Кто-то приехал из Ленинграда и рассказал Сергею, что Клюев просит милостыню. Стихи не печатают, жить нечем, и передали последнее стихотворение Клюева:

Стариком, в лохмотья одетый,
Стою у церковной ограды.
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради.

Эти строки [до слёз] [Слова в квадратных скобках вычеркнуты автором. Ред.] очень волновали Сергея.
– Боже мой, Боже мой! Такой поэт просит милостыню, что же это такое? – И он тут же уехал в Ленинград.
Клюева он нашел в прекрасной квартире, словом, в лучших условиях, чем он сам, и, по словам свидетелей, Сергей материл его и в мать и в бога. Нам он ничего не сказал.
– Чудак он, – говорил Сергей, – не понимает, что не до него сейчас людям и капризничать не время.
Вскоре после этого Клюев приехал к Сергею в гости. Это был толстобрюхий дядя, похожий на попа-расстригу. На нем была ситцевая, синяя в цветочках рубаха с заплатой во весь живот. На мясистом лице небольшие бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок. Сергей, как отца Родного, встретил Клюева. Он даже выглядеть при нем стал совсем юношей, а мы с Галей большими глазами смотрели друг на друга и старались найти в этом противном дяде что-нибудь хорошее.
– Голубушка, Галина Артуровна, можно мне чайку налить? – говорил он на «о» по-вологодски.
Что-то фальшивое, неестественное было в его облике. Но когда он стал читать свои стихи, я почувствовала себя совсем мизерной. Клюев, фальшивый и гадкий Клюев стал богом, горою по сравнению с моей маленькой особой. Голос его был чист и звучен, сам он казался выше и благородней, и мы невольно слились с его образами и мыслями и, как заколдованные, следили за каждым его движением. Сергей был очень доволен.
Клюев жил у нас больше недели, за это время его возненавидела вся квартира, и когда Клюев уехал, Сергей облегченно вздохнул, а Галя не хотела даже вспоминать о нем.

<1945>