр<имер>, в начале 18<-го> года) на многих современников с запальчивостью огульного отрицания, преодолевая подгнившие авторитеты, не признавая прав на первенство и учительство за самим «нежным апостолом» Клюевым, Сергей не раз – после уничтожающих тирад – прибавлял, на минуту задумываясь: «Но все-таки – какой поэт!»
Ко мне лично Клюев обратился с просьбой «оставить Сереженьку» только однажды, да и то обиняком; рассказывали, что перед другими он даже молебно становился на колени и чуть не плакал. Всюду сопровождая Сергея, он следил за ним с неотступным вниманием. «Он совсем подчинил нашего
Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами» (моя запись 1 дек<абря> 15).
«Клюев много хорошего мне говорил, но чем лучше и нежнее говорил, тем дальше и чужее становился, даже и целуя «в сердечко».
Эти мистагогические беседы Клюева часто заставляли нас резко менять мнение о нем. То казался он тонким и сладким хитрецом («Клюев большая и хитрая дрянь»), то убеждал в своем тайном знании. Но когда беседы чересчур затягивались и от туманных вершин «глубинности» перекидывались к обоюдоострым вопросам практической морали, где между нами не могло быть ничего общего, Клюев сам обрывал их, как бы во имя духовного целомудрия: «Ну, довольно, родненькой. Поаккуратнее, поаккуратнее в словах-то...»
В буржуазных салонах, которые Клюев охотно посещал, держа себя, однако, постником и отказываясь от чая и мяса, его иногда довольно нагло припирали к стене, говоря ему в шутку: бросьте притворяться, Николай Алексеевич, ведь говорят же о вас, что вы кончили университет. Памятен неожиданно резкий его отпор на прямой упрек во лжи: он ответил собеседнику, что ложь, может быть, единственное их (подлинных людей из народа) оружие против интеллигентов. К лагерю этих святых лжецов он недвусмысленно стремился присоединить и послушного ему на короткое время Сергея.
Принимая отчасти ту «классовую» правоту, которую можно было расслышать в этих словах Клюева, видя постоянное сопутничество и, казалось, преданную любовь к нему Сергея, невольно приходилось смотреть на них как на нечто единое: «Был вчера с ним (Сережей) и Клюевым в храме Воскресения. Клюев рассказывал о Соловках, объясняя технику всякого шитья: «Смотри, смотри, родненькой». Мне с ними хорошо, хотя Клюев и хитрец со своей полуаскетической пустыней».
Мы ходили иногда по моей инициативе втроем в театры. Кстати сказать, Сережа относился к театру в большинстве случаев равнодушно, он не умел быть «публикой». Клюев же нарочито преувеличивал свое «крестьянское» удивление и восхищение (утренник «Горе от ума»). На спектакле «Невидимого Града Китежа» (дек<абрь> 1915), где мы тоже были втроем, общий подъем был неподделен, и сам Сережа, помнится, восторгался оперой и Ершовым. В 16-м году я помню его тоже почти сияющим от удовольствия на спектакле передвижников («Письмо царя» Тагора и «Освобождение», в котором необыкновенно озаренно играл П.Л. Гайдебуров). По-видимому, мистическая душевность этого театра очень его тронула, а форма лирической драмы (Тагор) вообще могла быть ему близка.
В записи моей от 23 дек<абря> 1915 г<ода> звучит сожаление, что нельзя отвести Есенина от Клюева и что «ни у кого прав на это безнадежно нет. Чуждая избяная стихия!» «К Клюеву нет у меня по-прежнему симпатии и в нытье его нет веры; ничего он не «нашел», ворожит, хитрит, не любя никого, кроме, пожалуй, Сергуньки, которого так хочется избавить от этого духовного главенства. Ощущение явственное: подлинный цветок и столько бесов, городских и иных, – вокруг».
Не помню, когда именно (вероятно, в начале 1916 г<ода>) Сергей, придя ко мне, с внезапной откровенностью заговорил о Клюеве, без которого даже у себя дома я почти никогда его не видел. С тех пор я постоянно слышал из его уст только негодующие и мальчишески-сердитые «разоблачения» клюевского святошества, так часто чередующиеся с превозношениями его же как поэта. В этой брани звучало, наверное, больше злобы, чем было ее в сердце Сергея: Клюева он ведь всегда по-своему любил и не покинул внутренне до последних дней. Но излить свой «гнев» и протест ему, естественно, хотелось.
Ни одной минуты я не думал, что эротическое отношение к нему Клюева, в смысле внешнего его проявления, могло встретить в Сергее что-либо, кроме резкого отпора, когда духовная нежность и благостная ласковость перешли в плоскость физиологии.
С совершенно искренним и здоровым отвращением говорил об этом Сергей, не скрывая, что ему пришлось физически уклоняться от настойчивых притязаний «Николая» и припугнуть его большим скандалом и разрывом, невыгодным для их поэтического дела.
Особенно его возмущало, что к нему «смеет лезть» этот «больной», который «дома всё возится с мазями, банками и рецептами» и глотает невесть от чего лекарства. Говорил он, что Клюев, приходя из гостей, где пил со смирением только голый кипяток, закусывая сухариками, громко объявлял, что проголодался, и просил сестру подать ему поскорее «ветчины да чаю».
По возвращении из первой поездки в Москву Сергей рассказывал, как Клюев ревновал его к женщине, с которой у него был первый городской роман: «Как только я за шапку, он – на пол, посреди номера, сидит и воет во весь голос по-бабьи: не ходи, не смей к ней ходить!..»
С неприятным чувством записываю я сейчас все эти уцелевшие в памяти интимные мелочи, не разрешающие, конечно, большой и значительной загадки в отношениях двух поэтов. Но при этом «перемывании белья» приходится помнить, что биография Клюева идет бок о бок с памятью о Есенине, и с этой стороны все мелочи становятся важными.
Повторяю, однако, что в иной, более глубокой сфере сознания Сергей умел относиться к Клюеву по-другому и даже в период своей первой женитьбы, когда Клюев был временно у себя на родине, продолжал переписываться с ним и называл его в стихах нежным апостолом. Но холодно, хотя и сериозно, прочел он и показал мне напечатанные тогда в журнале стихи:

Ёлушка-сестрица,
Березка-голубица,
Я пришел до вас.
Белый цвет Сережа,
С Китоврасом схожий,
Разлюбил мой сказ.

<…> О конечной судьбе этих неустойчивых, как многое в жизни Сергея, отношений свидетельствует фраза из письма его ко мне, написанного за год до смерти из Тифлиса: «Если бы не было у меня….. Клюева, Блока, ....., – что бы у меня осталось? Хрен да трубка, как у турецкого святого» [Письмо начинается словами: «Черт знает, когда свидимся. Я уезжаю в Персию». По словам К. Соколова, жившего с Сергеем несколько месяцев под одной кровлей и помнящего его день за днем, он писал его в совершенно трезвое «размышляющее» утро. Остальной текст письма исключительно личного характера. Даты нет. (Здесь и далее подстрочные примеч., кроме специально оговоренных, принадлежат авторам. – Ред.)].
<...> В Петрозаводске в 1922 г<оду> я встретил Клюева, проезжавшего вместе со своим новым другом из Вытегры и подарившего мне свой «Четвертый Рим». С большим сокрушением, в первую же минуту нашей беседы на улице он заговорил о Сереже и рассказал мне о его женитьбе на Айседоре Дункан и о том, что вообще «погиб человек» в заразе всяческих кафе и раздушенных европ. <...>
В первой половине ноября <1925 года> Клюев остановил меня на улице и, попросив пропуск в театр, рассказал, что Сергей в Ленинграде и приходил к нему, что на него «смотреть страшно, одна шкура от человека осталась» <...>

1926